КЛАРА 

Рассказ

1

Помимо чувств, которыми природа наделила человека, есть еще одно, потаенное, глубоко спрятанное в подвалах мозга, - это предчувствие, и о нем пойдет мой рассказ.

При отходе из Архангельска по корабельному радио объявили, что на Соловках будем в пять утра, и, чтобы не упустить встречи с ними, решил не ложиться спать. Читал, ходил по палубам и наблюдал, как все дальше и дальше уходили от города. Выйдя из Северной Двины, оказались в Белом море. Куда хватало взгляда – всюду серебристо – белая вода, такого же цвета небо с кучками облаков и белая тишина. "Татария" громадой веса рассекала рябь волн; веяло холодом. Поравнявшись с Мудьюком, капитан дал протяжный гудок – салют острову, видневшемуся вдалеке. Вздрогнув от гудка и холода, я сошел в каюту.

Чуть забрезжил рассвет. Утеплившись, поднялся наверх. От свежести слегка закружилась голова. Вместо ожидаемой земли увидел стену тумана – плотную, казалось непробиваемую. Теплоход легко протаранил его и вошел в такую гущу, что в нескольких шагах нельзя было различить палубных надстроек. Скорость судна заметно упала, а вместе с ней и надежда на скорый причал. Под монотонный гул сирены осторожно проталкивались сквозь неожиданный заслон. Вдруг теплоход дернулся, задрожал, остановился – чувствовалось, что винты работают вхолостую, выворачивая на поверхность муть и водоросли. Пассажиры встревожились и попытались выяснить причину остановки.

Наконец сошлись на мысли, что угодили на мель и получили пробоину в днище. Однако, судя по лицу капитана, невозмутимо курившего в рубке, и по спокойствию команды, версию пробоины отклонили и пошли за объяснением. Чтобы рассеять сомнения, старпом предложил осмотреть машинное отделение – сердце теплохода. Осмотрев, многие пассажиры ушли в салон, но некоторые остались на верхней палубе.

- Смотрите! Смотрите! Лодка! Вот чудеса! – крикнул бородач, указывая рукой за борт. – Любезный, далеко ли до Соловков?

- Три мили. А ты чё, торопишься к монахам на ушицу? Поспешай, а то всю слопают. Они поесть любят, - добродушно пробасил незнакомец и, налегая на весла, увел дощаник в туман.

К обеду солнце рассекло его на куски, а порывы ветра разогнали вовсе. На малой скорости двинулись дальше. За кормой появились чайки. Они садились на воду, взлетали, кружились над теплоходом, выпрашивая у туристов съестное. Подхватив налету кусочки хлеба, глотали и снова кричали.

- Ну вот, коль чайки есть, то берег скоро.

Я оглянулся. В вылинявшей штормовке, потертых джинсах у трапа стояла женщина лет сорока. Таких на улице встретишь множество, но не  каждой подойдешь, заговоришь, а эта чем-то притягивала. Может изломом бровей над темными глазами, может, веснушками у маленького носа, а может, энергией, переполнявшей ее. Откинув тонкими пальцами русые волосы за уши, склонив голову набок, слегка прищурив глаза, будто ожидала реакции на сказанное.

Я не замедлил с ответом

- Вы, очевидно, часто ходите в море?

Почувствовав, что между нами нет преграды, она оживилась и по-приятельски улыбнулась.

- Нет, не часто. А примета от деда, он служил на "Гангуте", и отец был каперангом. От них морские премудрости, - говорила она чуть вибрирующим голосом.

- Выходит, вы потомственная морячка?

- В некотором роде… - И, держась за поручни трапа, с сожалением добавила: - Я плохо переношу качку.

- Справа по борту Соловки! – раздался крик со шлюпочной палубы.

Купола церквей, стены монастыря будто бы поднимались из воды, заполняя горизонт. Чудеса, да и только!

В бухте Благополучия не обошлось без происшествия. Вахтенный матрос, бросая швартовый конец, вместо кнехты, набросил на голову одному из встречающих. Не удержавшись на ногах, тот с криком упал в воду. По канату, брошенному тут же, пострадавший вылез и, матерясь на незадачливого салагу, отжал одежду. Возбужденные, громко смеясь, мы сошли на берег и направились в монастырь, где тургруппе предстояло прожить пять дней.

