Ш У Т Ы
Историческая повесть
Глава 1
Генерал-прокурор Ягужинский жаловался Борису Куракину.
– Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего я над собой отроду не видел.
– Низменный человечишко, торговать бы ему пирожками или чистить хвосты нашим лошадям, а вот, поди же, взлетел выше всех, – отозвался князь, играя на камзоле бриллиантовыми пуговицами.
Природа одарила светлейшего не только умом, но и внешностью. Высок, худощав, глаза, как и мысли, не знали покоя. Политес, одежды, ордена – зависть многих. Петр видел в нем талант и не зря приблизил и возвел. Всем хорош Александр Данилович, но, выйдя из грязи, боясь возврата в нее, был высокомерен, хапал все, наступая на всех.
– Не забывай, кто ты был и из чего я тебя сделал таким, каков ты теперь, – говорил Петр после очередной зуботычины любимцу за взятку.
Царь не терпел воров, мздоимцев. Меншиков понимал это, но руки не слушались разума. Не имей государева фавора, давно бы висел на перекладине, как хапуга - князь Гагарин.
В темном сводчатом кабинете Петр просил совета у Ягужинского.
– Генерал, подскажи, как поступить с государственными кражами? Как вывести язву? Ежели сейчас в корне не пресечь, расползется по всем сословиям и погибнет Россия. Рубить головы ворам, вешать?
– Разве Ваше величество хотите царствовать один, без слуг и подданных? Мы все воруем, только одни больше, а другие менее. Чтобы в низы язва не пошла, мы вырежем средину, – ответил с улыбкой прокурор, добавляя. – Вон, Александр Данилович, какие хоромы отгрохал.
– Жаль, в людях правды мало, а порока, коварства – с избытком. – Ответил с сожалением Петр, и, накинув плащ, вышел на набережную.
Холодный ветер, прыгая с волны на волну, поднимал чубы брызг, сверкающие на солнце радугой. На рейде качался флот, паруса спущены, лишь Андреевские стяги трепетали на ветру. “Вот она, сила российская, не токмо Балтику покорю, в мировой океан пробьюсь. Добуду славу Отечеству”, – думал он, глядя на фрегаты.
Вечером, положив голову на колени Екатерины, государь рассказывал о делах на верфях, торговле с голландцами, вспомнил Меншикова.
– Он в беззаконии зачат, во всех грехах родила его мать, и в плутовстве окончит живот свой. Если не исправится, быть ему без головы.
– Хитер Алексашка, – ласково говорила царица, – то верно, но предан тебе как собака. А приворовывает не потому, что надо, а потому, что другие мужи тащат больше. Ты его бьешь, а он слезу пущает, вот все воровство, оно незлое.
– Верно, Катеринушка. В трудную минуту он тебе опорой будет, – согласился Петр.
Глава 2
Белые ночи сливались с черными, дрожали звезды, уныло светил месяц. Нева устало билась о гранит берегов. Тишина висела над Петропавловкой. Толстой чинил допрос царевичу, вина которого была в том, что предал отца, путался с попами и был противником нововведений в России. На десятом ударе Алексей обмяк, кровь пошла горлом, внутри избитого тела что-то забулькало, захрипело. Солдат бросил его на пол и вылил на голову бадью воды. Царевич открыл глаза, застонал. Толстой наклонился над ним.
– Кто еще шел супротив государя?
– Всяк человек – ложь, – прошепелявил лишенный зубов рот царевича, и тьма на время заслонила его мучения.
– Еще воды! – приказал, стоящий у дыбы офицер.
– Изверги, что вам надо? Я все сказал, и от прежнего не отказываюсь. Кикин возмущал…
Толстой поднял ладонь, солдат понял, еще пять ударов. Засвистели палки…
Рассвет, просочившись в камеру, пошарил по углам, остановился на почти бездыханном теле, заглянул в открытые глаза Алексея. Они блуждали по впалым глазницам, как путник без глотка воды и надежды выбраться к людям.
