СЕВРЮЖЬЯ УХА

Рассказ

Глава 1

Речку Протву давно облюбовали байдарочники и прозвали «Виляйкой». Справедливость этого испытали на себе. Завидишь впереди колокольню и налегаешь на весла, а она то справа появится, то слева по борту завиднеется, то отстанет, то снова впереди побежит. Вообще река спокойная, но «чертей» в омутах полно и зевать не приходится.

Однако, все по – порядку. Пять экипажей – наша эскадра. Замыкающие на это раз мы: я, моя жена, новоиспеченный байдарочник, и «великий кормчий», Николай Семенович с супругой – опытные водники.

Погода не преграда. Загружали байды при моросящем дожде, а спустя время сбросили накидки. Солнце прорвало тучи, огляделось, поразмыслило, еще раз скрылось за облаком и явилось во всем блеске. Лучи ударились о воду, рассыпались, засеребрились и побежали с гребня волны на гребень. Попав под весла, уходили в глубину, вынырнув, продолжали игру в догонялки.

Девочки пели.

Мы на лодочке катались

Золотистый, золотой.

Не гребли, а целовались,

Не качай, брат, головой.

«Кормчий» подпевая, потерял бдительность. Течение понесло. За поворотом дерево перегородило половину русла. Байдарка сходу врезалась носом. В следующий момент ее развернуло и бортом прижало к стволу. Команда, вещи оказались в воде. Не растерявшись, бросились спасать уплывающее имущество и байдарку.

С берега за крушением наблюдали мальчишки. Русоголовый закричал, указывая на резиновую грушу зеленого цвета; она служила для откачки воды в случае надобности.

- Дяденьки, дяденьки, ваша клизма уплывает! – и нырнул вслед.

Впереди идущие экипажи остановились, поджидая нас. Увидев на волнах знакомую доску, забеспокоились и вернулись на помощь. Она не потребовалась. Все выловили, байду вытащили на берег и клеили пробитый борт о сучок.

Вынужденная остановка произошла неподалеку от города Вереи. Время подходило к обеду, да и просушиться было нелишнее.

Разложили вещи, дежурные готовили обед, а я отправился побродить по городку. Вот уж где действительно еще жив русский дух и русью пахнет. Замечательный городок, да жаль, паутиной стал обрастать.

Время поджимало, пора возвращаться, и аппетит стал волчий. Спускаясь вдоль кремлевского вала к реке, заметил баню и решил после обеда, если останется время, непременно попариться. Так и получилось.

Неказистая с виду удивила чистой раздевалки со скамьями для одежды и отдыха, дубовой дверью в моечную, горкой оцинкованных ушастых тазов и медными пузатыми кранами для воды. В тусклом свете одинокой лампочки виднелись очертания двух мужчин. Сразу же отправился в парилку. Половина ее занимала печь с металлической заслонкой, вторую три полки. На самом верху дед хлестался веником. Увидев меня, остановился, подмигнул, мол, залезай, места хватит, и продолжил свое дело.

Горячий дух обжигал. На всякий случай сел на вторую полку, прижал уши ладонями и старался реже дышать. Тело млело. Пот щипал глаза. Красные разводы, как на граните, покрыли мою кожу. Жары долго вынести не смог. Вышел. Следом дед. Он казался таким раскаленным, что брызни - зашипит.

Крепко сбитый, среднего роста, с буравчиками темных глаз. Редкие седые волосы не скрывали блестящего черепа. Лицо морщинистое, но не настолько, чтобы выглядеть глубоким стариком. Под прямым носом щеточка усов. Впалые щеки переходили в узкий подбородок с бородой клинышком. По рубцам на животе можно было предположить, что по нему когда-то пробежала лошадь, оставив глубокие следы копыт-рубцов. Познакомились. Он назвался Захаром, я Олегом.

Отдохнув, дед встал, ребром ладони сгреб пот с рук, ног и, как старому знакомому, предложил мне сделать еще ходку в парилку. Я засомневался. Он усмехнулся и привел пример своего приятеля, девяностолетнего Евсея, который парится так, что со всех дыр жар пышет. Пришлось уступить.

Что дед выделывал на моей спине двумя березовыми вениками, уму непостижимо. Как искусный пианист носился по моим ребрам – клавишам. Мощный аккорд веников застыл на пояснице, потом руки разбежались до пят и головы.

- Хорошо, хорошо, милок, - сопровождал он каждый удар.