После размещения и короткого перекуса состоялась обзорная экскурсия.  с любопытством вбирал в себя впечатления о монастырских стенах в разноцветных лишайниках, башнях, церквах, огромной трапезной и еще о множестве того, что сотворили даровитые русичи в этом суровом крае. Скажу одно: если хотите удостовериться в крепости и живучести русского духа, поезжайте на Соловки!

Закончив, экскурсовод помахал нам рукой, сообщив, сколько у нас свободного времени. Группа разбрелась. Я остался у могилы Авраама Палицына и попытался прочесть надпись на надгробной плите, но знакомый женский голос отвлек.

- Сколько здесь крови пролито – одному Богу известно…Впрочем, у каждого своя дорога на Голгофу. Однако торопиться на нее не стоит, - вздохнув, перешла на другое. - Наверное, я кажусь вам назойливой мухой?

- Вовсе нет. Я разделяю ход ваших мыслей.

От предложения пройтись по монастырю она не отказалась. По битому кирпичу пробрались внутрь Преображенского собора. Сыростью и тленом отдавало вокруг: под куполом ворковали голуби, в разбитых окнах посвистывал ветер, в углах раскачивалась паутина. Лицо незнакомки стало строгим, губы что-то зашептали. Шепот перешел в явные слова:

- Благоденствие и мирное житие, здравие и спасение…

Усиленная голосниками молитва распугала голубей, а мы под затухающие звуки вышли из собора, и пошли дальше.

- Смотрите! – вздрогнув, указала на облупленную стену перехода. – По ней мчится какая-то тень. Что это?

Я посмотрел на указанное место. Пятно промелькнуло и исчезло.

- Голубь или ворона, – и, взяв спутницу за руку, вывел во двор.

Пока мы бродили, сумерки перешли в ночь. Через ворота Корожной башни вышли к Святому озеру. Вода казалась маслянистой, тяжелой. Словно от толчков незримого сердца, по ней бежала волна за волной; с рожка месяца нет–нет, да и срывались звезды. Казалось, их можн6о поймать ладонями, но огоньки уклонялись, падали на волны и, покачиваясь, гасли вдали. Внутренний восторг заставил меня оглянуться. Женщина сияла. Нарушив молчание, переходя на "ты", выпалила желание искупаться в озере. Я возразил, что не готов к этому ни морально, ни физически.

- Пустяки, мораль соблюдем, а с физическим справишься. Ты же мужчина!

Доводы веские. Предложение принято. Окунуться в Святом озере, почти у Полярного круга не каждому дано.

Оставшись в купальнике, ногой попробовала воду и медленно вошла. Я бросился сразу и быстро поплыл за ней. Детский страшок, что кто-то схватит за ноги и утащит на дно, заставил сбавить обороты и вернуться.

Одевшись, побрели к морю. Монотонный шум отлива нарушался перезвоном гальки. Пахло водорослями, свежестью. На предложение выпить в моей келье чаю, она согласилась, тем более что жил я один. Прыгая то на одной ноге, то на другой, покачивая головой из стороны в сторону, чтобы вылить воду из ушей, она приблизилась ко мне.

- Тебя не интересует мое имя?

- Отчего же, даже очень, - отозвался я и назвал свое.

- Я Клара. У Клары украли кораллы – так дразнили меня во дворе мальчишки. Давай не будем торопиться. Ночь такая чудесная, – и взяла меня под руку.

Ночь выхолодила небо. Россыпи звезд не давали тепла. Месяц, казалось, вот-вот зацепится краем за горизонт воды; шелестел камыш, вздыхало море, крякала утка.

- Когда человек умрет, на небе загорается его звезда. Ты веришь в это? – тревога прозвучала в ее словах. – Молчи, молчи, многие делают вид, что не верят, а на самом деле давно определили место своему маяку и двигаются медленно и неуклонно на его свет. Посмотри, сколько свободного места на небе. Вон мелькает мой маячок, – и указала на звездочку неподалеку от Кассиопеи.

Высвободив руку, Клара побежала в сторону монастыря. Я за ней.

2

Войдя в келью, включил свет. Лампочка едва светила. Кипятильник грел воду долго. Наконец я заварил чай. Увидев на подоконнике канделябр, кем-то сделанный из сучка, Клара предложила выключить свет и зажечь огарок свечи.

- Здесь, как в могиле холодно и влажно. Можно заберусь на кровать и укроюсь одеялом? – и, встав с табуретки, подошла к свече и накрыла пламя ладошками.

