РАСПЯТИЕ

Рассказ старого офицера

- Плохо твое дело, офицер. Ты стянут поясом Венеры, а крест на бугре Марса знамение плохое. Он перевернет твою судьбу и обречет на одиночество. Мужайся! Русские должны умирать в России. Дом не там, где живешь, а там, где твои корни, где родился. Лучше сдохнуть под забором какой–нибудь деревеньки Виленки и похороненному по - православному, чем трупу быть попранному иноверцами. Все, прощай! - Закончил горбун.

Моя правая ладонь горела, взгляды встретились. Его туманные глаза выражали презрение, но я выдержал их. Швырнув на стол царский золотой, я вышел на улицу.

Удивительные мы, русские! Стоит оторваться от пуповины грязных городов, дремучести деревень, площадной ругани извозчиков и ресторанных кутежей, как начинаем плакаться, бить себя в грудь и под пьяную лавочку в стойке смирно пускать пулю в лоб, давая повод одним злословить, другим восхищаться. Но нет, я не предам жизнь.. Жить и еще раз, жить!

Семеновский хвост и меня увлек в страну "Лимонию", бросил на дно унижения и медленного угасания. Но я же дворянин, я же офицер! "Помни, Виктор, о своих предках, они всегда были с народом", - любила повторять бабушка. Так почему же я разошелся с ним? Почему прозябаю здесь? Почему мундир сменил на робу бича? А, видно, потому, что аристократическая косточка слишком заросла мясом. Я не смог опуститься ниже простолюдина и не в состоянии поднять его до своих плеч.

- Господин, вас до "Шахеразады"? – прервал раздумья рикша.

Я сел  в скрипучее кресло и молча кивнул головой.

Ресторан светился огням. В низком поклоне швейцар открыл резную дверь. Я прошел к обычному столику. Из-за бархатной портьеры с улыбкой вышел официант. Бабочка на тонкой его шее вздрагивала в такт неслышным шагам.

- Что изволите заказать, полковник? Маэстро сегодня дает прощальный концерт перед своими гастролями, и под его пение подойдет "Смирновская" со льда, молочный поросенок с хреном, зернистая икорка…

- Принеси на две персоны все по своему усмотрению, учитывая мои вкусы.

Я осмотрелся. В дымном смраде зал шевелился разгоряченными, потными телами. Кто в одиночку, кто в пристойной компании жег себя и остатки богатства в геенне винной.

- Ты давно меня ждешь?

- Нет, Серж, садись! О меню я позаботился.

- Виктор, чем-то озабочен? "Открой мне всю правду, не бойся меня…".

- Давай послушаем Вертинского, - перевел я на другое.

Серж отличался нехорошей манерой копаться в душевном белье, с наслаждением доставая и перетряхивая давно забытые вещи. А в то же время он был гусар!

- Господа! Несравненный Александр Николаевич в вашей власти целый вечер! Он готов исполнить все ваши просьбы! – объявил импресарио.

Зал бурно зааплодировал. Как всегда подтянутый, стройный, с гитарой в длинных руках на сцену вышел Вертинский.

- Тебе не кажется, Сережа, его картавость действует меланхолически, как заходящее солнце и угнетает психику неврастеников. Я к их классу не отношусь, хотя и боюсь с детства закатов.

- Ты прав, Виктор. А посему выпьем за великое светило, чтобы согревало нас и Родину!

Вертинский вел зал по степи молдаванской: туманной, пахучей, с точками чумацких костров. Мне казалось, что пел он весь, но особенно руки. Без их нервной силы песня была бы не песня. Закончив про степь и, пригубив шампанское, продолжал.

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

- Ты, красная сволочь! Кончай свою музыку! Не трави душу! Без тебя тошно! – прервал артиста истерический голос поручика Липатова.

Двое половых скрутили его и вывели наружу.

Интересно устроен человек. Самые изощренные ключи не могут открыть его души, а бокал - другой не только приоткроет, но и распахнет ее во всю ширь. Так и Сержа что-то сейчас прорвало.

- Виктор, я тебя познакомлю сегодня с интересной женщиной, а пока послушай и не перебивай.