Закончив пьесу, под руку вывел наружу. Я пребывал в невесомости. Такого блаженства не испытывал никогда. Ай, да, дед, виртуоз! До полноты ощущения полагалось купание в реке. Дед причмокнул губами.

- До реки рукой подать, можно было бы и освежиться. Бабенки идут. Неудобно. Напугаем. Ладно, присядем на пенечки.

Сели. Дед заложил ногу за ногу, закрыл глаза. Проведя рукой по усам, бороде, что – то замурлыкал. Я боролся с дремой.

- Как хорошо! – воскликнул он, не открывая глаз.

- Что хорошо?

Мне хотелось его ощущения сравнить со своими.

- Когда летишь птицей… Впрочем, об этом потом. После бани чайку бы испить не мешало. Пойдем, таким напою, опьянеешь, - и повернулся ко мне лицом.

Отказываться от чая не хотелось, но время, есть время. Дед не обиделся. Проводив до байдарки, просил не забывать баню, и при случае заглянуть на чай. Потом рассказал, как найти зеленый дом за рекой со скворечниками, неподалеку от монастыря.

Друзья давно упаковались, спустили флот на воду. Дело было за мной. Жена ворчала. За нарушение дисциплины я получил наряд вне очереди по камбузу, и под дружное: «Ура! Ура! Ура!» пошли до Боровска, конечного пункта путешествия. 

Глава 2

Наш институт был связан общими темами с Верейским механическим заводом, и когда встал вопрос, кто поедет туда на неделю в командировку, я поднял руку. Захотелось подышать еще раз воздухом глубинки. Не забыто и предложение Захара.

Дождь накрыл Верею. Дома казались промокшими курами. Деревья перестукивались почти голыми ветками. Медяшки листьев покрыли многочисленные лужи. Мутные потоки неслись под гору. Пока шел к Захару, собаки не удостоили вниманием, зато редкие прохожие охотно здоровались.

Нужный дом отыскал по скворечникам на высоких шестах, прибитых по углам штакетника. На стук, дверь открылась сразу, словно здесь постоянно кого–то ждут. Хозяин внешне не выдал радости, но крепко стиснул в объятиях. Его глаза заблестели светом одинокого человека, к которому зашел желанный гость. Суетился, не знал куда усадить. Вспомнив, что гостю предлагают вначале раздеться, тут же исправился. Ветвистые рога лося заменяли вешалку.

Мое заявление, что заглянул на часок, и буду жить в доме для приезжих, изменило его тон. Холодом повеяло сразу. Поняв, что задел за живое, поспешил оправдаться бутылкой «пшеничной» и закуской. Дед молча смотрел на гостинца. Рукой провел по бороде, нахмурился. Плюнув в угол, дал понять, что в угощении не нуждается, а такой гость не ко двору. Схватив сумку, затолкал все обратно. Посмотрев из–под бровей, заметил.

- Я не такой, чтобы гости приходили ко мне со своими харчами.  Не в Германии живу. Я русский, этим все сказано. Впрочем, насильно мил не будешь. Выбирай, - и развел руками, - моя хибара или казенный дом?

Я остался. Улыбнувшись, он вышел в сени. Пока ходил, огляделся. Просторная изба: прихожая – кухня, зал с тремя окнами, к подоконникам привязаны бутылки для сбора воды со стекол. Часть зала отгорожена для двух спален. Посредине стол под зеленой скатертью. Блестящий самовар, тут же на блюдцах чашки с васильками на боках, алюминиевые ложечки и прозрачная коробка с пиленым сахаром. В простенках между окон фотографии в рамках. Главное место занимает овальный портрет. Такие ретушированные и раскрашенные фото, были модными в пятидесятые годы. На нем остановилось мгновение для двух молодых людей. Дальше голопузые младенцы, пионеры. Парень в армейской форме – писаный красавец. В широкой рамке над окном репродукция «Утро нашей Родины» со Сталиным на переднем плане. На одной из стен пожелтевшая физическая карта мира с необъятным Советским Союзом, на другой Васнецова - «Богатыри». В углу этажерка с книгами, сверху приемник «Рекорд». Мне показалось, что попал в свое детство, свою квартиру в Марьиной Роще.

- Как хорошо! – вырвалось невольно.

- Что хорошо?- поинтересовался Захар, ставя на подставку чугунную сковородку с яичницей.

- Душа поет.

