МЫ ЕЩЕ ПОВОЮЕМ!

рассказ

Осень уныло висела на плечах города. Дождь лакировал асфальт, деревья, крыши. У ОВИРа стая голубей клевала кем-то раскрошенную булку; очередь наблюдала за птицами.

- Молодой человек, хотите информацию к размышлению?- спросила Валентина Никандровича женщина, почти подойдя вплотную.

Ей, наверное, за шестьдесят. Сутулая, с водянистыми впалыми глазами, острым носом и тонкими губами, производила неприятное впечатление. Мокрый плащ, жидкие седые волосы, выпавшие из-под темной косынки на высокий лоб и, растоптанные туфли, дополняли неприязнь.

- Для чего? Я ею переполнен, - ответил он раздраженно и отвернулся.

- Вы сердитесь? - Напрасно. Мой сын тоже начинал с этого подъезда, и теперь вот уже несколько лет обитает где-то в Штатах. Он просил со временем отдать кому-нибудь у этой конторы его письма. Вы мне симпатичны, и вот почему… - не договорив, склонила голову.

От спины, обтянутой мокрым плащом, исходила безысходность, шевельнувшая в душе Валентина Никандровича жалость.

- Хорошо.

Женщина благодарно посмотрела в его лицо и торопливо, полушепотом сказала.

- Я живу недалеко. Погода мерзкая. Сидеть бы мне за чаем и книжки читать внуками, но бог рассудил иначе. Пойдемте, это мало займет времени.

Шли недолго. Около дома, с забитыми досками окнами первого этажа, женщина остановилась, посмотрела вверх. На третьем этаже, в одном из окон, несмотря на день, горел свет.

- Извините, забегу к Софье Петровне, отдам долг. Нынче без взаимовыручки не проживешь. Еще раз, извините.

Переминаясь с ноги на ногу, Валентин Никандрович ждал ее возвращения, в душе ругая себя, за то, что связался невесть с кем, а главное - не видел смысла в этом, тем более сам, не мог разобраться в себе, да и в очередь мог опоздать.

Между тем, дождь перестал, но ветер не унялся. Под его порывами на асфальте морщились лужи, прилипший к урне ржавый лист клена готов был сорваться с нее и лететь дальше.

- Извините, вы не озябли? – с участием спросила женщина и, не дождавшись ответа, заспешила вперед.

Поправив бледной рукой волосы, обернулась и смущенно посмотрела на спутника. Он догнал ее и взял под руку.

- Спасибо. Так мне идти легче. Сейчас за углом покажется рябина, ее посадил Миша незадолго до отъезда. Пока птицы не склюют ягоды, я любуюсь ими и согреваюсь душевно. Вот моя красавица.

Указав на дерево, обвешанное тяжелыми красными гроздьями, остановилась у подъезда

От тяжелого запаха внутри Валентин Никандрович прикрыл нос ладонью. Скрипучий лифт остановился на четвертом этаже. Хозяйка ключом открыла оббитую черным дерматином дверь. Пахнуло нафталином и сыростью.

- Дом аварийный, то света не бывает, то воды, а зимой вообще замерзаем. Кто бойчее, давно получили новые квартиры, а нас, бессловесных инвалидов, второй год "завтраками" кормят. Проходите, снимайте куртку, разувайтесь. Тапочки согреют вам ноги. Это Мишины. Все ждут его. Да и мне пора переодеться в сухое.

Надев тапочки, Валентин Никандрович прошел в комнату и остановился у круглого стола покрытого вылинявшей зеленой скатертью с кистями по краям. В простенке между окон в белой рамке висел портрет юноши, написанный маслом. В углу стоял шкаф с книгами.

Вошла хозяйка. Теперь она казалась иной, чем на улице. Голубой халат, затянутый в талию шелковым шнурком, сглаживал не только сутулость плеч, но и худобу. Волосы, закрученные кружком на затылке и укрепленные шпильками, оказались менее седыми, глаза наполнились теплом.

- Это, очевидно, ваш сын? – спросил гость.

