П  Р  И  З  Р  А  К

Рассказ

День прояснился. Вздыбленные ветром облака не походили на вчерашние, холодные, дождливые. Небо выгнулось, блестело отмытой синевой. Солнце щедрое, но прохладное. Листопад шумел вовсю.

Старуха шла по тропинке к березам, где легче дышалось, мыслилось, где можно всласть поплакать, выговориться, помолчать. Кому расскажешь о наболевшем, выстраданном? Не всякий живой поймет, откликнется, а березы молчаливо разумеют и успокаивают. Она шла к ним  будто бы в последний раз. Ветер подталкивал женщину в спину, облегчая подъем на некрутую горку. Одолев половину, остановилась. Подоткнув под цветастый платок дымчатые волосы, перевела дыхание, почему-то растопырила руки и спешно опустилась на землю. Со стороны казалось, что старуха с ума спятила, шаря дрожащими пальцами по жухлой траве. Это со стороны. Оказалось, что земля закачалась под ней и закружилась голова. Переждав качку, хрустя суставами, встала, и куриные шажки повели дальше. Тонкие ноги едва поднимали тяжелые сапоги; заношенное черное пальто оттягивало плечи.

Вот и роща. Старуха осмотрелась, поздоровалась. Осень расщедрилась на позолоту и оказалась к лицу милой роще. Ах, девицы белоствольные, женихов бы вам под вашу стать! Отбежав от остальных, у края оврага застыла необыкновенная береза. Два ствола в молодости, как капризные девчонки, обиделись друг на друга и разошлись по сторонам. Со временем спохватились, вспомнили родительский корень и решили соединиться. Гнулись, тянулись, извивались; перекрестившись в вышине, сплелись ветками. Так проще выжить.

Старуха села на извитый ствол, как в кресло, стащила сапоги, поставила на голенища ноги в самосвязанных шерстяных носках, расстегнула пальто, задумалась. Ей девяносто. Подсохшее от времени лицо, разводы морщин, припухшие безбровые веки, тяжеловатый нос в веточках голубых сосудов, тонкие побелевшие губы и шея в складках – ее достоинство.

Опущенные веки подрагивали, а подбородок то вытягивался вперед, то возвращался назад. Губы повторяли его движения. Она говорила сама с собой. Было о чем. Из путаницы мыслей, выбирала главные.

В молодости ей было все по плечу. Красивая, стройная, звонкоголосая. Училась на швею, вышла замуж, родила троих и думала, что звезда – полынь ее не коснется.

Началась война. Эвакуация на Ура. Поселили в школе села Березово Туринского района. Старшему пять, среднему три, дочери десять дней. Мытарства на чужбине ничем не измерить. Богом мера не отпущена. Дети требовали тепла, ухода, хлеба. Работала, где придется. Детишек не бросила, не отдала в детдом по советам «доброхотов». Березовские не оставили в беде: кто краюху хлеба сыновьям совали в руки, кто ледяшку молока на крылечко положат, то картошку принесут.

Как только освободили смоленщину, со всем выводком тронулась к сестре, в Староселье, в родительский дом. Дом просторный, но на тринадцать человек оказался тесным. У сестры тоже орава. Была проведена черта между своими и новыми нахлебниками. Как-то нахлебник - старший потянулся к крынке молока, но не удержал. Что творилось в доме, представить  не трудно. Сестрица вытолкала приезжих на улицу.  Парализованная мать не могла защитить обиженных, и отец не мог, его за связь с партизанами повесили фашисты. Куда податься? Метель, мороз, бездорожье. В пяти километрах от Староселья на хуторе Воробьином жили родственники по папиной линии. Поковыляли туда. Прижав маленькую к себе, другим наказала держаться за подол. Старший отморозил нос, средний схватил «крупозку», дочь бог миловал. Мальчишка хворал больше месяца. Есть чудеса на свете! Ожил, но привязалась астма. Мучила, изводила. Бывало, глазенки вытаращит, за горло держится, вдохнет, а выдохнуть нет мочи. Синеет, плачет. Мать суетится, а помочь не может.