- Это верно. Еще хорошо, когда тебя клонит книзу, а ты разгибаешься

Я потянулся за бутылкой. Хозяин возразил. С глазуньей я справился быстро. Соленое сало с чесноком, хрустящие рыжики – предел мечтаний городского жителя. Тушеная баранина с картошкой отдавала таким духом, какого не почувствуешь даже в ресторане. От обильного угощения глаза посоловели. Зевнул. Захар предложил пройтись. Мне хотелось вытянуть ноги, почитать, но он настоял  на прогулке. Я не пожалел о потраченном времени.

Вместо моей одежды он предложил галифе, стеганку, кирзачи и фуражку с красной звездой.

- Теперь на человека похож! А то шляпа, штиблеты, макинтош.

Дождь унялся. Ветер гнал растрепанные тучи за лес. Куски неба светились холодной синевой. К вечеру, наверное, будут заморозка. Солнце не станет ему мешать.

Поскальзываясь, обходили колдобины, чистили о траву, приставшую к сапогам грязь. Встречным дед кланялся, я тоже кивал головой. Мне было интересно смотреть на иную, чем в городе жизнь. Мальчишка хворостиной гнал от речки гусей. Переваливаясь с лапы на лапу, они говорили на своем птичьем языке. Молодая женщина пучком травы мыла бок корове. Она сонно жевала свою жвачку. Девочка за веревку вела упрямую козу. Парень киянкой конопатил стену, зима не за горами. Двое мужчин двуручной пилой пилили дрова, а третий колуном рубил смолистые плахи. Во дворе последнего дома палили кабанчика паяльной лампой.

В молчании пересекли овраг. Я отметил, что мой спутник относится к тем людям, с которыми молчание не в тягость. Мы не навязывали друг другу своих мнений, и в то же время могли поддержать любой разговор. На склоне оврага рдела калина с гроздями праздничного салюта, которым осень готовилась встретить зиму. Захар подошел, осторожно нагнул дерево, сорвал ягодку, раскусил.

- Горьковатая. Ударит мороз и сладость появится. Пироги с калиной отменные. Аннушка моя пекла их умело. Бывало, я еще в постели, а запах выпечки так и лез в нос.

Нахмурившись, Захар коснулся рукой усов, бороды, вздохнул.

- Вот уж пятый год я бобыль, а чтобы оставаться человеком, двигаюсь, мыслю, читаю.

Тем временем, ветер усилился. Лес зашумел, роняя последнюю листву. Унылым был ее полет.

Дорога к дому оказалась короче. В комнате тепло, уютно. Говорят, что в таком уюте любят нежиться домовые. Захар включил электрический самовар. Вот он зашумел, забулькал, запарил. Со знанием дела он насыпал в чайник каких – то травок, засек по ходикам время. Глядя на часы, он по – детски, загибал пальцы. Загнув десятый, через ситечко разлил настой. Потянуло цветущим лугом. К чаю принес бублики с маком, яблочное варенье и сотовый мед. Нарезанные кирпичиками, соты истекали расплавленным янтарем. Ломтики яблок в густом сиропе светились. Я похвалил мед и варенье. Захар улыбнулся. Мед оказался с пасеки его друга, а варенье варит соседка Настя, которая временами балует деда.

- Бывало, и моя женушка варила такое, а еще лучше у нее получалось из сливы.

Боясь оказаться бестактным, я все же спросил о жене. Помешав ложечкой чай, он внимательно посмотрел на меня, очевидно, чтобы убедиться в искренности вопроса. Я не опустил глаз.

- Садись удобнее и наберись терпения. За минуту жизнь не проскочить.

Ноябрьский день чуть длиннее куриного шажка. Сумерки давно вползли в дом. Сверчок и ходики нарушали тишину. Время остановилось.

Глава 3

Он рассказывал так, словно читал давно изученную книгу. Вкратце коснулся войны, которую закончил около Потсдама, ранения в живот, хирурга Самсонова, спасшего его от заражения крови. Вспомнил об отце и матери, партизанах на Смоленщине и о сестре, пропавшей под Будапештом без вести.

После госпиталя податься было некуда. Дом спалили фашисты, близких родственников не было. В собесе дали путевку в Дмитровский дом инвалидов, где вспомнил слова хирурга: не переедать, не пить, не курить. Переедать там не пришлось, курить на фронте не научился. Выпивками не баловался, не слишком велика пенсия.