Звуки тростей, торопливых шагов разбегались по коридорам крепости. Государь, Меншиков и преданные сподвижники вошли к Алексею. Он не смог подняться навстречу, ноги не слушались, глаза едва различали силуэты. По голосу узнал родителя, но сказать ничего не смог. К полудню Алексей Петрович преставился.
На следующий день, после смерти сына, отец праздновал годовщину Полтавской битвы, спускал на воду корабль, фейверки висели в небе.
Следствие по делу царевича продолжалось, дыба работала. Сложили головы Кикин, Яков Игнатьев, Дубовский…
Казалось, Петру не будет сноса. Простудившись, скончался быстро, словно от отравы.
Генералитет решал, кому быть на престоле.
– Престолонаследником по праву должен быть внук – Петр Алексеевич, – первым заговорил Дмитрий Голицын.
– Он малолеток, и угробит начинания деда. Екатерине Алексеевне быть императрицей, – вмешался Толстой.
– Виват, Екатерина! Виват! Виват! – закричал Меншиков.
В коридорах дворца появились семеновцы, преображенцы, с улицы донеслась барабанная дробь.
– Кто привел гвардию без моего указа? – возмутился Репнин.
– Приказ Ея Величества императрицы Екатерины, – без конфузий ответил Меншиков.
– Макаров, – обратился адмирал Апраксин к статс-секретарю, – есть ли завещание государя?
– Да, – робко начал секретарь, – оно начато…
– Все к императрице, заявим ей верноподданнические чувства! Виват! –крикнул адмирал.
– Виват! – подхватил Меншиков.
– Виват! – отозвался зал.
Власть перешла к безграмотной чужеземке. Царский дворец гудел, всяк норовил опередить друг друга. Пока зыбко, не стойко, надо тащить. Грабь, Ванька, бога нет! Что там Русь, что законы? Бабу – царицу интересует, что в штанах гвардейца, а не состояние гвардии, государства.
Екатерина прихворнула. Медик Блументрост пустил кровь. Состояние не улучшалось, водянка душила…
Меншиков опьянел от власти. Пьяница проспится, а властолюбец с каждым глотком становится глухарем на току, сам поет, не слыша ничего в округе .Александр Данилович быстро отправил в Польшу Ягужинского, врага Девиера бил кнутами за неуважение к болезни императрицы и спаивании царевен водкой. Толстого упек на Соловки, Бутурлина в Сибирь. Остается последнее – завещание императрицы. Гибкий Бассевич набросал текст, а интриган граф Рабутин посоветовал светлейшему обручить дочь с внуком Петра, вдруг тот станет царем. Меншиков зачитал написанное предложение умирающей Екатерине; она не смогла отказать любезному, и вскорости отошла в мир иной.
Екатерину обряжали в гробу, а войска оцепили уже дворец. Собрался Верховный Тайный Совет. Под единодушное: “Виват!”, Меншиков огласил завещание. Одиннадцатилетний отрок сел на российский престол. Только фельдмаршал Сапега высказал недоверие бумаге, и то негромко.
В тот же день новоиспеченный император возвел Меншикова в адмиралы, а сына его в обер-камергеры. Новые звания рождали новых завистников. Все шло по плану светлейшего. Пока отрок мал, им можно управлять, но тень замученного Алексея Петровича не давала ему покоя. Найдутся “доброжелатели” и откроют молодому царю тайну смерти отца его. Нужен срочный выход. Время торопит, и не пойдешь впереди своей тени. Меншиков это разумел, разумели и враги. “Обручение дочери – ход конем. Он упредит удары недругов и царя. Не будет же он мстить тестю? А если к этому женить сынка на великой княжне Наталье Алексеевне? Это триумф!” – раскидывал умом светлейший. Дети стали игрушками в отцовском честолюбии, как им отрыгнется?