- Да, подарок знакомого художника. Он часто приходил к нам в «Ленинку» за материалом для картин на исторические темы. Тогда его интересовал Виталий Бонивур, был такой в гражданскую. Художник располагал к себе, и я с ним познакомилась. Инвалид Отечественной войны, философ. Сына он написал за неделю, а портрет, после выставки в Манеже, подарил мне. Мишеньке тогда было шестнадцать лет. Теперь смотрю на него и, кажется, что он рядом. Поговорю с ним и успокоюсь. Извините, увлеклась и не представилась. Меня звать Кира Максимовна. А вас?

- Валентином Никандровичем. Не правда ли, экзотическое отчество?

- Никандрович, Митрофанович, Поликарпович – настоящие русские имена и стесняться их не стоит. Вы пока посмотрите литературу, а я соберу чай.

Гость подошел к шкафу и наугад достал книгу в синем переплете. Это оказались «Бескрылые чайки» Виллиса Лациса, прочитанные месяц назад. Книга о тех, кто искал счастье на чужбине.

- Чай готов, - сказала Кира Максимовна, внося поднос с чашками, сахарницей, овсяным печеньем и двумя палочками розовой пастилы. - Чем богата, тем и рада, не взыщите.

Гость подвинул к хозяйке блюдце с печеньем и пастилой, а в свою чашку положил два кусочка пиленого сахара.

Разговор не завязывался. Мельком взглянув на часы, стоявшие на комоде, она нарушила тишину.

- Время еще есть. Вы успеете в ОВИР. Я кратко расскажу вам предысторию Мишиных писем.

Отодвинув чашку, подошла к комоду, достала из верхнего ящика серый пакет, вернулась к столу. Тяжело опустившись на стул, наклонила пакет, и белые листки выпали на скатерть. Руки гостя протянулись к ним.

- Подождите, - упредила она, - я закончу мысль. - Муж мой умер от сердечного приступа, когда Мише исполнилось десять лет. Жизнь свою не устраивала, все силы отдавала ему…

Выдержав паузу, в которую вместила тревогу прожитых лет, рассказала как сын, его жена Вера с дочерью Анфисой жили в коммуналке в районе Останкино, как она ушла с девочкой к другому мужчине, а Миша уехал в Польшу к родственникам.

Отломив кусочек пастилы, положила в рот и, сделав несколько глотков чая, заговорила с неловкостью.

- Я понимаю, что задерживаю, но посидите еще минуточку, вы человек уважительный и умеете слушать. Вам, наверное, легко в жизни, а Мише не везёт. Давно не пишет и где скитается, ума не приложу, - она говорила и плакала беззвучно, как мать, давно смирившаяся с горем.

Не вытирая слез, мелкими шажками подошла к портрету и ладонью нежно провела по лицу сына.

- Как найти его и чем помочь не знаю. Может быть, он сейчас слышит удары моего сердца и откликнется?

- Конечно, а как иначе. У всех бывает жизненная чересполосица, вот и он перешагнет черную полосу и выйдет на светлую. Вы не расстраивайтесь, все будет хорошо, - убеждал женщину Валентин Никандрович.

- Спасибо, я давно не слышала теплых слов. Возьмите, пожалуйста, письма. Миша в них со страданиями и надеждами. На досуге прочитайте. Если найдете время, зайдите. Буду очень рада. Кстати, у вас есть дети?

Получив отрицательный ответ, заключила.

- Вам проще.

Допив чай, пожелав хозяйке доброго здоровья, гость откланялся. В очередь на регистрацию он успел. Отдав недостающие документы на оформление визы, заспешил домой.

Ветер раздувал полы его плаща, а чтобы шляпа не оказалась в луже, придерживал рукой. Пакет с чужой жизнью, чужой судьбой, может быть, похожей на его, а может быть, совсем иной, ускорял шаги, согревая. С желанием скорее взяться за письма, он не стал ждать лифт, и бегом преодолел шесть этажей. Раздевшись, включил настольную лампу – грибок, достал из пакета пронумерованные тетрадные листы и разложил по порядку. Начал с первого.

Мамуля, здравствуй!

Вот я на земле наших предков. Тадеуш Каземирович так похож на тебя, мама, что на вокзале сразу узнал его. Жена и дети встретили хорошо, по-родственному. Все такие славные! Вечер прошел за круглым столом. Тадеуш Каземирович вспоминал ваше детство: Гродно, гимназию, речку Неман; показывал фотографии. За полночь разошлись спать.

