КРЫЛАТЫЕ КОНИ

Рассказ

В этом году для отдыха я выбрал среднюю Россию. До чего же место оказалось пригожим! Лес, грибы, ягоды и бескрайние поля, от которых захватывало дух. Кто-то умный выбрал для турбазы именно этот уголок, не забыв о реке. Ее постоянный шум на перекате говорил о вечности, а один за другим омуты напоминал о ее глубине. Ту сторону реки, гладкую, как скатерть, будто бы искусные рукодельницы расшили цветами, и запах их стелился всюду, успокаивая так, что многие отдыхающие, лежа на ковриках, предпочитали природное снотворное химическому.

Славилось это место и целебными родниками, к одному из них я и направился в ближайший день. Пройдя березовую рощу, оказался у края, настолько разомлевшего от жары пшеничного поля, что казалось, нет силы, способной вернуть жизнь этому сонному царству, но редкие взмахи крыльев ястреба, парящего в небе, отрицали это.

Миновав орешник, и еще одно поле, я вышел к оврагу, заросшему ивняком, таволгой и густой крапивой. Стараясь не обжечься, приминая ее жгучую ногами, спустился вниз. По песчаному ложу, ныряя под корни, обегая лежащие на пути камни - гольцы, что-то напевая свое, бежал ручей.

У истока я остановился у невысокого обомшелого сруба с лотком из жести, с которого неудержимым потоком стекала вода. Дно родника шевелилось множеством водяных султанчиков. Под потоком воды охладил голову, умылся, с наслаждением попил, и по ступеням, сделанными кем-то из тонких бревен, поднялся наверх. Солнце казалось раскаленным добела, гонимая ветром марь, колыхалась серебряными волнами, тугие колосья ржи повинно склонились, и, касаясь друг друга, тревожным шелестом предупреждали меня: быть грозе. Однако я не ускорил шагов, а остановился у зарослей малины: яркой, крупной, аппетитной.

Остановка могла быть долгой, но возможность попасть под дождь не устроила, и я поспешил к базе напрямую, да наткнулся на два одиноких дома. Ни людей, ни собак. Вложив два пальца в рот, свистнул. Звук не возымел действия. Свистнул еще. На это раз в ближайшем доме отворилась дверь, и на крыльцо вышел невысокого роста старик. Лысый череп его блестел золотом загара, борода казалась клубом дыма, а удивленные, почти круглые глаза и нос крючком, напоминали филина, разбуженного в неурочный для него час. Потоптавшись на месте, одернув застиранную гимнастерку, подтянув съехавшее галифе, дед почесал пятерней за правым ухом, басовито спросил.

- Что свистишь, мил человек? Иль заблудился?

- Нет. Гуляю, и невзначай забрел сюда.

- А откуда ты взялся в нашей глухомани? – продолжал любопытствовать он.

- Отдыхаю на турбазе.

- Турист значить? Что турист, что аферист, одно и то же. А как звать – величать тебя?

- Никитой Сергеевичем, - с некоторым раздражением ответил ему.

- Не родственник ли ты кукурузнику Хрущеву?

- Нет, - ответил односложно и хотел уйти.

- Ты не серчай, заходи. Гостем будешь, - и отступил от двери.

- А почему, по-вашему, турист и аферист одно и то же? – Поднимаясь на крыльцо, решил уточнить.

- Как почему? И тот и другой в жизни ищут приключений. Я не прав? – прищурив глаза, дед пропустил меня вперед и, как бы вспомнив, добавил. – Меня зовут Ильей, а по - батюшке – Петрович. Проходи смелее. Будь как дома. У меня гости теперь редкие, мил человек. Садись за стол на стул, а я на табуретку рядом, - предложил старик. - Поди, устал? Да и жарко нынче. Для охлаждения души квас полагается. Сейчас малинового принесу, - встав, хозяин вышел в сени.

Из всей немудреной обстановки в комнате меня привлекла стоящая на столе керосиновая лампа с ярко начищенным стеклом, раскрытая толстая книга и на стене портрет в овальной светлой раме. Я подошел. При свете, падавшем сбоку, женское лицо казалось бархатистым, одушевленным, а темные глаза смотрели на меня с грустью и беспокойством. Я сделал шаг в сторону, взгляд туда же, присел и он вниз, встал - глаза кверху и, лишь сев на место, увидел, что они успокоились.

Вернулся хозяин. Разливая по стаканам из бидончика квас, гордо произнес.

- Сам делал, по рецепту женушки. Пей, мил человек, такого в городе не делают, - и первым пригубил стакан.