Май 1727 был напорист, жгучий. Редкие облака не давали тени на земле. Нева дремала, серебрилась. Меншиков перевез царька к себе, на Васильевский остров. От безделицы отрок пошел по анфиладе комнат. Услышав голоса за одной из дверей, любопытства ради открыл ее. Меншиков вел беседу с Остерманом, Апраксиным, Дмитрием Голицыным. “Сейчас их напугаю”, – и устремился в свою комнату за пакетом. Вернувшись, хлопнул дверью и заявил:
– Я хочу уничтожить адмирала!
Остерман уронил хрустальный кубок, осколки разлетелись по наборному паркету. “Как зло шутит отрок”, – подумал Апраксин. У Голицына екнуло сердце. Александр Данилович встал для приличия, прищурил глаза, он наперед знал эту проказу. Петр с улыбкой протянул ему пакет.
– Читай! – император топнул ногой.
– Милостию своею дарую Александру Даниловичу чин генералиссимуса и привилегии.
Довольный собой император убежал, а Генералиссимус, сев в кресло, вытянул ноги, сладко зевнул, подумал: “Господи прости мя грешного и дай мочи одолеть супостатов”.
Май еще не откучерявился зеленью, а молодого царя обручили с Марией Меншиковой. Всем хороша невеста: бархатными глазами, соболиной бровью, станом, но сердце ее было занято другим, желанным, и оттого казалась холодной статуей, а кому люб камень?
– Данилыч, тревожусь не только за дочь нашу, но и будущность. Больно зло смотрели сподвижники твои на обрученных, – высказывала опасения Дарья Михайловна, жена князя.
– Вот они где, в кулаке, никто не пикнет, всех раздавлю! – сверкая глазами, кричал Меншиков. – Радуйся, скоро государевой тещей будешь!
Тем временем Остерман плел паутину, присматриваясь к обиженному Ягужинскому, прислушиваясь к Алексею Григорьевичу Долгорукому. Долгорукие знатный род, и не хотели оставаться в тени Меншикова.
Глава 3
Светлейший дремал в ореховой комнате. Шумно зевнув, открыл глаза, подошел к окну, толкнул створки. Отблески заката плясали на волнах, вдали темнел забытый флот. “В пушках, наверное, воробьи свили гнезда. Надобно приказать бомбардирам разок, другой чихнуть из орудий, а то запах пороха скоро забудут, - сказал князь вслух. Постояв некоторое время, спустился в гренадерскую. Команда звякнула фузеями.
– Никто не приезжал?
– Никак нет, ваша светлость! – отрапортовал дежурный офицер.
В ушах зазвенело, Меншиков оперся о стол. Его качало, в глазах двоилось. Отказавшись от помощи, медленно пошел в покои. Выплюнув кровь, покрылся потом, и слабеющим голосом позвал жену. Наступило забытье. Пригласили Блюментроста.
Болезнь светлейшего пришлась кстати Долгоруким.
– Пока временщик в хворе, государя надо прибрать к рукам. Ванька, – обратился Алексей Григорьевич к сыну, – займи мальца охотой и не забудь про Елизавету. Вишь, царек больше смотрит на нее, чем на невесту. Лиза соком налилась, впору лопаться, да и не супротив баловства – все цесаревны такие, – зло добавил он. – Машка Меншикова ему не пара, не тех заквасок. Наша Катька и по кровям, и родству богом послана на царствование. Хотя Остерман и противится обручению, но и его сломим. Долгорукие должны взять свое! – и потряс кулаками.
Внезапно открылась дверь, и шут Прохор вкатился в зал. Все замерли.
– Русским не надо хлебушка, они друг друга едят! – хохотнув кривым ртом, шут проворно залез под стол.
Александр Григорьевич, схватив палку с набалдашником, стал выгонять его оттуда.
– Я тебе покажу, етит твою мать, хлебушко! – пыхтя, норовил стукнуть набалдашником смеющуюся рожу шута.