В палате двенадцать коек, заправленных по шнурку. К каждой полагалась увесистая табуретка с дыркой в сидении, чтобы удобнее таскать, и тумбочка на двоих. Вся мебель зеленого цвета, одеяла мышиного, ватная подушка в застиранной наволочке. Запах хлорки такой, что есть глаза. Захару койка досталась за печкой-голландкой.

Особую дружбу он ни с кем не завязывал. Иные предлагали на троих, другие пройтись к девчатам в общежитие пекарни, третьи – пошляться по базару и толкнуть кое - что из обмундирования, прихваченного из каптерки. От всего отказывался и за нелюдимость получил прозвище «бирюк». Бирюк, так бирюк, спросу меньше. В любую погоду одиноко бродил по городу, по долгу сидел на пне сторожевого вала, наблюдая за пыхтящими поездами, суетой народа и себя представлял пассажиром дальнего следования. Вот бы сел у окна, попросил чаю, достал пирожок с повидлом и под стук колес поехал…, а куда и сам не знал. Любил еще сидеть в библиотеке, а если в клубе «инвалидки» показывали кино, был рад и этой отдушине. Аппарат был один, ленты часто рвались. Тогда весь зал орал: «Сапожник! На мыло! Фильму давай!».

Вечер – время раздачи лекарств. Положив руки на колени, Захар ждал медсестру Аню, со странной фамилией – Тихая. Невысокого роста, халата в объеме хватило бы на двоих Ань. Белая косынка с красным крестом на лбу, скрывала волосы, но хвостики у ушей выдавали каштановый оттенок. Цвет глаз ее был неуловимым, она редко поднимала их кверху. Чуть вздернутый нос с крапинками веснушек, мог бы принадлежать хохотушке, но не ей. Приятные губы редко расходились в улыбке. Подбородок с канавкой посередине, готов был затрястись от малейшей обиды. Для тонкой шеи воротник гимнастерки был явно великоват, и думалось, что ветер может качать Анину голову из стороны в сторону. Ходила бочком, бесшумно, виновато. Хромочи подчеркивали стройность ног.

Дело молодое. Каждому из парней, хоть и инвалиду, хотелось любви. Пусть не явной, но хотя бы тайной. Наверное, многие из них мысленно ласкали Аню.

Был в палате ухарь, из кавалеристов. Ноги колесом, нос приплюснутый, нижняя губа отлячена, рыжий, всегда с хлыстиком. Мнил себя сердцеедом и частенько хвастался победами на женском фронте. Кому–то его рассказы с картинками нравились, Захар же возмущался.

Как-то раздает Аня лекарства, а он возьми ее, любя, и стегани по спине. Поставив на табуретку коробку, она подошла, вырвала хлыст, сломала и закатила такую оплеуху кавалеристу, что глаза у него приняли лошадиный размер. Палата опешила. Вот тебе и тихоня!

После этого случая влюбленность Захара в Аню переросла в молчаливую любовь. Старался инвалид не выдавать чувств, а они, не желая скрываться, ветром рвались наружу. От отчаяния Захар почему-то запил и оказался на операционном столе. Ушили прободную язву, хорош, что желудок не оттяпали!

Обозленный, вернулся в палату за печку, и большую часть времени проводил под одеялом. Худел на глазах. Беспомощность бесила. Жить не хотелось. Аня, видя такое дело, старалась ненавязчиво помогать, подбадривать, а то и ненароком прикоснуться к парню. Он вспыхивал…

На хрена парню в двадцать два года жалость! Видел таких сестричек! Обласкают, а потом смеются с подружками над чужими чувствами. Грубил Ане во всю. На очередную выходку она усмехнулась и подняла глаза. Он увидел их впервые. Будто бы склеенные из небесных пластиночек, они не таили вражды, а умоляли: «Не думай обо мне плохо». Захар смягчился.

К прочим болячкам привязались к нему странные обмороки, наверное, от контузии мозга. В бреду требовал уху из севрюги. Глазами не видел парень, духом не ведал такой рыбины, а просил. Чего не втемяшится в больную голову? Хоть кол на ней теши, а уху давай! Да где взять севрюгу в послевоенные годы? Отпросившись у начальства на сутки в Москву, Аня оббегала ее всю, и нашла!

Половину солдатского котелка наваристой ухи Захар выпил через край одним махом. Кусок севрюги в крышке еще парился. Нарезанная морковка вокруг казалась звездами. Уха поставила парня на ноги. А может быть не уха?