За ним я, и показалось, что в натуральный малиновый сок добавили пену и газ. Увидев, что мой стакан уже порожний, дед налил еще и с силой почесал за правым ухом. Мой взгляд невольно последовал туда. Уха на месте не было! От удивления я привстал, зацепил клеенку и чуть не опрокинул бидончик.

- А где же ваше ухо? – Вырвалось у меня невольно.

- В Германии осталось, - спокойно ответил он, цедя квас.

- Как в Германии?

- Очень просто. Третьего мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года на улице Унтер-дер-Линден, - погладив бороду жилистой загорелой рукой, дед продолжил, - мы подчищали улицу от фаустников. Я выбежал из подъезда дома и хотел перебежать в другой, но за спиной раздался взрыв, и что-то чиркнуло мне по уху. Боли не почувствовал, только кровь побежала по шее. Потрогал голову - цела, но уха на месте не оказалось. Оно валялось рядом. Я поднял раковинку, рассматриваю и думаю про себя: чудок поверни голову и быть в ней дырке, значит не судьба быть ей дырявой. Тут связист бежит: "Пехота, что стоишь, уши развесил?" "Кабы развесил, а то потерял", - и показал ему отчекрыженный слуховой орган. "Во, дает, пехота! Ты пулей лети в санбат, там не только это пришпандорят, но и запасное пришьют. Бывай здоров!" – и, поправив за плечом катушку с проводом, скрылся под аркой. Разорвав платочек, я в половину завернул утрату, сунул ее в карман брюк, а второй прижал рану, автомат под мышку и – вперед.

Наш санинструктор, Соня "из тумана", так мы звали ее за умение появляться пред ранеными ниоткуда, будто бы чуя запах крови, и передо мной встала неожиданно. Скоренько перевязала и направила к медицине.

- А с ухом что делать, – спросил ее, разворачивая платочек с драгоценностью, - не выбрасывать же?

- Конечно, - согласилась она, - бери с собой. Хирург что-нибудь придумает.

- Ухо, не пришили, но как редкий экземпляр, военврач оставил у себя. Может, оно до сих пор лежит где-нибудь в банке со спиртом. Накладывая швы, меня предупредили, что рубец к непогоде может чесаться. Вот и сейчас что-то вещует. – Илья Петрович положил ладонь на мнимое ухо и заходил по комнате. – Александра, - он остановился у портрета, - не удивилась моему дефекту, тем более волосы скрывали изъян, и была рада, что явился живёхенький.

На лбу деда сгустились морщины. Он отошел к окну и облокотился о раму. Лица не было видно, но скулы напряглись так, что борода задрожала. Моя просьба рассказать об авторе портрета, видимо застала его врасплох. Вздрогнув, он отшатнулся от рамы.

- Кто писал портрет? – Переспросил удивленно. - Если коротко, то в семьдесят пятом заезжий художник, но, Никита Сергеевич, если не торопишься, все доложу по - порядку. Заранее извини старика за болтливость, один живу, поговорить не с кем. Сын дал науке под зад - торгует и времени на меня нет, а внуку старик и подавно не нужен, вот и кукую в одиночестве. Старость всем нынче в тягость.

Я смотрел на симпатичное лицо деда и на секунду представил себя на его месте. От неуютности представления меня передернуло, и выказал готовность все выслушать.

- Спасибо, мил человек, - и он положил на мою руку свою.

Показалось, что его рука передает, не только тепло, но и тяжесть прожитых лет. Чуть отодвинув табуретку, он сел, почесал за ухом и начал издалека.

- Село наше до войны значилось в богатых: школа, фельдшерский пункт, детсад, клуб, библиотека. Все строили сообща, артелью, без нее русскому мужику и не туды и не сюды. Я видел германские поля – это блюдца, если сравнивать с нашим раздольем. Его в одиночку не вспашешь, не засеешь, не уберешь. Да что говорить, община кормила государство! – Сдерживая волнение, Илья Петрович заговорил тише. - Александра моя учительствовала, я был механизатором широкого профиля. Колхоз и после войны марку держал. К нам приезжало много люду, вот и художник заехал как-то. Березовая роща ему приглянулась белизной и чистотой.