Ее родовая ветвь началась от древа Потоцких, переплелась с декабристом Луниным и закончилась внезапной смертью сына от спазмов горла. От потрясения каштан ее волос в одну ночь засеребрился. Она тогда решила – жизнь кончена, и пошла к пропасти с открытым лицом. Судьбе мало показалось смерти сына, и нанесла ей еще удар. Первый муж, польский еврей, считал ее шпинелем в короне своей судьбы и баловал, как мог. Почти первыми в Кракове они обзавелись мотором. Быстро освоив технику, она бешено гоняла по сонным улочкам города. Как-то по пути в Варшаву заклинило руль. В аварии благоверный погиб, она отделалась ушибами. – Серж закурил и продолжал. – Когда ты с ротой сидел в пинских болотах, она ворвалась в Петроград внезапно, громко и обосновалась на Гороховой. Каким – то путем сблизилась с хромоножкой Вырубовой, императрицей, великими князьями, Распутиным. Великий Князь Николай Николаевич увлек ее спиритизмом, а другой князь, Александр Михайлович, воздухоплаванием. В один из полетов аэроплан и авиатор разбились, а она с переломом ребер лечилась у лейб – хирурга Федорова. Долго болеть ей не позволяло время, она торопилась жить. О ней много говорили в салонах, и всюду была желанной гостьей. Внимательная к чужим словам, с неженским умом, изящными манерами, покоряла любого. Легкое заикание, медленная и вкрадчивая речь, располагали к откровению. Говорила мало, но мимика активно помогала исповедям. Она носила необычное распятие из белого золота. Когда свет касался его, на ладонях и ступнях Христа вспыхивали кровавые точки рубинов, глаза зеленели изумрудами, а тело блестело радужным светом. Легкость схождения с людьми давала обильную пищу завистникам. При всем, она не была купринской Натальей Давыдовной и знала себе цену. Даже Распутин считал ее кремневой и был у нее мальчишкой на побегушках. Когда увлечение кокаинов грозило перейти в болезнь, легла в клинику Бадмаева.

После гибели старца, устроив скандал великому князю Дмитрию Павловичу и красавцу Феликсу Юсупову, она бесследно пропала. Долгие поиски и мой собачий нюх привели в Иркутск. В охлопковском театре она была примой. В антракте я выбежал на площадь за цветами. Купил корзину ею любимых астр и с запиской отправил за кулисы. Во втором действии, нарушив ход пьесы, вышла к рампе.

- Святый, если действительно существуешь, огради меня не только от зла, но и любви.

Я понял – это адресовано мне, но все же после спектакля ожидал у служебного выхода. Сторож, запирая ворота, пробурчал, что господа актеры давно разъехались, и не стоит искать ветер в поле.

В Харбине она снова промелькнула, и исчезал, как луна в ненастье, а ниточка надежды привела сюда. – Серж выпил очередную рюмку, съел кусочек заливного, потер руки. – Теперь у нее новый муж, какой то инженер-путеец, застрявший на КВЖД. Ты спросишь о моем отношении к ней? Отвечу. Она подарила мне три калейдоскопических дня. Ах, какие дни! Потрогавшему счастье будет сниться вечность… Кстати, вот и они.

Серж встал и пригласил за наш стол. Я успел заметить ее глаза цвета лазури и безупречную фигуру. Мы познакомились. На мгновение я задержал ее ладошку в своей. Мне показалось,  мягкая, холодная, она нуждается в тепле.

Мой друг становился интересным.  Лицо его менялось от бледнего до густокрасного. Он пил рюмку за рюмкой, произнося никчемные тосты. Было впечатление, она его не знает, и знать не хочет, а ухаживание принимает как должное.

- Олег, ты забыл о встрече с Корфом? – спросила она строго.

Муж встал и покорно пошел на антресоли.

- Серж, а где цветы?

- Сейчас, сейчас, несравненная.

Мы остались одни. Без предисловий она подняла бокал.

- Виктор Семенович, давайте выпьем за нее, удачу, и дай Бог не в последний раз.

Задумчиво она выпила бокал шампанского до дна.

- И еще, я хочу завтра видеть вас у себя.

- Где? Когда?

У меня, тертого калача, никогда не стучало сердце ни перед какой дверью, а здесь, готовилось выпрыгнуть из груди.