К удивлению всех, Аня взяла Захара к себе. Провожали их безрукие и одноногие, хромые и косые, слепые и глухие. Даже начальство вышло на КП. «Прощание славянки» на трехрядке у многих вышибла слезу. Захар первым из «инвалидки» ушел с любимой женщиной.

Ане было двадцать три. Родом из-под Ульяновска. Старший брат погиб под Жиздрой. Мать не вынесла горя, умерла. Отец уговаривал дочь не спешить с фронтом. Где там! Все едут, не может же она отсиживаться в тылу? Закончив РОККовские медицинские курсы в Москве, угодила в пекло, на курскую дугу. Выдержала. Под Харьковом ранило, попала в госпиталь. Здесь получила весточку от соседей о смерти отца. Подлечившись, вернулась в роту. Тут подвернулся капитан медслужбы. Наобещал горы золотые, а ушел к другой. Сволочь! Война, мол, все спишет. Все, да не все. Аня не побежала жаловаться замполиту, переживала. Обида надолго засела в груди, а вот Захару поверила.

Когда училась на медсестру, тетя прописала Аню у себя на Факельном переулке, неподалеку от Таганки. Калерия Петровна страдала астмой и умерла во время приступа. Квартира пустовала не долго. Молодые переехали в Москву и зажили скромно. Она устроилась медсестрой в Яузскую больницу, а он в шрифтолитейный завод слесарем и одновременно поступил в вечерний индустриальный институт.

Глава 4

Ребенок дал знать о себе весной. Захар упрашивал жену беречься, чаще отдыхать, есть витамины, не делать резких движений. Аннушка стала драгоценной амфорой. Для младенца все приготовили: кроватку, белье, соски, бутылочки и даже горшок. Решили: мальчишку назвать Сашкой, девчонку – Александрой.

Сашка родился весом пять килограммов. Женщины в палате давно кормили своих детей грудью, а Аннушка, сцеживала молоко и отдавала другим, кому не хватало. Она извелась. Уговоры доктора были пустыми. Лишь на десятый день принесли Сашку.

Вот он, долгожданный! Даже длинные черные волосы, блуждающие голубые глаза, вялость движений руками и ногами поначалу не вызвали у матери тревогу. Сашка мало кричал и почти не брал грудь. Аня волновалась, а мужу писала, что мальчик – прелесть.

На забытой акушеркой истории родов, Аня прочитала диагноз: «Врожденная аномалия развития. Внутричерепная гематома». Как медик, поняла приговор, а как мать – не согласилась.

При выписке врач объяснила дальнейшее лечение ребенка и заключила, что все во власти времени и терпении родителей. Аня воспрянула духом, а Захар принял сына таким, как есть и во всем поддерживал жену.

Сашка рос, полнел, на звуки не реагировал. Рот, полный зубов, лишь издавал странные звуки.

Аня осунулась, поседела, но продолжала консультировать, лечить мальчика в разных больницах, клиниках. Помочь никто не мог.

Видя мучения родителей, соседка посоветовала им отдать Сашку в дом-ребенка. Захар воспротивился, надеясь на чудо. Аня совсем сдала, депрессия сковала. Поняв, что может потерять жену, уступил.

Начались сборы бесконечных справок, анализов, заключений. Если бы не мужичок- проныра, Аня не выдержала хождений. За умеренную плату, он обтяпал все быстро, но потом еще долго требовал у родителей деньги, пока Захар не дал ему кулаком в зубы.

В сидячей коляске везли Сашку в электричке до станции Дрезна, дальше своим ходом по лугу, шаткому мосту через речку Клязьму, песку Красного Бора к больнице для детей-хроников.

Одноэтажное здание больше напоминало конюшню. Толстые стены внутри отдавали холодом, влагой. В палате десять кроватей. В части из них шевелились дети, остальные, видимо, гуляли. Запах хлорки и испражнений мутили. Санитарка концом швабры указала на свободное место. Тонкий, в оранжевых разводах от мочи матрац, Аня застелила своей простыней. На жидкую подушку надела свежую наволочку. Положила Сашку и укрыла шерстяным одеялом. Сетка кровати под его тяжестью провисла.

Врача в тот день не было. Документы принимала молоденькая сестричка. Наверное, по распределению мотылька занесло в это заведение. Опустив глаза, девушка посоветовала чаще навещать мальчика, привозить продукты, белье, еду, лекарства. В оправдание сказала, что их стационар начальству не нужен, но дети не виноваты, что родились такими. Губы ее подрагивали. На обратном пути родители обратили внимание на покосившиеся кресты без надписей, разбитые памятники, на осевшие могилы, на заросли бузины, крапивы и на гору хлама. Это оказалось детское кладбище, что в Красном Бору. Через три года здесь похоронили Сашку, поставив памятник, достойный Человека!