Чтобы не быть обузой и этим родственникам, подалась в Сталино, нынешний Донецк. И там пряниками не наелись. Как многодетной, ей на мясокомбинате давали бычью кровь. Масла не было. Жарила на чугунной сковородке. Дети стояли вокруг печки и ожидали, когда кровь спечется в коричневую ноздреватую массу; жарево съедали мгновенно и просили еще. Где взять? Работала дни и ночи. Все для них, лишь бы выжили, но как не старалась кормить, от недоедания средний начал пухнуть. И без того больном, на нем врачиха поставила крест. Мол, не такие молодцы мрут. Мать не сдалась, выходила. Откуда только силы брала в тридцать три года?!

Ударом было письмо от мужа из Югославии, он там дослуживал после войны. Присмотрел фронтовичку, просил развод, обещая помогать детям. На первое письмо не ответила; засыпал мольбами, угрозами. Развод дала, а на детей по аттестату присылал гроши. Стакан соли в те времена стоил двести рублей. Она не свихнулась, и продолжала растить галчат.

Сестра из Куйбышева звала к себе. Соблазнилась. В пути астма задушила милого мальчика. Начальник поезда высадил семейство на первой же станции. Слезы, мольба на него не подействовали.

Городок оказался маленьким, но люди имели большое сердце. Станционный милиционер, со шпорами на каблуках и саблей наперевес, приютил бездомных, помог с похоронами. Куда теперь ехать от родной могилы? Все тот же милиционер выхлопотал жилье. Дали часть домика, завезли брикет, дрова для печки. Устроилась на работу и крутилась быстрее белки в колесе. На детей не могла надышаться, и они платили тем же.

Перед окончанием десятилетки слегла дочь. Сдали почки… Рядом с одним холмом на кладбище насыпала второй. Настал предел силам - ложись и помирай. Высохла, поседела, ходила тенью. Остался старший, надежда и опора. Он любил ее, но не послушался и по комсомольской путевке подался в Тайшет. Вскоре беда позвала мать в не ближнюю дорогу. Сын упал с платформы и разбил голову о рельсу. Отыскала его в зэковской больнице. В бинтах, кожа да кости. Глядя на мать, серые глаза виновато слезились. Чтобы выкормить больного подрабатывала посудомойкой в рабочей столовой, уборщицей в общежитии; окрепшего увезла домой и вкладывала в него последние силы. На себя посмотреть некогда. Зачем? Для кого?

Годы летели. Рада была поступлению сына в институт, еще больше диплому. Неожиданное приглашение на свадьбу застало врасплох. Привела себя в порядок, набрала подарков и в Псков. Невестка не красавица, с лица воды не пить: расторопная, уважительная, аккуратная, экономная. В обращении ласковая, все мама, мама. Уговаривали остаться. Не захотела стеснять. У нее есть свой угол.

На радость матери молодые писали часто. Рассказывали о жизни, планах, приглашали в гости. Родились двойняшки; она на помощь. Пожила, пожила, нанянчилась, но пора и честь знать.

Сын учился в аспирантуре, но находил время на жену, детей и на мать. Она ему нет-нет да пошлет сала, варенье, внукам игрушки. Жил бы и радовался; не курящий, не пьющий. Однако бес ударил в ребро. Сошелся с другой бабенкой, которая будто бы в рот набрала воды, молчала, не писала. Как бы ни захлебнулась чужим-то счастьем. Сын тоже помалкивал, но деньги присылал регулярно. Откупался сыночек от матери. От этой душевной тяжести она совсем состарилась, да и здоровье сдавало. Подушка не просыхала от слез, но старалась не поддаваться тоске и одиночеству. Ходила к березам, на базар, сушила по - военной привычке сухари и экономила деньги на каждой мелочи. Не потому, что была скрягой, а опасения не давали покоя. Вдруг что-то случиться и запасы пригодятся сыну.

На день рождения он не приехал, хотя сулил. Зато письмишко прислал – развелся с кралей. Не сошелся характером. А где были глаза? Куда смотрел? Хорошо, что детей не народили. Беспризорников и так полно. Пирожное не лезло в горло юбилярше. Сынок, сынок, горькая моя судьбина.

Спустя месяц он появился с подарком. Шутил, посмеивался, лоснился как кот, отъевшийся на сметане. На упреки матери не обращал внимание. На то и родительница, чтобы учить. Ей захотелось обнять, приласкать, а если надо, то и отдать последнее здоровье сыночку. Он не нуждался в ласке, считая, что давно вышел их этого возраста и забыл, что годы должны соизмеряться с памятью. У старухи она оказалась длиннющая - предлиннющая, а у сынка - с шажок воробья.