За шампанским она перехватила мой взгляд, направленный в широко распахнутый ворот платья.

- Не мучайтесь, таких распятий только два на белом свете, у меня и Аннушки Вырубовой. Правда, то - роковое и любит менять шеи. Мое, как покров Богородицы, хранит от напастей.

Ее волосы пахли антоновскими яблоками и солнцем. Да и вся она походила на мудрую и нежную изначальную осень.

- Ната, через два дня уезжаю в Россию.

- И я с тобой. Возьми меня, иначе здесь умру.

Она сидела на кровати как Будда, поджав ноги, ожидая приговора. Надо было видеть ее лицо. В нем и растерянность, и страх, и надежда, и в тоже время жажда любви и жизни.

Наш эшелон остановили в Утулике, недалеко от Иркутска и как безбилетников выгнали под осенний дождь.

- Не отчаивайся, милый, за тучами всегда солнце. Доберемся до Иркутска, отдохнем, а там смотришь, и Урал перевалим. Бабуля, - обратилась она к проходящей старушке, - кто бы мог покормить нас за деньги?

- А почто? Я. Пошли. Со странников и нищих грех брать плату.

Пройдя по грязным улицам поселка, мы вышли к Байкалу.

- Бабушка, мы сейчас вымоем руки и зайдем, - сказала Наташа.

- Христос с вами. На собачонку не обращайте внимание, с виду злая, а нутро доброе, заходите смело.

Дождь бил озеро изо всех сил. Уставшие от ветра волны искали отдых на песчаной отмели.

- Славное море священный Байкал…, - запел я.

- Славный корабль, омулевая бочка... – подпела она.

Действительно, озеро было величаво в предзимней суровости.

- Заходите, заходите, - суетилась старушка. – Сегодня Байкал-батюшка поседел и неприветлив. А вообче, он как небо, засветит солнышко, и он улыбнется, луна ли покажется, он и ей рад. Вот уж, сколько годов смотрю на него, а одинаковым, чтоб был, не помню.

В избе стояла духота, сырость. Пахло навозом, молоком. Уютно из-под печки свирчел сверчок.

- Чем богата, тем и рада гостям, - доставая ухватом из печки чугун, приговаривала хозяйка.

Из деревянной миски аппетитно попахивал омуль, а ноздреватый каравай хлеба отдавал кислинкой.

- А куды же путь держите? И отколь вы?

- Из Китая, едем до Иркутска, а там видно будет, - ответил я.

- Да, родимые, время нынче неспокойное, то стреляют, то дома жгут. И не поймешь, хто лучше, чи белые, чи красные. Говорят, что в Иркутске белые такую кровь пустили, что Ангара покраснела. Раньше, бывало, каторжане поселка боялись, а теперича – мы их боимся. А все это – безвластие. Царя - батюшку скинули, а твердой власти нет. Горюшко нам горюшко,- и старушка перекрестилась на образ Покров Богородицы.

В Иркутске, долго блуждая по грязным улицам, отыскали нужный дом, в котором жила давняя подруга моей спутницы, дежурившая по ночам в красноармейском госпитале. Комната, с обилием тараканов, несмотря на одинокость хозяйки, имели обжитой вид, а хрипящий граммофон будил тишину жилья голосом Шаляпина.

Почти три месяца мы были вместе с Наташей. Почти три месяца счастья и покоя. За это время я ни разу не задался вопросом: а что будет завтра? Я боялся завтра и жил мгновениями ее радостей. Но реже и реже она улыбалась. Как-то у дома декабриста Трубецкого она остановилась и, не стесняясь прохожих, отчаянно поцеловала.

- Дорогая, что с тобой?

- Ничего, просто хандра, сейчас все пройдет.

Но сейчас не наступило ни завтра, ни послезавтра.

- Милый, я наняла извозчика, поеду в Оёк, здесь недалеко, там жил на поселении мой родственник, мятежный Лунин. Хочу поклониться его дому. Ты не провожай, я скоро вернусь.

Я знал, что Лунин никогда в Оёке не жил, но промолчал.