Как-то на улице он увидел мою Александру и предложил написать с нее портрет. Скромница поначалу отказалась, но он оказался мужиком настырным, уговорил. Иван Алексеевич, так звали художника, из бывших сибирских крестьян, своим трудом выбился в знаменитость, - и дед поднял палец вверх. – Корпел пять дней, а я крутился около и видел, как Александра оживала на холсте и до страсти становилась похожей на себя. Уезжая, художник посулил к зиме прислать готовую работу. Слово сдержал. Смотрели портрет все от мала до велика. Диковинка, да и только. Ее попросили встать рядом с нарисованной, чтобы отыскать различия, но не нашли, настолько был аккуратным мастер. Учитель рисования советовал отдать уникальную работу в городской музей. Что музей? Там все будут на Сашу глаза таращить. Не отдал. Теперь с портретом говорю, советуюсь, рассуждаю, - дед отпил глоток кваса и с теплотой в голосе сказал. – Знаешь, мил человек, приглянулся ты мне. Если до утомленья далеко, то расскажу дальше о своей судьбе – былине.

В знак согласия я кивнул головой.

– Так вот, - потер он руки. – Родился я в поле. Завернула меня матушка в фартук, принесла домой и положила на лавку перед свекровью. Та косо посмотрела на девятого внука, громыхнула прялкой, перекрестилась перед образом и, чертыхаясь, вышла во двор. Было это в Ильин день. Крестя меня, попик нарек Ильею и предупредил родителей беречь меня от крылатых коней. Почему от коней, да еще крылатых, никто тогда не уразумел. Дни рождения в ту пору не справляли, но как сейчас помню, матушка мне в шестой ильин день вложила в руку конфетку и мятный пряник. Я побежал за гумно поделиться подарком с братишками, но их не оказалось. Прилег на солому и уставился в небо. Вдруг вижу, от облака к облаку прямо на меня скачет белый крылатый конь. Забыв про гостинец, с криком "Ашадка, ашадка", бросился к матери. Прижав в груди, она успокоила: "Буде, Ильюшенька, задремал ты, вот и явился конек". С тех пор нет - нет, да встревают в мою судьбу разноцветные "ашадки".

Дед сделал паузу. Мое нетерпение услышать дальнейшее о конях, сменил предложением пройтись по селу.

- Его же нет, - пожал я плечами.

- Ты прав, Никита Сергеевич, его нет фактически, но оно здесь, в памяти, - и дед постучал по своему блестящему черепу кулаком. - И никакой силой ее оттуда не выбить. Понял? Пойдем!

Он шел по улице неторопливо, степенно, по – хозяйски, где не только дома, но камешки были издавна знакомыми и родными. Почесав ухо, как заправский гид, начал объяснять. Голос при этом дрожал, захлебывался спазмами, а руки то и дело сжимали горло, чтобы не пустить спазмы к сердцу.

- Каждая изба имела свой запах, свою жизнь. Вот здесь, - он указал на пространство, заросшее татарником и крапивой, - когда-то жил шорник, от избы пахло дегтем и чем-то кислым. Рядом - бондарь и несло от его жилья баней, где парятся дубовым веником. Баба Ариша валяла катанки – у нее часто пригорала шерсть. Тут стояла изба деда Серёги – знатного на всю округу гончара. Теперь от производства остались мелкие черепки, - и дед носком тапочка выковорил из земли кусочек донышка горшка. Поодаль, за сухими ветлами, стояла избенка Кудеяра, деда – богомаза, героя Империалистической войны. Председатель сельсовета хотел запретить ему писать образа, но директор школы и заслуги старика остановили запрет.

Теперь пойдем к пустырю на отшибе, к бывшему дому Татьяны – чернокнижницы. О ней говорили с опаской: вдруг напустит порчу на дом или скотину, а то и кого из мужиков присушит к себе, и все же округа тайком ходила к ней за снадобьями или советами. Была она в ту пору молодой, красивой, особенно волосами - спелой пшеницы. Вдова, но блюла себя на все сто. Перед отправкой на фронт и я зашел поговорить. За чаем вспомнил про белого коня. Она серьезно выслушала и сказала, что этот к добру и вывезет меня с войны, а чернокрылые и красные к худу, бойся их. Вот видишь, не обманула. Сижу пред тобой.

Илья Петрович подошел к развесистой старой яблоне, сорвал два яблока и молча протянул мне.

- Не долго яблоньке жить осталось, - заключил он обреченно и добавил. – Пойдем назад.

Заложив руки за спину, с сутулившись, пошел впереди. Я чуть отстал, хрустя яблоком.

- После войны, - продолжил он, - мы построили новый поселок, провели электричество, радио, телефон. Твой тезка, Хрущев, начал все херить и пошло, поехало, а теперешние хозяева все раздали дяде, а нас послали куда подальше. Кормилица - деревня стала в тягость правителям. Жить стало невмочь. Село дичало, разбегалось, дома продавали за гроши, а то и вовсе бросали. Потом налетело дачное воронье и, как пелось раньше, "по винтику, по кирпичику, растащили кирпичный завод".