Утром семейство пошло на работу, а я слонялся по городу, как потерявшийся кутенок. Погода не в пример нашей: тепло, светло и мухи не кусают.

Извини за краткость изложения. Мыслей много, а рука не пишет. В следующий раз наверстаю.

Целую, твой сын - Миша. 13 июня 1993 года.

Второе, написано через месяц.

Мамуля!

Получил от тебя несколько писем, но ответить сразу не собрался. Когда хорошо то, кажется, все счастливые и довольные, таков и я. Устраиваюсь на работу, правда, не по специальности, но с людьми. Освоюсь, напишу подробнее. Сейчас взялся за польский язык.

Что слышно о Вере? Как Анфиса? Звонят ли? Как твое здоровье? Очевидно, и давление некому померить? Перед отъездом я просил участковую Людмилу Николаевну хоть изредка навешать тебя. Приходит ли?

Пиши. Постараюсь теперь отвечать регулярно. Извини, что снова мало написал. В добрые времена в школе меня бранила учительница русского языка за краткие сочинения, и теперь не тянет к пространным.

Целую. Миша.

Отложив письмо. Валентин Никандрович задумался о судьбе незнакомого парня. Вспомнился дед Антон, который вразумлял, что у каждого человека есть двойник – противоположник: «Ты живешь импульсами, а он разумом. Ты присядешь, он встанет. Ты бежишь в одну сторону, а он, оглядываясь, в другую. Ты делаешь ошибки, он потирает руки. Ты набиваешь кошелек денежками, а он, смеясь, предупреждает: "Копи, копи, придет время и все обратится в прах".

Письмо третье.

Мамуля!

Вот уже несколько месяцев, я пребываю в раю. Софья Марковна душевный человек и забоится обо мне, как о сыне. Она любит рассказывать о предках, сосланных в царские времена в Сибирь. Под акварелью бравого гусара висят кандалы, и всем гостям, непременно их показывает. Ей все кажется, что у нас с гусаром во внешности много общего: нос с горбинкой, излом губ и прижатые уши - признак благородных кровей.

Настроение мое подстать погоде: солнце – тучи, и, снова они. Синдром адаптации проходит лучше некуда. Поляки народ приветливый, если не стоишь на их пути. С утра до вечера я в работе, которая дает пока недозревшие плоды. Тадеуш Каземирович – величина – ксендз. С ним все раскланиваются, и меня приучает к костелу, только неуютно в нем и холодно, к тому же – я атеист. Скучаю по твоим блинчикам и котлетам.

Если позвонит Вера, передай привет и массу наилучших пожеланий от меня, непоседы и бродяги. Пусть в феврале с Анфисой сходит к аллергологу; лечение надо проводить три года подряд, тогда весной и летом не будет течь из носа. Звонил ли кто из моих друзей? Встречала ли кого? Как твое одинокое здоровье?

Целую. Жду ответа. Миша 21 августа 1993года.

От прочитанного, у Валентина Никандровича заныла душа. Было от чего. Он, знающий инженер – электронщик, в свои тридцать семь, не вписался в рамки капитализации. Жена, с высшим педагогическим образованием, заявив откровенно, что не видит дальнейшей перспективы от совместной жизни, съехала и стала торговкой обувью. В связи с этим вызрело решение махнуть в США, чтобы поправить финансы и восстановить семью.

В комнате показалось душно. Желание освежиться вывело Валентина Никандровича на улицу. Тучи истекали мелким дождем. Свернул в парк. Ветер гремел остатками разбитого плафона на столбе. Впереди, тыкаясь в ноги редких прохожих, бежал карликовый пудель. Видимо, потерялся, бедолага, а может бездомный. Поежившись, Валентин Никандрович заспешил в свое тепло.

Сварив кофе, взялся за очередное письмо.

Мамуля, привет!

У меня перемена. Софья Марковна подыскала мне квартиру. Теперь живу один и ем свой хлеб. Заработка на него хватает. С Тадеушем Каземировичем встречаемся редко, он занят, да и считает, что католик из меня не получится. Друзей из поляков не завел. Они сидят в своих конурах. В городе есть наши граждане, но сторонимся друг друга, и по-русски говорим мало. К некоторым приезжают родственники из России, но больше по барахольной части.