Для согрева предложил добавить в чай коньяк или выпить чистый. Ворча,  категорически отказалась  пить и добавлять. Раздевшись за моей спиной, забралась на скрипучую кровать и указала место рядом. Передав ей чай, разделся, накинул на плечо одеяло и оказался в холодной постели. Наслаждаясь напитком, я смотрел на стену; тень от головы Клары на ней казалась огромной.

- Ты бы лучше посмотрел на меня, - прозвучала обида в голосе. – Значит, ты считаешь меня юродивой? Кому может прийти мысль искупаться в холодрыге, пойти среди ночи к малознакомому мужчине в гости и забраться на его постель?..

Она хотела еще что-то сказать, но промолчала.

- Напрасно так думаешь. Мне хорошо с тобой, - поставив стаканы на пол, я взял ее холодную руку и поднес к губам. – Чует мое сердце, и я тебе не безразличен. Правда? – глядя в ее глаза, ожидал ответ.

Согласившись, осторожно, как слепая, пробежала пальцами по моему лицу и хотела закрыть ладонями глаза. Я отвернулся.

- Ты художник - портретист или портной, только они внимательно рассматривают свои модели. Я угадала?

- Нет, я инженер из Зеленограда. Есть такой район в Москве.

- Знаю, знаю, бывала в этом славном городе. Там у меня подруга врачует в 65 поликлинике.

Фитилек огарка едва блестел в лужице воска. Вот пламя вспыхнуло и затухло. Тишина звенела в ушах. Клара подвинулась ближе. Я почувствовал ее тепло и увлек на подушку…

Потом она лежала и пела вполголоса:

Когда я был щенком и верил в грезы детства,

Усатым трубачом себя воображал.

Едва заслышав звук военного оркестра,

С ватагою юнцов за ними вслед бежал.

Песня была о мальчишке и оркестре, идущих за похоронной процессией.

- Знаешь, я скоро умру, - и, не дав возразить, нашла мои губы своими губами.

3

Вырываясь из коловерти обыденности, человеку необходима смена привычного стереотипа, необходимо побывать среди людей, а при желании остаться в одиночестве. Наши туристы разделились на коллективчики, где велись разговоры об искусстве, религии, экстрасенсах, а то и пустяках, лишь бы выговориться самому или дать возможность поговорить другому. Мы с Кларой стали индивидуалистами и побывали в таких местах, где не ступала нога организованного туриста. За бутылку коньяка сторож на водной станции давал лодку, и мы ходили по цепи озер, встарь соединенных каналами, открывая для себя множество интересных мест, но ее почему-то тянуло на Секирную гору. Одолев по ветхой лестнице почти триста ступеней, оказались у церкви – маяка, где в обилии росла рябина. Сорвав гроздь огненных ягод, Клара задумчиво сказала:

- Чем больше на ветках ягод, тем больше невинных душ уйдет из жизни, и чем слаще ягоды, тем легче душам прощаться со светом. И оттого рябина красная, что сродни людской крови. Ты сомневаешься в этом? – и подставила для поцелуя удивительные губы: мягкие, нежные, с привкусом свежего ветра.

С горы дорога вела к ботаническому саду. Через аллею рыжих лиственниц подошли к деревянному кресту, стоящему среди глыб гранита.

- Ты, скептик, можешь не признавать крест, но уважать тех, кто его ставил и страдал на Соловках, обязан, - почти потребовала она и перекрестилась.

- За невинных страдальцев, а тем более мальчишек-юнг, которые учились здесь, на острове, и потом погибли за Родину, готов поклониться трижды.

В ответ Клара благодарно пожала мне руку.

После ужина, пока солнце ёжилось в холоде моря, мы отыскали на берегу "переговорный камень", поставленный монахами на месте встречи игумена с командором английской эскадры, осаждавшей монастырь в давние времена. Клара разыграла моноспектакль. Подобрав волосы под берет, затянув ремень на джинсах, изображала отощавшего моряка, просившего игумена дать быков голодной команде. Затем, сняв берет, растормошила волосы, расстегнула ремень, надула живот и голосом святого отца объясняла, что быки заняты воспроизводством стада и буренки не хотят их отпускать от себя. А посему, сэр, довольствуйтесь тем, что Бог пошлет, тем более что вы гости незваные…

Насмеявшись до слез над своим представлением, вскочив на рядом лежащий валун, застыла, глядя вдаль. Казалось, она мучительно ждет вестей оттуда. Не дождавшись, запела:

Последний солнца луч на меди догорает,

Последние шаги затихнут и замрут,

Уходит мой оркестр, но звуки догоняя,

За музыкою вслед мальчишки побегут…

Погода баловала нас, и пять дней пролетели незаметно. Вот и последняя ночь. Как и в первую, сидели на кровати в одеялах, пили чай, слушали треск свечи. Говорили мало. Я читал стихи, а она думала о чем-то. Погладив меня по щеке, заглянула в глаза:

- Теперь ты понял, какой я человек: и грешный, и праведный. Не согрешишь – не покаешься. Христос однажды спас такую. А кто меня спасет?

