АЛТАЙСКАЯ ИСТРОИЯ
Рассказ
Сокольское лесничество славилось на всю Пензенскую область озерами и рыбалкой. Четырем друзьям повезло – их пригласил лесопатолог Алексеевич порыбачить на Вурдалачьем озере.
Небо было темным, далеким с крапинками звезд. Костер на поляне еле дышал, редкие огоньки не давали ни тепла, ни света. Мужчины, покуривая, молча следили, как он гас. На той стороне озера ревел лось, где-то вдали крякала утка, в прибрежных камышах слышался плеск, фырканье, около рюкзаков столбиком застыл бурундук.
Алексеевич, турецким пашой восседая на фуфайке, предложил напоследок послушать его рассказ и разойтись подремать на часок перед рыбалкой на утренней зорьке. Ему было за пятьдесят. Грузноватый, широколобый, с ёжиком седых волос и узкими серыми глазами, он обладал врожденной способностью наблюдать и выхватывать из жизни, казалось бы, обыкновенные случаи и пересказывать их так правдоподобно, что достоверность не вызывала сомнений. Ему предлагали все литературно оформить и издать, но он отмахивался, мол, это дело дипломированных писателей, а не его, неуча. Тем более, что сейчас многие интересуются не литературой, а жареным – пареным в дорогой обложке.
Начиная говорить, он предупредил, что коснется вечной проблемы, бывшей и до рождения Христова, и после него, и сегодня существует, и назавтра останется. Кто-то его рассказ пропустит мимо ушей, а кому-то пойдет на пользу. Итак…
- Живет человек спокойно: в небо смотрит, под звездопад ладони подставляет, в надежде поймать свою звезду, вслушивается в ветер, размножается, курицей копошится в гнезде, и не задумывается, свою ли жизнь проживает? А вдруг она предназначена другому, которому пора уступить место, а самому искать то, что судьба запрятала далеко-далече? Поводом к сомнению может быть случайный взгляд, прикосновение, от которых в голове вспыхнут мысли, о том, что жизнь-то уходит, а радости нет. Брожение пройдет и все потечет по-прежнему, и только тот взгляд или то прикосновение временами будут щемить душу.
В начале семидесятых я работал в леспромхозе в чудо-стране – Алтае. О ней можно говорить бесконечно, но этого мало, там надо побывать и почувствовать красоту, дремучесть и богатство этого края. Она может сравниться только с Байкалом! Здешний золотой корень и левзея – золото нашего здоровья! А мёд? Им лечат желудок, сердце, легкие… А батюшка-кедр?! Это и масло, и различные бальзамы, не говоря уже о древесине. Япошки даже хвою закупают, а мы, зачастую, гноим это богатство на корню, да и на складах тоже. А сколько на Алтае целебных источников! – восклицал рассказчик. – К примеру, радон Белокурихи – после десятка ванн суставы становятся как у младенчика и любая гора – не гора. Сам на себе испытал. А сколько ягод пропадает?! В свое время Чивилихин много писал об Алтайском крае и, в частности, о нашем поселке, где начиналось хозяйственное использование даров природы. Но московским чиновникам это оказалось не по душе, и старания энтузиастов свели на нет. Но не об этом сейчас разговор, - и Алексеевич переключился на свою тему.
Наш поселок, как экспериментальный, выстроили на берегу Телецкого озера у места, где вытекает из него единственная река – Бия. Была школа, клуб, медпункт, магазин. Жил в нем народ молодой, увлеченный, запросто ходили в гости друг к другу. Пьянство пресекалось на корню, а попеть любили многие. Этим славилась семья Буквецких, она учитель русского языка, а он – бухгалтер леспромхоза. Была у них дочурка - разумница Катюша семи лет. Привлекательность их дома поддерживалась не только субботними вечерами с пением под гитару, но и пирожками с черемухой, ватрушками с черникой, испеченные со знанием дела Розой Антоновной. Она была в возрасте, когда молодость девушки переходит в красоту и степенность женщины. Каштановые волосы, разделенные пробором, осыпали часть лица, уши и доходили закрученными концами до плеч. Когда она смеялась, брови изгибались, а прямой нос слегка морщился. С зеленоватым оттенком глаза, зачастую, были чуточку прикрытыми, россыпь родинок на щеках придавала лицу определенный шарм, а кайма губ не нуждалась в помаде. Как и у любой женщины, у нее тоже было любимое платье, черное, облегающее фигуру, с максимально позволительным вырезом впереди. Единственный перламутровый перстень и нитка жемчуга, как бы подчеркивали строгость наряда.
Муж, Роберт Федорович, по годам был старше жены и во всем старался ей угодить. Рыхлый, с манерами острожного человека, он хорошо играл на гитаре, со знанием дела заваривал травный чай, но избегал серьезных разговоров, не говоря уже о политических.