В день Победы поехал в Краково на кладбище и положил на могилу дяде Георгию гвоздики. Поляки здорово охладели к русским и хотят убрать памятник маршалу Коневу. Конечно, сытого накормить труднее, чем голодного. Паны забыли войну, и кто их спас. Ладно, пусть это будет на их совести.

Скучаю по настоящей работе. Органы местной власти взяли на карандаш мой диплом и обещали подыскать что-либо соответствующее.

Значит, Вера не дает о себе знать? Куда там, теперь у нее звенящая  фамилия – Колокольцева, не то, что моя - Тулупов. Вот только дочка, привыкнет ли к новому отцу? Она уже взрослая. Надю не обвиняю, сам виноват в разрыве. Мама – это не раскаяние, а скорее – осознание, правда, запоздавшее.

Пиши. Целую. Миша. 28 мая 1994 года

Следующее письмо.

Мама, здравствуй!

Слово, какое хорошее – здравствуй, т.е. будь здорова. Правда, в твои годы об абсолютном здоровье говорить не приходится, но ты молодец, что поддерживаешь его на уровне. Главное: не залеживаться, не засиживаться и не хандрить. Ты у меня молодец! Если прошлое время не согнуло в дугу, значит, и этому не поддаешься, а я, как смогу – помогу.

Прибавили ли пенсию? А цены на продукты у вас растут и растут? Как ты умудряешься жить на гроши?

Вот уже год, как я здесь. Только на расстоянии многое понимается. Уезжая, думал оказаться в раю, но, похоже, ошибаюсь. Злотый любит счет. Из русских здесь мало кому везет, а если откроет дело, то конкуренты душат. Один наш "мыслитель" с дипломом филфака МГУ сидит в обувной мастерской, когда иду мимо, опускает глаза, а пожилой историк торгует обувным кремом и шнурками.

Спасибо Анфисе за письмо. Не забыла отца. Пишет, что весна у нее прошла без насморка и чихания. Вот что значит своевременное лечение! В прошедшую зиму я ни разу не вставал на лыжи. Не по карману.

Всего тебе добро, мамуля. Не скучай. Целую. Миша.

Письма захватили Валентина Никандровича. будоражили, заставляя следить за судьбой незнакомого человека и идти рядом, вживаясь в его роль.

Мама, здравствуй!

Пройден этап письмоносца, теперь я клерк. Мое преображение началось со знакомства в варшавском кафе с бизнесменом средней руки – Костей Захорошко, инженером из Пензы. Помнишь, у нас в комнате висело фото с Ольхона, упавшая сухая лиственница с зеленой веткой на конце ствола, ты назвала её "Древом жизни"? И у нового знакомого оказалось фото того же дерева, но другого ракурса. Мы с разницей в один год проехали велосипедным маршрутом по острову, и можешь представить, нашу радость. Тесен мир! Костя предложил работу у себя. Я согласился, тем более, что надоело быть почтальоном: «Пан доктор, мне что-нибудь есть? Пан доктор, вы задержали письмо. Пан доктор, вы измяли газету». И все пан, пан, пан. Да и родственнички стали избегать меня, опасаясь, что напрошусь к ним на обед.

Здоровье нормальное. По твоему совету ем фрукты, овощи. Нахожу время для чтения. У Кости оказалась хорошая библиотека русской классики. Отдыхаю за Чеховым, Толстым, Тургеневым. Грустно становится от некоторых стихов в прозе Ивана Сергеевича, но когда прочитаешь раз, другой и вдумаешься в строки "Мы еще повоюем", хочется жить. Процитирую: "Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека»… Дальше касалось семейки воробьев, и особенного одного, завоевателя, которому и "…черт не брат!.. А между тем высоко в небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя. Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся – и грустные думы тотчас отлетели прочь: отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я. И пускай надо мною кружит мой ястреб… Мы еще повоюем, чёрт возьми!"

Действительно, иногда мало требуется человеку, чтобы почувствовать себя Человеком!

Всего тебе доброго, моя дорогая. Целую. Твой сын – Миша. 29 ноября 1994 года.