За несколько часов до отъезда, гость уставился в окно. Видел, как солнце раскидистыми лучами пробило тучи, как осветилась между рамами паутина, пыль, пожелтевшая газета, сухие мухи и выказал неудовольствие беспорядком. Пообещал в следующий раз помыть окно, выбросить из квартиры ненужный хлам: старую одежду, обувь и сделать ремонт.

Боль резанула материнское сердце. Не нашлось у сынка на прощание слов и тепла. Главное – паутина, хлам. Далось ему все! Хлам не он копил и не ему выбрасывать. С ремонтом повременит, жить-то ей осталось с гулькин нос. Не барыня. Промокнув платочком слезы, заторопилась на кухню готовить прощальный обед. Руки не слушались. Упала тарелка, за ней чашка. Ели молча.

Не присев даже на дорогу, сын помог матери надеть пальто. Подождав, пока натянет сапоги, повяжет платок, схватил дипломат и устремился к двери. Она еле угналась за ним. На лавочке, в тени тополей сидели соседи. Увидев выходящую из подъезда пару, улыбнулись, поздоровались. Мать словно прилипла к сыну. Пусть кажется им, как она счастливая. Неловкость заставила сына дернуть плечами и сделать попытку освободиться от назойливой мамы. Не тут-то было. Она шла рядом с гордо поднятой головой.

До звона в ушах матери просвистел электровоз. Сын не любил долгие проводы, долгие слезы. Чмокнув ее в щеку и, не дождавшись ответных поцелуев, торопливо поднялся в вагон. Состав тронулся. Проводница закрыла тамбур. Сына в окнах не видать. Зато он видел все: слезы, жидкие косички, уложенные кружочком на голове, воздушные поцелуи. Что-то кольнуло в его груди. Смахнув неожиданную влагу с глаз, послал ответный поцелуй, авось ветер донесет. Пока поезд не переехал мост через речку Сердобу, махал рукой матери.

Попутчики в купе удивились странному поведению соседа и отвернулись к окну. Скошенное поле уходило к горизонту. Темная туча выплывали из-за него. Еще раз мелькнул голубой купол собора городка, и состав въехал в коридор лесопосадки.

Старуху домой не тянуло. Пошла по улице, но усталость брала свое: ноги подкашивались, голова кружилась, холод пробирался под старенькие одежды, дышалось с трудом. Иссосав валидол, поднялась к себе на второй этаж. Замок открыла с трудом. Как - только захлопнулась дверь, будто бы оказалась в гробу. Не раздеваясь, опустилась на диван, голову потянуло к коленям. Плакала не оттого, что страшно умирать, она давно припасла похоронное, а оттого, что звезда - полынь не обошла ее.

Все в подъезде знали, что каждый день, после одиннадцати, старуха спускается к почтовому ящику, гремит им, и по обратным шагам решали – получила ли что. Когда приходила долгожданная весточка – торопилась. Клала заветную на край стола, находила очки, ножницами отрезала край, вытаскивала листок с мелкими, но понятными буквами и подносила к губам, чтобы почувствовать тепло сына, может быть застрявшее в конверте. Первый раз читала быстро, опасаясь чего-то. Слава богу, обошлось на этот раз. Откинувшись на истертую спинку дивана, чуточку отдыхала, и читала-перечитывала. В этот день было не до еды. Вела разговор с сыном до потемок.

Положив письмо под подушку, может голубок приснится, глотала сердечные капли, гасила настольную лампу и ожидала, когда сон закроет ей глаза. Где там! Почти всю ночь, вначале мысленно, а потом на бумаге, давала ответ. Утром, опуская конверт в почтовый ящик, приговаривала.

-Лети с приветом. Вернись с ответом.