К ним и зачастили мы с женой. О нас я говорить не буду, мы на вашем виду, а вот на остальных членах нашей певческой компании следует остановиться. Прежде всего – чета Соколовых. Антон Макарович – фельдшер и его жена медсестра - Кира Васильевна. Антон – хороший социалист, был в почете, но с ним всегда что-то случалось. Как-то раз, на соседнюю турбазу, заехало областное начальство. Вдали от жен расслабились, шашлычка переели, и с одним из них оказия приключилась: живот вздуло, не вдохнуть, не выдохнуть – чуть по земле не катается от боли. Послали за Антоном. Он смекнул в чем дело, такое часто с начальством на природе бывает, и прихватил клизменную кружку и кое-что из лекарств. Сделал он бедолаге клизму, а туалет на базе был далековато. Пока начальник бежал до него, все в адидасовские штаны упустил, и обвинил в этом фельдшера, что не указал направление, хотя мог и под кустом справить нужду, да, видимо, образование не позволило. Потом мы долго напоминали Антону об этом случае. Вообще он был охотник что надо, белку бил только в глаз. Крепенький, невысокого роста, влюбчивый донельзя. Кира его постоянно ревновала и устраивала по этому вопросу концерты, и иногда даже с битьем посуды. У них не было детей и в этом обвиняли друг друга, но в доме Буквецких они забывали свое житейское-бытейское.
Инженер Сергей Иванович вошел в нашу компанию как-то естественно, и было впечатление, что был в ней всегда. В отличие от Антона имел высокий рост при совершенных пропорциях. Правда, в лице его не хватало, может быть, тепла, а может быть того, что не препятствует откровению. Говорил он громко, убедительно, при этом темные глаза его суживались, как бы фокусируя сказанное. Семьей он не обзавелся, и свободное время тратил на охоту или рыбалку, а субботы на наши спевки.
Вот таков был наш певческий союз, - подвел итог Алексеевич и допил из кружки остывший чай.
Очевидно, приближался перелом ночи, и даже те редкие звуки, которые нарушали тишину, смолкли. Повеяло влагой. Алексеевич продолжал.
- Дом у Буквецких был просторный. В комнате пахло выпечкой, чаем. Мы рассаживались, где кто мог. Роберт Федорович брал гитару, пробуя аккорды. Жена становилась позади. Положив ему руки на плечи, начинала петь не сильным, но душевным голосом. Слова, будто бы согревшись в глубине ее души, вылетев, согревали наши сердца. Лицо ее озарялось, и было впечатление, что она живет тем, о чем поет, или, по крайней мере, поет для кого-то конкретного, а не для всех присутствующих. Муж, перебирая струны, тенорком подпевал. Дуэт был замечательным! А мы больше слушали, чем подтягивали. Когда пение заканчивалось, ни на кого не глядя, с едва заметной дрожью в руках, она разливала по чашкам чай и предлагала подналечь на печеное.
Расходясь за полночь, мы с нетерпением ожидали новой встречи. На одной из них Сергей Иванович подарил Розе Антоновне шкуру рыси, убитой им по первой пороше. Она погладила густой мех, тронула кисточки волос на ушах и поднесла к лицу шкуру, будто бы закрывая ею смущение.
Алексеевич замолчал, затем осторожно, словно отыскивая путь в темноте, заговорил снова.
- Я чувствовал, что Соколов претендует на большее внимание хозяйки, но она, без кокетства, гостеприимство делила между присутствующими мужчинами поровну.
В том году после короткого бабьего лета вдоль Телецкого внезапно потянул холод. Озеро волновалось, пенилось, наваливалось на берег, прося у него защиты от мороза. Очумевший от свободы ветер совсем распоясался, и, казалось, будет дуть вечно. Однако и он выдохся. Теплее одевшись, я решил поохотиться на озерце, где по моим расчетам должны быть утки, не успевшие улететь. Миновав кедрач, прошел поляну и начал спускаться к воде, как вдруг увидел у лиственницы Розу Антоновну. Она целовала Сергея Ивановича то в губы, то в шею. Я хотел уйти незамеченным, но наши взгляды с ней встретились и этого мгновения было достаточным, чтобы опознать друг друга, и я спешно свернул с тропы.
Вы, надеюсь, поймете мое тогдашнее состояние. Мужская солидарность с Робертом Федоровичем, а может быть задетое самолюбие, что она отдала предпочтение другому, закипело в груди. Стало не до уток. Домой возвращаться не хотелось. Бродя по лесу, пытался осмыслить случившееся, но, не найдя ничего вразумительного, в сумерках явился домой. Жена, увидев меня расстроенным, связала это с неудачной охотой. Я не стал разуверять, тем более, что сегодня нас ждали Буквецкие.
Вопреки моим опасениям, вечер прошел обычно и в том же составе, но что-то незримое, напряженное ощущалось среди нас. Моя жена чуть не разбила чашку, Соколова уронила вилку, за что получила от мужа громкое замечание, а Сергей Иванович шумно листал альбом репродукций картин Сальвадора Дали. Роберт Федорович, настраивая гитару, оборвал струну, я же пытался заглянуть в лицо хозяйки и увидеть на нем следы раскаяния или хотя бы смущения, но ничего подобного! Она оставалась спокойной и как всегда ко всем одинаково внимательной. Это меня озадачило и привело к сомнению: она ли была на озере? Убедив себя в несправедливости подозрений, готов был спорить с любым о высоте ее чувств к мужу и преданности семье.