Отложив в сторону письма, Валентин Никандрович пробежался глазами по комнате, подготовленной к продаже. О прежней небогатой мебели напоминает потертый диван, стул и стол, да яркое пятно шаляпинских обоев вместо ковра. Унылый звук ветра за окнами вызвал в нем тоску, а раньше эти звуки напоминали метель на улицах городка далекого детства. В доме тогда пахло пирогами, а он братьям и сестре, сидя на кухне, читал вслух «Таинственный остров» Жюль Верна. Как давно это было!

Чтобы отвлечься от нахлынувших образов, начал читать следующее письмо.

Мама, привет!

Чувствуешь бодренький тон? Твой сын может впадать не только в сплин, но и петь котенком, падающим в колодец: «Жизнь прекрасная и удивительная».

Чем больше смотрю на людей, тем больше хочется от них бежать. Человек, воспитанный у общей кормушки, не может сразу перестроиться на личное корыто. Я тебе писал о Косте. Честный, деловой был мужик, а здесь не выдержал, ушел из жизни, не видя перспектив не для себя, не для семьи.

Живу надеждой устроиться по специальности. Недавно был в воеводстве, предложили работу санитаром. Мне, с красным дипломом томского меда! Ты знаешь меня – гордость не позволит делать клизмы и выносить горшки.

На твой день рождения выпил фужер шампанского и мысленно пожелал тебе "Многие лета". Добавлю от Есенина.

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

Не хворай. Держись. Целую. Миша. 

Усталость одолевала Валентина Никандровича. Чтобы не поддаться ей, сделал несколько приседаний, помахал руками, отжался. Сердце застучало веселей, голова просветлела. Теперь можно брать очередное письмо. Прежде чем читать, попытался составить психологический портрет Михаила. Выходило, что он эмоциональный, не лишенный юмора, самомнения, апломба и бесконечной любви к матери, жене и дочери. Таким трудно бывает в жизни. Решив, что парень чем-то похож на него, взял со стола электробритву, расстегнул чехол и посмотрел в маленькое зеркальце, вделанное в него. Зеркало отразило поседевшего человека с уставшими глазами и ртом Арлекино во время плача. Неудовлетворенный собственным видом, согнул правую руку в локте, и напрягся. Горка бицепса вызвала одобрительную усмешку, мол, есть еще порох в пороховнице!

Следующее письмо.

Мамочка, здравствуй!

Не удивляйся, что я в Германии. Твой сын всегда был непоседа, и его манили горизонты. Теперь понимаю, что они имеют свойство удаляться по мере приближения к ним. Гамбург, как и другой город, требует денег. Здесь все блестит, раздевает, обсасывает. Магазины ломятся от товаров, но не от покупателей. Народ здесь обстоятельный, не торопливый, приветливый. Если что спросишь, объяснят доходчиво. В общем, жить можно.

Работаю в порту на электрокаре, живу в общежитии для эмигрантов. Вот уж по истине Вавилон! Среди него нет, нет, да слышится русский мат, вызывающий во мне ностальгическую улыбку. Обитатели ночлежки смотрят на меня, как на чудо – русский врач работает, кем поподя. Их ум не может понять, почему я оказался среди них. У нас врач самый униженный и низкооплачиваемый. Чиновники, чтобы врач не стал чеховским Ионычем, придумали клятву Гиппократа, мол, служи за идею и бог подаст на пропитание. А Бог сказал, прищурив глаз: «Много нищих, не до вас».

Мамуля, я не нытик, ты же знаешь. Никто не гнал из России, сам решился, а раз сам, сам и пойду своей дорогой на Голгофу.

Спасибо за приветы от друзей. Как там Вова Краснов? Наверное, защитился? Теперь к кандидату и на козе не подъедешь. Я рад, что Людмила Николаевна навещает тебя и не оставляет без внимания. Передай ей мою благодарность, и принимай все, что назначает. Она доктор знающий.

У нас уже осень. Листва шуршит под ногами. Помнишь, в нашем парке дворники вывешивали таблички: «Осторожно, листопад!» Ты все задавалась вопросом: «Для чего?» Наверное, для того, чтобы не мяли красоту.

С переездом, потерял связующую нить с дочерью. Напиши ей мой гамбургский адрес. Думаю выслать тебе денежек, такая возможность сейчас есть.

Не скучай, родная. Я всегда помню о тебе. Целую. Миша. 18 октября 1995 года.