В июне сын явился с новой женой. Третья! Куда больше! «Фифочка», тут же про себя назвала ее старуха и взяла под надзор. Видела все, подмечала еще больше. Красивая, ничего не скажешь. Такие завсегда ветреные; не молодка. Ростом невеличка. Вертлявая, белокурая, глаза водянистые. Морщины у глаз заштукатурены. Нижняя губа с гордыней, нос заострен, такой любую плешь подолбит. Титьки острые, как у козы вымя, того и гляди пропорют яркую кофту. Перламутр ногтей, подкрашенные ресницы и дужки бровей, вовсе не понравились. А штаны? Так обтянули, что задница булкой кажется. Картавая. Не пара сыну, не пара. Ухоженная. За хорошим сыном и свинка – господинка. Картошку чистит не так, кожура толстая. Остатки хлеба на помойку, могла бы на сухари пустить. Знать горем не умывалась в жизни. Пол моет на коленках, тряпку по-мужицки отжимает. Не ускользнуло и то, как молодка подсовывает бутербродики, как целует в щеки, ненароком прижимается к сыну и как воркуют в постели.

Старуха держалась, скрывала чувства и искала случай поговорить с сыном наедине. Случай подвернулся. «Фифа» ушла в магазин. Сын читал газету, не обращая внимания на растревоженную мать. Не выдержав, разрыдалась. Плакала как ребенок, закрыв ладонями лицо. Звонок в коридоре застал их врасплох. Держась за стену, мать пошла в ванную, а сын открывать дверь.

-Где мама? Бананы ей принесла.

«Мама» насторожила старуху. Ее назвали так впервые. Прислушалась. Оказывается, помимо магазина «Фифа» зашла на вокзал, и теперь решали на какое число брать три билета. «Почему три? Может где-то спрятали ребенка?» - мелькнула недобрая мысль у старого человека. Не договорившись о дате, позвали ее на совет. «Что прицепились и дергают последние нервы. Совесть бы поимели. Совет, совет. Надо же, скрыть ребенка. Разве она чужая им? Да и хочется посмотреть на довесок, который будет болтаться на шее сына», - она про себя выговаривала молодыми.

Дама пыжилась, не зная с чего начать. Молчанка затягивалась. Старуха хотела уйти, но сын взял за руку и сбивчиво начал уговаривать вместе поехать на жительство в Сибирь. Хватит жить призраком. Можно совсем одичать. Квартира там большая, места хватит всем. Чем больше настаивал, тем больший вызывал у матери протест. Единственное, с чем согласилась, - это с «призраком», который не жил, а существовал, но имел свой угол, привычки, желания, и не хотел их менять на райские кущи, тем более знаком вкус чужого куска хлеба. Дом на дом менять, только время терять.

Уговоры казались напрасными. Волнуясь, мать вытащила из шифоньера кофту и застегнула на перекос. «Фифочка» вздумала поправить и присела на корточки. Старуха почувствовала запах ее волос: чистый, пшеничный, напоминающий поле в родной деревне. Руки невольно потянулись на запах и, обхватив руками ее голову, поцеловала несколько раз. Сын смутился. В тишину комнаты врезалось жужжание мухи, попавшей в паутину между стекол. Взгляды обратились туда. Выждав время, сын продолжил уговоры. «Фифа» поддакивала. Видя, что мать не сломить, пустила слезу. «Поди фальшивую, артистка окаянная. Окрутила сынка вокруг пальца, сделала подстилкой и вытирает ноги. А он, дурачок, нюни распустил. Ученый называется. Достукался», - негодовала материнская душа.

Нет, женщина плакала по-настоящему и попутно рассказывала о прожитом. Видимо, открывалась впервые, и цена откровению были красные пятна на лице, дрожащий голос, не спокойные руки и до жути тоска в глазах. Оказалось, что больше десяти лет она вдовствует. Сын, зять, внучка утонули на «Нахимове» у Новороссийска. После этого долго валялась по больницам, еле встала на ноги. Замуж не выходила. Правда, были предложения, но дорожила памятью покойного мужа. Недавно от душевной болезни умерла невестка и осталась она одна-одинешенькая. Исповедь короткая, да горе длинное, оно-то и заглушило прежнюю обиду у матери на женщину. Кто боль испытал, другим худо не сделает. Они по-родственному обнялись. Сын расцеловал обоих.

 - Мама Катя, время все сглаживает. Ваш сын - надежная опора. Давайте жить вместе.

Перед  дальней дорогой сели на чемоданы

- Дочка, вымети, пожалуйста, в квартире, чтобы призрак не увязался за нами, - сказала мать поднимаясь.