У реки Аня опустилась на песок, поджала ноги, обхватила руками и, уткнувшись в подол юбки, дала волю слезам. Захар не сдерживал ее, и тупо смотрел на чужих детей, плескавшихся в воде.

Лучшее лекарство от депрессии – бегство из дома. Из множества вариантов. Захар выбрал теплоход до Астрахани: восходы, закаты, запахи воды, чайки, а главное – тишина, покой, и не нужно бежать, суетиться. Здесь впервые они увидели живую царь рыбу – осетра и царицу – севрюгу. Отведали и капитанскую уху из них.

Снова солнечно стало Захару и Ане. Она загорела, похорошела, и глаза стали синее неба.

Глава 5

По возвращении переставили мебель в квартире, завели цветы. Аня вернулась работать в больницу, Захар второй год работал инженером в КБ на Варшавке. Казалось, время бежит впереди, но Аня не гналась за ним.

Муж стал замечать нежность, с которой жена перебирала Сашкины вещи, как подносила к губам, как прижимала к груди его игрушки и при этом смотрела далеко-далеко. Глаза ее то светились, то гасли. Мысленно она была с другим ребенком, но помалкивала и не открывала тайны. Страх перед Красным Бором мешал откровению.

Как-то вечером она строчила на машинке, Захар читал. Вдруг треснула иголка. Он вздрогнул и посмотрел на швею. Тревога в глазах вот-вот должная была перейти в слезы. Он попросил ее пересесть к нему на диван и подвинулся. Торопясь, будто бы не даст выговориться, она высказала все, что таила в душе. Захар подхватил Аннушку на руки и кружил до тех пор, пока не взмолилась опустить на пол. Он не верил счастью и целовал губы, щеки, глаза, а она слабо отбивалась кулачками.

Аня регулярно посещала врача, сдавала анализы. Все нормально, но душа не знала покоя. Ложилась и вставала с вопросом: «А вдруг?», и мысленно рисовала унылую картину. Муж надеялся на хороший исход, уверяя, что в один и тот же окоп снаряд дважды не попадает. Окоп одно, взрыв и конец мучениям, а здесь мука на всю оставшуюся жизнь. Не молодая уже.

На этот раз загодя пеленок-распашонок не запасали, а остановились на лентах: голубой и красной. Имя все же подобрали. Мальчику – Женька, девочке – Евгения.

Захар по возможности не оставлял Аннушку одну. Вот и на этот раз затащил на ВДНХа. Все цвело. Вокруг жасмина и сирени носились пчелы, с пруда доносился смех, плеск весел. Из репродуктора одна песня сменяла другую. Остановившись у ресторана «Колос», Захар церемонно открыл перед женой дверь. Среди прочего, заказал уху из севрюги. Аня ела с аппетитом. Внезапно возникшая боль в животе заставила ее вскрикнуть и отодвинуть тарелку. Ложка звякнула о салатницу. Лицо разом побледнело, покрылось потом. Захар понял причину и резко встал. Стул грохнулся об мраморный пол. В возникшей тишине зала быстрые шаги Захара казались громоподобными. Через автомат вызвал скорую. Она приехала незамедлительно. Аню отвезли в роддом Грауермана на Арбате.

Проспект шумел, спешил, толкался. Захар не отходил от роддома. Собралась гроза. Среди высоток гром повторялся эхом. Машины с зажженными фарами едва двигались. Прохожих будто сдуло ветром. Захар переждал ливень в кафе «Прага».

Солнце вывесило над проспектом радугу. Асфальт парил. Люди снова заспешили. Захар все всматривался в окна второго этажа, где могла находиться Аннушка. Они не подавали признаков жизни. Вошел в приемное отделение. Маленькая, круглая санитарка заканчивала уборку. Захар мешал ей. Задев плечом, она посмотрела на беспокойного мужчину, как могла, успокоила и посоветовала топать домой, мол, до родов далеко, может выспаться. Тем более, в таком деле польза от мужика, как от козла молока. Мальчишки, по ее наблюдению, рождаются глубокой ночью, а девчонки под утро. Убеждение подействовало, но в шесть часов утра торчал у двери роддома. Как только открылась, вошел. От все той же санитарки узнал, что ночью родилось пять мальчишек и поздравила с сыном. Счастливый папаша обнял женщину. Она отстранилась, как от черта бешеного.