Отодвинув письмо, Валентин Никандрович уставился в темное окно. Смотрел долго, пытаясь настроиться на собственные мысли, но они стремились в письма чужого человека, теперь ставшего близким ему.

Мамуля, привет.

Порт не устроил, стал фермером. Представь пастораль: зеленые холмы, развесистые деревья и твой сын в коротких штанишках и кнутом на плече гонит Буренок. Красиво? Немецкие «дорфы», не в пример нашим деревням. Немцы с утра метут у своего дома, оттого и чисто кругом, даже на скотный двор ходят в туфлях, а не в резиновых сапогах, как у нас. У них по улицам не бродят свиньи, рогатый скот, по утрам даже не слышно петухов.

Был в Потсдаме. Из парка Сан - Суси вышел разозленный. Петродворец, Пушкино, Павловск не хуже, а может быть, и лучше этого дворца, но на них лежит печать запустения, неухоженности. Жаль нашу историю.

Видел интересный памятник неподалеку от Гамбургского шоссе в районе  бывшей Олимпийской деревни. Среди поля, на холме коленопреклоненная мать оплакивает погибших в империалистическую войну немцев, русских, французов. За ним ухаживают и кладут цветы, не время от времени как у нас, а там они всегда свежие.

То, что происходит дома, меня, расстраивает больше, чем собственная неустроенность. За что и кто мстит России?

Дружу с бывшим антифашистом. Он хорошо говорит на русском, и часто с ним беседуем. "Вы доверчивые люди, - говорит он, - вас война ничему не научила. Вы выиграли её и побираетесь". Обидно слушать такие слова от процветающих побежденных, но что поделаешь, se la vi.

Мама, напрасно ты считаешь, что присланные деньги я оторвал от себя и теперь голодаю. Я у тебя в неоплаченном долгу. Так что не расстраивайся на этот счет. Ты для меня сделала все, что могла: вырастила, дала образование. Не твоя вина, что я стал эми.

Шансов, устроиться по специальности, нет. Здесь своих врачей с избытком, которые следят, чтобы в их ряды не попал чужак, вроде меня.

Ты спрашиваешь о личной жизни. Мамуля, какие могут быть от тебя секреты? В Гамбурге пытался бросить якорь, да цепь оказалась ненадежной. Здесь любви нет, а есть финансовый расчет, контракт. Кому нужен, такой как я?

Относительно дальнейшей жизни зреет новый план, а если зреет – значит, жив, курилка! Чувствую, фермерство не для меня.

А что Анфиса делает в Емце? Это, кажется, железнодорожная станция на пути в Архангельск? Она по направлению поехала туда в качестве музыкального работника? Далековато занесло доченьку. Большой ей привет. Пусть не забывает отца.

Целую. Миша.

Когда рассвет заглянул в окно квартиры Валентина Никандровича, то увидел, что он спит, положив голову на ладони сомкнутых рук и письма, лежащие рядом. Долго бы спал хозяин, неизвестно, но отчего-то вздрогнул, отрыл глаза, огляделся, будто бы видел эти стены впервые, и, чтобы удостовериться, что все окружающее реальное, обошел квартиру. После короткого завтрака, взялся за очередное письмо.

Мама, здравствуй.

Я все еще чего-то ищу. Был в Мюнхене. Удивительный город! Современность и средневековья не выпячиваются, а существуют мирно. Народ здесь чинный, кое-кто вспоминает "пивной бунт" 33 года.

Неожиданно попал на концерт русской песни и романса. Исполняли немцы и наши. Бывший тенор Большого театра Семен Дергач пел и воочию видел на улице метель и ямщика на паре гнедых. Тронул романс "Гори, гори моя звезда". И у меня появилась надежда ее увидеть.

Из немецких исполнителей впечатлила Барбель Вакхольц. Представь темную сцену. В глубине слышится топот копыт. Звуки приближаются, нарастают. Медленно загорается свет. На русском языке она пела «Полюшко, поле. Полюшко широко поле…». Российское поле в Мюнхене! Песня кончилась. Зал застыл в параличе. Певица растерялась и попятилась от рампы. Вдруг лавина бис! браво! взорвала тишину. Я посмотрел на рядом сидящую женщину, она плакала.