Очевидно, в душе Алексеевича сдвинулась какая-то тяжесть, он замолчал, поправил под собой фуфайку, палкой ковырнул затухающий костер, отогнал от лица комаров, оглядел нас, как бы ожидая просьбы продолжить рассказ, и получил дружно "добро".
- В поселке нет секретов. Я верил Розе Антоновне, но, тем не менее, прислушивался к разговорам сельчан, чтобы сразу заглушить сплетни, если таковые возникнут, но повода не оказалось. Тем временем зима подходила к концу.
Как-то я задержался в конторе. Ветер хлопал открытой форточкой, по стенам бегали тараканы, по радио Антонов пел о море. Слушая, мне захотелось поваляться на берегу под солнышком, послушать шум волн, звон гальки, но шаги в коридоре заставили насторожиться. В кабинет вошла Роза Антоновна и без вступления спросила, долго ли еще буду молчать, и почему до сих пор не разнес по поселку, какая негодница учительница работает в школе? Бросив на стол соболиную шапку, достала из кармана шубы платочек, поднесла к губам и, со слезами на глазах, ожидала моего ответа. Не дождавшись, встала, поправила волосы и заходила по кабинету, время от времени, бросая на меня молящий взгляд. А что я мог? Осудить, поддержать? И лишь сказал: " В жизни бывает всякое ". Она села на табуретку и дала волю слезам. Как мог, я успокоил ее и проводил до дома. Метель успела замести и без того узкие дорожки, луна сквозь нее казалась бледным, ненужным пятном на небе. Поселок в основном спал, и лишь редкие огни говорил о беспокойствах в домах. В ее доме тоже не спали.
Когда за Розой Антоновной захлопнулась дверь, я медленно пошел к себе, перебирая в памяти то, что могло раскрыть ее отношения с Сергеем Ивановичем. Явного ничего не было, но малое набралось. Я вспомнил, когда кончался вокал, она садилась в темный угол и взгляд бросала на Сергея Ивановича, как бы говоря, что пела для него, а он, поджимал подбородок, закрывал глаза и кивком головы благодарил. Потом еще, за чаем, она старалась положить ему в вазочку варенье и, невзначай коснуться его руки. Так они тайно общались на людях.
После разговора в конторе, мое отношение с Розой Антоновной не изменилось, и мне казалось по-прежнему, что нет в поселке семьи дружнее, Буквецких.
Спустя время Сергей Иванович уехал, уехал без предупреждений и прощаний. Затем, по обстоятельствам, уехал и я с женой.
Алексеевич взглянул на небо. Оно уже чернело не густотой августовской ночи, а было слегка разведено лучами где-то поднимающимся солнцем. Рассказ его стал торопливым.
- Засиделись мы порядком. Заря уже на подходе и пора перейти к эпилогу алтайской истории. Розу Антоновну я случайно встретил в Москве, в Столешниковом переулке. Она шла мне навстречу, нагруженная покупками. Отметили встречу в кафе "Дяди Гиляя". Вспомнили поселковую жизнь, посчитав ее лучшими годами своей жизни. Она рассказала, что муж вышел на пенсию, Катюша учится в Новосибирском университете и собирается замуж, Соколовы продолжают работать в медпункте, но заходят редко, гитара уже их не привлекает.
Я посмотрел на лицо Розы Антоновны и отметил, что оно слегка округлилось, на губах появилась помада, но все те же непослушные волосы, правда, со штрихами седины. Прощаясь, она посмотрела на меня грустно и тихо сказала, что любила Сергея первой и последней любовью, но он испугался этой любви.
Алексеевич встал, для разминки присел несколько раз и направился к лодке.
- Любезный, а ты бы испугался чувств такой женщины, - неожиданно задал вопрос Геннадий Юльевич. - Я подозреваю, ты любил ее. Отвечай как на духу.
Вопрос застал Алексеевича врасплох.
- Все может быть, - ответил уклончиво.
- А как ты вообще относишься к любовницам, и что бы сделал, если на месте этой женщины оказалась твоя супруга? – не отставал рыбак.
- Любовница, любовник – это от слова любить или любоваться. Они, на мой взгляд, даются природой тем, кто обделен чувствами. Кто из нас бросит первым камень в них, и кто из нас в помыслах не грешил?
- Значит, ты оправдываешь грех? – поинтересовался Григорий Назарович.
- Его оправдывает время, - разведя руками, Алексеевич добавил, - однако пора червяков на крючки надевать. Заря не ждет.
Действительно, уже рассвело. Молодое солнце заглянуло на поляну, словно пыталось понять, о чем люди проговорили всю ночь.