Я уловил идущую из ее души тоску. Стало не по себе. Обнял, поцеловал и поблагодарил за все. Она усмехнулась.

- Мы не разъехались, а ты уже сыплешь благодарности. Что-то знобит, - и вползла с головой под одеяло.

4

Снова бухта Благополучия. Прощальный гудок, и под звуки "Славянки" теплоход отчалил от причала. Мы стояли у борта, с сожалением наблюдая, как Соловки у горизонта погрузились в воду. Поднялся ветер. Началась качка. Теплоход то грузно оседал в воду кормой, то клевал ее носом. Клара чувствовала себя плохо. Простившись, спустилась в свою каюту.

Из Архангельска она уезжала первой. На вокзале между нами пролегло отчуждение. Молчание тяготило, и я решил уйти. Поняв намерение, преградила дорогу, обвила мою шею руками и тускло попросила не осуждать странную Клару, у которой украли кораллы. Я поцеловал ее долго, прощально. Незаметно она положила в мой карман листок бумаги.

Я шел не оглядываясь, но чувствовал ее взгляд. В гостинице, вместе с ключами достал ее записку, в которой был написан номер телефона в Ленинграде и просьба, позвонить месяца через три. Почему через три, для меня стало загадкой, но по возвращении домой звонил часто. Телефон молчал. Его упорство продолжалось год. Когда рябина созрела в парке, решил позвонить в последний раз. Пробивая расстояние, мое нетерпение стучалось в трубке, заставляя кого-нибудь там ответить. На этот раз город отозвался недовольным голосом. Я узнал, что Клара Александровна уехала надолго, но просила при случае зайти в Казанский собор и постоять у храмовой иконы.

Время меняет все, но не мое отношение к Кларе. С памятью о ней уехал в командировку в Эфиопию. Дружба между соотечественниками в загранке завязывается быстрее, чем на родине; особенно я сдружился с врачом. Мягкий характер, открытое лицо, гитара влекли к нему нашу небольшую колонию. Поначалу я не обратил внимания на его частый напев: "Когда я был щенком и верил в грезы детства…", – но потом поинтересовался, откуда он знает эту песню. Тяжело вздохнув, Евгений Иванович провел ладонью по лицу и пригласил на веранду. Закурив, начал рассказывать про свою жену Клару. Меня передернуло. Чтобы не выдать волнения, отошел в темноту, надеясь услышать, что это не моя Клара. Он говорил, а я все четче и четче видел ее лицо… Хотелось крикнуть: "Довольно!" – а он продолжал:

- Святая была женщина. Я ей верил безгранично, и она платила тем же. Мы прожили с ней девятнадцать лет, и повода для крупной ссоры не было. Бывало, улыбнется, даст мне щелчок по носу, поцелует, засмеется. Был у нее грешок. Как и все врачи, к своему здоровью относилась наплевательски, рвалась на передовую и оказалась в Чернобыле, облучилась. Лечила других, но не себя. Даже анализы крови делала от случая к случаю. Что теперь разводить руками. С ней следовало быть строже… Сам виноват. Два года назад взбрело ей в голову побывать на Соловках. Зря отпустил ее одну. Там, видимо, простыла. Началось с пустяка, а закончилось лейкозом. Сгорела за три месяца. В бреду просила рябины, рвалась на какую-то Секирную гору, требовала чая. В сознание пришла на несколько минут. Успела поцеловать меня, сына, попросила прощения. Любимую песню не дослушала, медь оркестра отзвучала… Вот такой была Клара. Потом поменял квартиру, поскольку стало тошно одному жить в старой.

Слезы душили меня…. Через неделю я подал заявление о расторжении контракта. Сослуживцы, особенно Евгений Иванович, были удивлены моему "резкому" шагу.

В Казанском соборе Ленинграда я побывал. Богоматерь смотрела на меня с грустным всепрощением.