Следующий исполнитель на аккордеоне заиграл "Подмосковные вечера". Многие запели. Во втором отделении начался юмор и сатира. "Студент кулинарного техникума", а здесь их множество, понес так, что стало стыдно за Отечество. Публика затопала. Он убежал за кулису.

Согласен, ты порвал с Родиной, но оставайся человеком, и будь им до конца. Апостол Пётр, трижды предавший Учителя, нашел в себе силы раскаяться. Мне понятна психология этих "кулинаров". Деньги не пахнут. После концерта в голове долго еще звучало "Полюшко".

Мамуля, собираю деньжата на дальний и последний рывок. Если долго не будет весточки, знай, твой ребенок жив и всегда помнит о тебе. С оказией передал тебе лекарства и Анфисе подарок ко дню рождения. Ей уже двадцать два года!

Часто представляю рябину у дома, снежные шапочки на головках ягод и снегирей на ветках. Хочется глотка воздуха, пахнущего русью.

Не унывай. Целую. Миша. 18 января 1996 года.

Отложив письмо, Валентин Никандрович подошел к окну. Через давно не мытое стекло увидел, старушку с таксой на поводке, рыжего кота, готового броситься на воробьев, зад и ноги мужчины, влезшего под капот стареньких «Жигулей», детей, играющих в снежки. Все было мило, привычно и от мысли, что придется это оставить, забыть, стало не по себе. С чувством необъяснимой тревоги, взял в руки последнее письмо Михаила.

Мама, здравствуй!

Молчал не потому, что забыл, а потому, что перебирался на другой континент. Если рассказывать об Америке, то не хватит жизни. Американская свобода начинается со статуи. Эта баба – махина более века держит факел над миром, но не свет идет от него, а смрад. Статуя недоступна, к ней надо подплывать или смотреть издалека. Еще страшней она становится в ночной подсветке.

Остановился в Нью-Йорке, в Бруклине. Всюду бетон и кишащий людской муравейник, в котором подобных мне, множество. Все чего-то ищут, надеются. Хочу отыскать своего однокашника - Моню Либермана. Он уехал в штаты пятью годами раньше и, может быть, чем-то поможет на первых парах.

На работу врача здесь рассчитывать не приходится, надо учиться снова, наши дипломы не признают. Перебивался поденной работой: мыл окна, подметал улицы, чистил решетки метро, под которыми находил центы, иногда доллары. Сейчас работаю на сладкой фабрике "продуваю макароны", калымная работенка.

Проехал по Бруклинскому мосту и вспомнил фильм детства - «Приключение Тарзана в Нью-Йорке», с прыжком Тарзана с моста. Действительно, высота притягивает. Здесь говорят, что сидящие чайки на перилах – души тех, кто бросился вниз.

Мама, я знаю, ты хранишь мои письма, если что, подари часть из них кому-нибудь у ОВИРа. Может быть, мой опыт поиска "счастья" пригодится искателям. А пока:

Не грусти и не печаль бровей.

В этой жизни помереть не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Це… лу…ю. Миша.

Прочитав строчки о Тарзане несколько раз, Валентин Никандрович закрыл глаза, задержал дыхание, чтобы ощутить глубину. Секунды убегают, кажется, что сознание гаснет, изо рта вырывается последний воздух, булькая, он устремляется кверху. Еще мгновение и вода заполнит легкие и желудок…

- Нет! Я буду жить! – сказал громко мнимый утопленник.

Собрав письма в пакет, не откладывая, Валентин Никандрович решил их вернуть хозяйке. Наскоро одевшись, захлопнул дверь и отправился пешком, надеясь при этом поразмышлять. Однако мысли отказались шевелиться, поскольку находились в анабиозе недавнего кислородного голодания. Человек без мыслей чаще улыбается, чем мыслящий и оттого, наверное, Валентин Никандрович казался прохожим беспечным или с утра подгулявшим мужиком.

У дома Киры Максимовны он остановился и вслух передал рябине привет от Михаила. Поднявшись на нужный этаж, нажал кнопку звонка. Дверь тут же открылась. Радость и недоумение выражало лицо хозяйки.

- Проходите, я очень вам рада. Не думала увидеть снова.

- Я благодарен вам за письма. Я тороплюсь, извините.