Глава 4
Иван выполнял наказ отца.
– Государь, почему светлейший тебя пленником держит в хоромах? Ты не мальчик. Пока он в постели, не пальнуть ли нам по зайцам?
– Я научу его разговаривать с собой. Я не мальчик, а государь! – топнул он ножкой. – Он и сестер притесняет, отнимая деньги и серебро. Я укажу ему на разницу императора и конюха, ишь, нос задрал! – распалялся царек.
– Да, да, – поддакивал Иван, – он и с родителем твоим обошелся круто.
– Я поставлю его на место! Пойдем к Елизавете!
Оправившись от болезни, Меншиков уразумел – царь упущен из его рук. Стояла молодая осень. Ветерок крутил опадающую листву, пахло сыростью, цветами. От звона колоколов вздрагивало небо. В церкви отслужена литургия. Ладан ли, блеск ли вскружил голову светлейшему, и он важно сел на царское место: “Зело хорошо!” – подумалось ему в тот момент. Среди гостей пробежал шепоток: “Не в свои сани сел светлейший”. Из церкви все пошли на обед. С штофом вина к князю приблизился генерал-лейтенант Волков.
– Ваша светлость, плохой знак, государя нет с вами, да и присели на неположенное место. Поезжайте в Петергоф, объяснитесь с Его Величеством.
– Пустяки, – как от мухи отмахнулся Александр Данилович.
Однако сквозь хмель душа его била тревогу, и под пушечные выстрелы он оставил Ораниенбаум. В карете уснул и увидел минхерца, тот шел навстречу, покачивая головой. От толчка Меншиков проснулся. Карета стояла у парадного подъезда дворца. Привычной суеты вокруг его персоны не было.
– Государь в отъезде, – сухо доложил комендант.
Меншиков в одиночестве остался ждать царя до следующего дня и, чтобы не терять время, попросил аудиенции у дочери Петра - Натальи Алексеевны, та сбежала от него через окно. В этот же вечер давался бал по случаю именин Елизаветы Петровны, Меншиков поспешил приложиться к ее ручке. Обмахиваясь веером, она что-то увлеченно рассказывала гвардейскому офицеру, рядом с ними стоял Остерман. Облобызав еще раз пухлые пальчики имениннице, Меншиков отозвал в сторону Остермана.
– Как сиятельное здоровье, Андрей Иванович? – глядя ему в глаза, поинтересовался князь.
– Слава богу, крепимся, - чувствуя подвох, и отступая назад, ответил немец.
– Что-то государя на именинах сестрицы не видать. Не случилось ли что?
– Помазанники божьи вечные, у них рай на земле и на небесах, - с осторожничал Андрей Иванович.
– Ты, вроде, первая величина при дворе, Ивановичем стал, православие принял, а императора в лютеранстве воспитываешь, от святости отваживаешь. Русскому нельзя без бога. За такое могем и в Сибирь спровадить, – не унимался Александр Данилович.
Остерман, достав платок из камзола, вытер шею. Глаза его бегали, на щеках вздулись желваки. Сдерживаясь, возразил.
– Светлейший, от твоего серебра в персидских краях туземцы ропщут и служивые недовольны, и прибытки твои знаем. За такое не токмо Сибирь полагается, но и четвертовать могут.
На том временщики разошлись, затая еще большую злобу друг на друга.
Бал продолжался. Внезапно вошел государь. Поцеловав Елизавете руку, и увидев Салтыкова, пальцем поманил к себе.
– Генерал, прикажите мои кареты перевезти от Меншикова к летнему дворцу. Пусть там поторопятся навести марафет.
Светлейший краем уха уловил приказ, покраснел, засуетился.
Глава 5
– Я покажу Меншикову, кто из нас главный – я или он! Он хочет со мной обращаться как с родителем. Напрасно. Не доведется ему давать мне пощечины, – высказывал царствующий отрок за обедом членам Верховного Тайного совета.