Перебежав на ту сторону проспекта, из почтамта дал телеграмму. «Аннушка, поздравляю, целую». Телеграфистка удивилась раннему посетителю, но, увидев адрес, с улыбкой приняла текст.

В этот день Захару не работалось. В бюро распили шампанское и отпустили раньше. Пулей пролетел проходную и на такси подкатил к приемному. На желание навестить жену в палате, медсестра замахала руками. Он понял несуразность просьбы и подошел к указанному девушкой листку со сводкой состояния рожениц и детей. Аннушка значилась в списке первой. Его смутило слово «удовлетворительное» и потребовал объяснения. Оказывается, так принято в медицине, успокоила медсестра не в меру взволнованного папашу и приняла пакет с фруктами и письмо.

Вышагивая по приемному, Захар ждал ответ. Он был кратким: «Женька хороший!» и дальше список, что купить. Будь на его месте женщина, расплакалась бы, но отцу не до этого, надо бежать в «Детский мир».

Мужу написала «хороший» а сама следила за каждым шагом акушерки, разносившей детей на кормление. Опять обошли. Отвернувшись к стене, стиснула зубы, готовая кричать от обиды или биться головой о стену. Да разве этим кого прошибешь? Знать судьба решила еще раз покуражиться над несчастной женщиной. Ох, как тяжко.

От касания к плечу вздрогнула, моментально присела. Глаза забегали по сторонам, сердце сжалось, прикусила губу, чтобы не застонать. Улыбаясь, акушерка положила в протянутые руки комочек, завернутый в пеленки.

Боясь потревожить сон, она пристально смотрела в лицо малышки, а он, будто бы почувствовав взгляд, забарахтался, освободил ручонки и закричал громче всех, так показалась Анне.

Глава 6

Женька рос тихий. Где посадят, обложив игрушками, там и возьмут. Избаловыш. Цветом волос в мать, а глазами, упорством в отца. В школе – лидер. Промахи не любил, обижался. Увлекался историей, боксом, писал стихи. Отец гордился сыном, но иногда сомневался в правильности воспитания, не перелюбил ли? Жена серчала и заступалась за мальчика. А он, ростом с «каланчу», с усмешкой смотрел на тех, кто ниже ростом. Близких друзей не завел, подружек менял часто.

Пединститут бросил на втором курсе и пошел служить в армию. В Таманской дивизии дослужился до замкомвзвода. Оставляли на сверхсрочную, не захотел. Вернулся в институт. Закончил успешно. Аспирантура не привлекла, работал в школе.

Холостяком был недолго. Избранницей оказалась математичка Анжелика Нахапетовна, которую за худобу, нервный характер, черные лакированные глаза, нос горбинкой и растянутые тонкие губы ученики прозвали «царицей Тамарой».

О свадьбе Женька молчал до последнего, но упорно напоминал о необходимой сумме денег. Родители выложили, не поскупились. Все прошло с шиком, но среди многочисленных ее родственников, с дорогими подарками и бесконечными тостами, Захар и Анна чувствовали себя неловко.

Квартира на Факельном оказалась тесной. Бурная Анжелика устроила размен: себе комнату на Юго-Западной а старикам - на Открытом шоссе.

Родилась внучка Беллочка. Аннушка челноком сновала из одного конца Москвы в другой. Захар, упрашивал, запрещал, убеждал, что здоровье не вечное, надо подумать и о себе, что нельзя жить сразу две жизни и прислуживать вздорной снохе. Сын принимал мотания матери за должное, но при случае упрекал за нерасторопность. Анна терпела, продолжая мотаться между двумя домами. В девочке она видела себя. Чем старше становилась внучка, тем отчетливее становилось сходство: овал лица, цвет глаз, волос, манера говорить, а главное - чуткое сердце. Дед тоже бывал у внучки, которая тянулась к нему.

В каждом дому бывает по кому. Ком неприязни разрастался между Женькой и Анжеликой. Когда дочери исполнилось двенадцать лет, родители развелись. Захар просил жену не вмешиваться в дела сына, он не маленький, ума хватит разобраться самому. Анна до болей в сердце переживала развод. Ее беспокоила судьба внучки.