Положив на край стола пакет, с обещанием непременно навестить, Валентин Никандрович ушел.

Домой не тянуло, а вот пройти мимо американского посольства, чтобы еще раз взглянуть на надежу светлого будущего, желание возникло. Перед железной оградой, как всегда толпился народ, лениво прохаживались милиционеры. Траурно на здании висели два полосатозвездных флага Штатов. Сморщив лицо, Валентин Никандрович по переходу вышел на противоположную сторону улицы, свернул за угол и оказался на Калининском проспекте. Поднявшись на второй этаж хлебного магазина, заказал большую чашку кофе и любимое пирожное - картошку. Пока пил, смотрел в окно на бесконечные машины и представлял, как идет среди них, как ему сигналят и матерят обозленные водители. Словно упреждая наезд черной "Волги" со шторками на боковых стеклах, он вытянул руку вперед. Наезд не состоялся, зато рука задела чашку, и она разбилась об пол! "Посуда бьется на счастье", - подумалось ему.

Откуда-то появилась администраторша и потребовала возмещения убытка за причиненный материальный ущерб.

- Разумеется, мадам. За все надо платить.

- А вы как думаете!?

- Я думаю, что один расплачивается деньгами, как я, а другие – жизнью за разбитые надежды.

По лицу администраторши пробежало недовольство. Отступив назад, резко повернулась и скрылась за дверью служебного помещения.

Валентин Никандрович вышел на улицу, застегнул на все пуговицы пальто, поправил шляпу и подумал: "Куда пойти?" Он относился к разряду людей, хорошо думающих находу, в толпе, и лучшим местом для этого считал Старый Арбат.

Около высотки МИДа он остановился и, как сотрудник этого ведомства, поднялся по ступеням к высоким дверям со звездами. Улыбнувшись самороизыгрышу, повернул в сторону Арбата, дотошно рассматривая картины, ряды матрешек, безделушек, военные шапки с советскими кокардами, медали, значки. За этим занятием Валентин Никандрович думал о Михаиле и его судьбе, поскольку и сам подошел к распутью жизненных дорог, не зная, какую выбрать. Для принятия решения потребовался советчик. Перебрав друзей, выбрал жену.

Повторив слова Тургенева: "Мы еще повоюем!", поехал на Черкизовский рынок. Поток людей вынес его из метро. В рядах обувщиков увидел Надю. Накрашенная, с сигаретой во рту, в оранжевой куртке, стеганых брюках и тёплых сапогах, она показалась ему человеком из другого мира, для которого все радости жизни сошлись в единственном желании продать свой товар. Такой, очевидно, не до понимания чужих бед. Валентин Никандрович понуро вернулся в метро.

Несостоявшееся свидание с женой не расстроило его, а вызывало желание привести комнату в порядок. Голяком веника обмахнул стены, в углах снял паутину, газетой протер стекла и вымыл пол. Комната приняла жилой вид; расширилась, посвежела. Довольный собой, он сел на диван. Отдыхал недолго, стук в дверь заставил встать и открыть. Вошли двое мужчин. Одним оказался покупателем квартиры.

- Познакомьтесь. Это Ростислав Наумович, юрист высшей марки. Отдайте ему паспорт и выписку из домовой книги. Мы вас долго не задержим, - сказал покупатель тоном, не допускающим возражения.

Хозяин не сдвинулся с места.

- И я вас не намерен держать. Купчая не состоится.

- Как?!

- Обыкновенно. Передумал.

Недовольные мужики хлопнули дверью.

- Пока, ребята! – последовало им вслед.

Время на часах подходило к девяти вечера. Валентин Никандрович боролся с желание позвонить жене. Противный вопрос, "А надо?" останавливал и увеличивал сомнения. Стрелки часов подвинулись еще на полчаса. Не отдавая отчета в действиях, он набрал номер телефона Надежды. Гудки в трубке казались бесконечными. Вот они смолкли.

- Да, слушаю! – раздражение в голосе ощущалось на расстоянии.

- Извини, что тревожу. Хочу тебя видеть. - И, чтобы упредить отказ, выпалил. - В шесть завтра буду ждать у нашего кафе. Согласна?

После затянувшейся паузы, услышал.

- Хорошо, Валя.