Когда от моего и соседского дома районные начальники приказали отрезать электричество и радио, думали, что режут провода, нет, они резали наши жилы. Без света жизнь стала серой, Александра захворала. - Остановившись, он взял меня за плечо, в упор посмотрел в глаза.

– Знай, мил человек, хозявы уходят, а народ остается. Жаль, что доверчивыми стали и клюем на всякую их мякину. Помни, - дед сжал руки в кулаки, - нас советских как не гни, все равно распрямимся.

Подошли к дому, сели на крыльцо.

Илья Петрович некоторое время молчал, но движения глаз, шевеление морщин на лбу, подергивания кончика носа и губ, выдавали работу мыслей. Я не мешал этому. Взглянув на небо, словно, чего-то боясь, заговорил полушепотом.

- Теперь слушай про другого коня. Три года назад день был как сегодняшний: тяжелый, душный. Я был в сельмаге. От него до дома семь километров. С покупками возвращался ускоренными шагами, но как не ускоряй, а стариковский шаг неширок. Гроза опередила. Я знал, что Сашенька боится молний, и напрямик поспешил к ней. Дождь оказался скупым, зато молний и грома хоть отбавляй. Когда до дома оставалось рукой подать, среди туч увидел летящего на крыльях черного коня. Я остолбенел, сетка с продуктами выпала наземь, глаза закрылись. Смерти я не боялся, за войну насмотрелся всякой. Видел под Днепропетровском как Пашка, весельчак минуту назад улыбался и вот лежит уже мертвым, а рядом Федька, ему недавно исполнилось восемнадцать, упал лицом в траву и словно спит. Меня вражеская мина тогда не задела.

Голос Ильи Петровича задрожал. Часто моргая, он посмотрел на меня и опустил голову. Переживая за него, я подумал: "Вот такие пацаны, как он, выстояли, победили, подняли страну из разрухи. Им бы теперь почет, да уважение"… Дед прервал мои мысли дальнейшим рассказом.

- Пока я стоял в параличе, над головой громыхнуло так, будто бы шарик земной раскокошили. Открыл глаза, коня нет, но грохот копыт еще долго разносился по тучам. Забыв авоську, из последних сил побежал. Еще издали приметил: дверь в избе закрыта, на подоконниках стоят резиновые сапоги для отвода молний, такой обычай был в селе, и успокоился, все в порядке. Вошел, Александра сидит за столом, голова на груди, руки на коленях. Спит, подумалось, и, чтобы не разбудить, тихонько сел на табуретку. Сколько дремал, не помню. Шилом меня кто-то кольнул в сердце. Открыл глаза и к Сашеньке руку протянул. Холодным плечо оказалось… Я так и не понял, отчего умерла моя благоверная, или от грома, или от сердца. Безнадега и нищета косят русский народ, - подвел итог Илья Петрович, продолжая. - Сын и внук на похороны все равно не успели бы, тревожить не стал. Помощь мне оказал сосед, бобыль Платоныч, кавалер двух орденов Отечественной войны и многих медалей. Бывало, зайдет и просит не оставить без внимания в случае чего, и загодя смастерил гроб, положил в него нужную одежду, награды, выкопал могилу. Помер он на рыбалке. С берега привез его на тачке и упокоил ветерана второй мировой. Так-то оно, мил человек, старики, как деревья, помирают стоя, - заключил Илья Петрович.

Почесав за ухом, предостерег, провожая. Не попади под дождь, да молний опасайся.

Отойдя на некоторое расстояние, я услышал его голос. Остановился. Запыхавшись, бледный, он подбежал ко мне.

- Мил человек, в моем доме только две ценности: ордена и портрет. Возьми их. От души дарю. Ты почуял, что художник не только образ написал, но и раскрыл душу Александры. Я видел в дверь, как ты ходил у портрета. Возьми, - умолял он, - возьми.

Я убедил солдата, что приду за портретом завтра, а сегодня погода не та. На прощание он крепко пожал мне руку.

Едва я поднялся в комнату, как началось светопреставление. Казалось, что кто-то топает по жести крыши, рвет с деревьев ветки и бросает в мое окно. Ударил гром, блеснула молния, потом еще одна. Посыпалась дробь града вперемежку с дождем, по дорожке понеслась мутная вода, готовая перейти в потоп. Он не состоялся. Все кончилось так же быстро, как и началось. С плащом в руках, я вбежал на косогор. Высекая копытами искры из отступающей громады туч, в сторону хутора несся красный крылатый конь.

Утром, давая мне ключ от лодки, сторож сказал.

- Вчера от молнии сгорел Илья Петрович. Царство ему небесное.