Анжелика, вскоре, вышла замуж за Армэна, перевелась в другую школу и строго-настрого запретила дочери посещать отца, деда и бабку. Старики всполошились и поехали узнать причину запрета. Новый муж чуть не спустил их с лестницы.

Аннушка не мыслила жизни без внучки и от Захара будто бы оторвали что – то живое. Мать пошла дальше, отдала дочь на жительство к родителям Армэна. Захар и Анна умоляли педагога разрешить видеть внучку, но ледяные глаза Анжелики так и не тронулись теплом. Правда, потом снизошла, девочка по воскресеньям на два часа приезжала к ним.

Приезд внучки был праздник. Анна пекла рулеты с маком, курагой. Захар покупал фрукты и делал напитки из ягод. Встречи радовали, а расставания огорчали.

Посчитав, что ребенку без разницы, где жить и с кем, Анжелика услала девочку в Ереван к своим родителям. Женька оправдал действие бывшей жены.

Бесценными казались старикам письма внучки. Читали, перечитывали. Захар завел для них папку. Недолгой оказалась переписка. Краткое письмо кого-то из Еревана поставило жирную точку. Аннушку с кризом увезла скорая. Сын не посетил мать в больнице. Ему было некогда, устройство новой семьи захватило его.

На это раз он привел из школы немку, Светлану Юльевну Курицыну, и жил с ней гражданским браком. По этому поводу Захар поинтересовался у сына, много ли еще в учительской курочек, чтобы их так часто менять? Это было сказано при Светлане. Женька взорвался, а она попросила мужа не волноваться и поберечь нервы.

Глава 7

Светлане Юльевне с широким тазом, объемной грудью рожать да рожать. Ан, нет, бог обидел. Но не унывала и жила по принципу, капля долбит камень и додолбала мужа взять на воспитание чужого ребенка. В роддоме оказался «отказной». Выходит – кому дети в тягость, а кому в радость.

По своим соображениям молодые решили скрыть «рождение» девочки. Взглянув первый раз на Лику, Аннушка заподозрила недоброе. Как пить дать, ребенку семь или восемь месяцев. Сидит, гулит, волосики, зубки. В душе радовалась девочке, но побаивалась Захара, вдруг поймет обман и обидится.

Надо отдать должное, Светлана Юльевна не обременяла стариков и только в крайних случаях звала на помощь, но двери для них открыла навсегда. Убавил гонор и Женька, а когда зарегистрировал брак и обвенчался, отец пожал ему руку, а мать перекрестила обоих. Все шло в семье хорошо.

Крепился сын, крепился, но лопнул. Ревность взыграла. Как же! Не он в центре внимания, а Лика. Посыпались упреки, мелочные придирки. Светка терпела, упрашивала, плакала. Напрасно. Женька начал злость срывать на ребенке. Светка никому не говорила об этом. Наконец терпение ее лопнуло и высказала мужу все, указав на дверь. Собирая вещи, до последнего шага из дома он надеялся, что ее благоразумие победит, и попросит прощение за причиненную ему обиду. Не дождался. Толкнув ногой чемодан сказала, что дочь вырастит и без такого кобеля. Женька съехал к родителям.

Звонков от Светланы не было. Старики не решались беспокоить.

Близился день рождения Сашки. Анна предложила съездить в Красный Бор. Захара уговаривать не пришлось. Женька отказался поехать.

Все тем же путем от Дрезны шли старики к могиле. За год, пока не были, появилось много новых холмов, а старые было не узнать, их почти сровняли с землей. На памятнике Сашки отломали латунный кораблик и изрубили надпись на плите. Самое гнусное на свете - осквернять могилы. С этого начинается распад души и общества. Поправили холм, вымыли памятник, выпили по рюмке вина. Сегодня Сашке исполнилось бы сорок пять.

После поездки Анна слегла. У нее оказался рак левой почки. Поясницу разрывали боли, сушило во рту, от зуда кожу расчесывала до крови. Стонов не было, она щадила мужа. От севрюжьей ухи отказалась.

В последние минуты, положив руку на лоб жены, чувствовал холод; жар его прикосновения не смог с ним сладить. Глаза почти не открывала, белизна от кончика носа поползла на щеки, губы, подбородок. Глубоко вздохнув, через силу спросила.

- Дорогой, страшно ли умирать? – И добавила. - Хороните меня с Красным флагом.

Что можно ответить насчет страха? Вспомнил, как валялся раненый в траве, как накрыли его черные крылья. Их ж… Продолжение »