Надев кофту, сшитую ей самой из атласной шторы, черную длинную юбку, шубу, пимы, закуталась в шаль, вставила руку в беличью муфту, поцеловала меня в губы и ушла. Под тусклый свет керосиновой лампы я ожидал ее долгими сибирскими ночам. В душе поселилась пустота и одиночество. Отблагодарив хозяйку за затянувшийся приют, двинулся на запад.

В Миассе, как подозрительного элемента, меня сняли с поезда до выяснения личности. Поскольку мое прошлое и настоящее показалось темным для комиссара, посадили в изолятор. Там я сошелся с интеллигентным на вид человеком. Возраста моего, шрам на правой щеке и твердость рук говорили сами за себя.

- Ты знаешь, если бы не одна стерва, встреченная в ресторане Омска, я попивал бы шампань в московском "Яре" и слушал цыган. Она меня околдовала, и я влюбился как сопливый мальчишка, а распятие на ее лебединой шее ослепило.

- Какое распятие?

- Необыкновенное! Когда на него падает свет, раны Христа кроваво светятся, глаза зеленеют, а сам он играет радугой. Меня все тянуло к ее шее, и она пальчиком указывала место для поцелуя, прося: еще, еще… Чудо, а не женщина! Волосы ее пахли яблоками и солнцем. Ты что побледнел? Ты ее знал?

- Нет, не встречал, а хотелось бы.

Я чувствовал, что она где-то рядом, где-то впереди. Это дало силы для побега. В Уфе, Самаре, Пензе делал остановки, пытаясь, напасть на след, но все напрасно. Приехал в Москву, снял комнату на Новинском бульваре и продолжал искать. В "Бутырках" куда попал по доносу негодяя соседа, припаяли статью и этапировали в Котлас, а оттуда на Соловки. Потом война.

В лагере добился пересмотрения своего дела. Видимо, не такой уж я оказался вредный, а потому направили на краткосрочные командирские курсы. С армией Конева я освобождал Краков. Тайная надежда затеплилась в груди: узнать о ней что-нибудь здесь.

- Вельможный пан, столько гибнет Войцеховских, что трудно сказать, возродится ли польская нация в прежнем виде. И пани Натали мы будем оплакивать так же горько, как и тысячи других, - ответил старый поляк.

Кем она мне была? Женой? Любовницей? А может быть, двойником, таким же мятежным, неугомонным, любящим жизнь и свободу? Не ответив себе, доживал век скромного служащего в тихом подмосковном Зарайске. Со временем стал бояться людей, а друзей заводить было поздно, и существовал одиноко и холодно, согреваясь памятью прикосновений Наташи.

Как-то на базаре меня остановил сизоносый мужичок и предложил купить интересную вещицу. От него дурно несло перегаром, потом, чесноком. Мы зашли за церковь. Трясущейся рукой из-за пазухи он достал тряпку. Развернул. На нем засверкало знакомое распятие.

- Сколько за него просишь? – сдерживая волнение, спросил я.

- А оно чо, дорогое? Мне эту штуковину друг всучил за четвертак и две бутылки водки. И с тебя дорого не возьму. Видишь, я хворый, надо здоровьецо поправить.

- Пойдем ко мне, поднесу.

После второй рюмки мужика развезло и потянуло на разговор. Слушая пьяные бредни, я пытался направить разговор в нужное русло. Наконец-то услышал желаемое.

- У Федьки, моего друга, была невенчанная жена – полячка. Вздорная бабенка, как он говорил, и кроме этого распятия никого не ласкала. Ты скажи, браток, какой мужик потерпит, чтобы его в постели называли каким-то Виктором? Любой взбеленится. Однако Федька ее любил и, любя, бил смертным боем, надеясь кулаками вышибить из нее дурь. Не тут-то было, баба оказалась крепким орешком и твердила свое. Вот он с горя и запил, запил горько, аж, до смерти.

- А с женой что стало? – вырвалось у меня.

- С женой? Да ничо! Одни говорили, что укатила на Байкал, другие во Львов к родственникам…

Мне хотелось скорее остаться одному. Кое-как выпроводив пьяницу, я  поднес распятие к окну. Раны Христа кровоточили, глаза печально зеленели, но весь он радужно сиял. Сердце мое отстукивало - благословляю, благословляю, благословляю.