Его внимательно слушали и не перечили.
Над Петербургом погода меняется быстро. С залива потянуло ветром. Нева вздыбилась. Свинец туч опрокинулся на город. Светлейшему объявили о снятии почетного караула, аресте, лишении звания Генералиссимус. От такого известия он слег в постель. Пока хворал, жена с дочерьми просила защиты у великой княжны Натальи Алексеевны и цесаревны Елизаветы, а потом ползали в ногах у всесильного Остермана, – все напрасно, все отвернулись от них.
После пиявок и пущенной крови, Меншикову полегчало, и, встав на ноги, закрутился волчком. Вначале хотел посватать сына за дочь фельдмаршала Голицына, но тот воздержался от предложения. Затем поспешил к преданным друзьям Шаховскому и Волкову, а те посоветовали написать царю покаянное письмо и разрешить выехать на жительство в одну из вотчин. Чем больше метался князь, тем больше грязь унижения липла к нему.
Остерман тоже не сидел сложа руки. Еще пуще полюбил царя, целовал ручки великим сестрам. Старый лис держал двор в поле своего зрения, дергая в нужный момент нужную веревочку. Вот и записочка полетела на царское имя. Не много не мало, а сто двадцать пунктов обвинения предъявлены светлейшему. Главный – измена Родине – расхожий пункт на все времена. Приписывалось князю оставить Петербург и поселиться в Ранненбурге, что под Рязанью.
Опального торопили. В середине сентября, все также пышно, но без пушечной пальбы, берлины, коляски, фургоны и колымаги с шутом, нагруженные златом, серебром, рухлядью, посудой, прогромыхали по улицам города – дождь замывал их следы, а шут громко кричал.
– Съели басурманы русского человека! Пропадите вы пропадом! Кровопийцы!
По дороге курьеры от Салтыкова чинили стеснения изгнаннику: отобрали часть экипажей, разоружили прислугу, в Клину сняли у царевой невесты обручальное кольцо, у сына – ордена… Разоренная кавалькада наконец-то докатили до Ранненбурга, где стерегли князя пуще, чем в тюрьме.
Глава 6
Остерман и Долгорукие, толкаясь, карабкались на высоту, с которой свалили Меншикова. Чванливые Долгорукие не могли смириться, что немец теснит их от престола, а развеселую цесаревну отваживает от государя. Они хотели пустоту около царя пока занять Елизаветой, а потом вместо нее подсунуть свою дочь – Екатерину. Остерман, видя такой коленкор, протянул руку Ягужинскому, Апраксину, Голицыну, которые имели свои интересы в этой сваре.
Молодой Петр, унаследовав от деда буйный нрав, еще до коронации помыкал высокими мужами, а они, угодливо улыбаясь, тащили отрока по своим углам. Противники дедовских реформ тоже не дремали, надеясь через бабку царя вернуть России прежнее благочестие.
По случаю коронации над стольным градом не унимались колокола, вскипали потешные огни, вино лилось рекой. Пользуясь весельем, меншиковские доброседы подкинули к Троицкой башне кремля письмо, да переборщили, задев в нем Долгоруких. К ним-то и попало оно, и добро обратилось во зло.
– Никак Алексашка Меншиков не успокоится, все напраслину льет на наш род. Пора с ним кончать, – говорили Долгорукие в один голос и написали доклад. Верховный Тайный совет решил по нему: лишить Меншикова прав, конфисковать добро в пользу государя и сослать семейство в Березов.
Длинны и безобразны дороги России. Не успеют просохнуть от весенних хлябей, как пузырятся осенними и вскоре заметаются вьюгами. Верстовые столбы редки, как постоялые дворы без клопов и мышей. Поддужный колокольчик чаще звенит за упокой, чем за здравие.
В начале апреля 1728 года в рогожных кибитках, опальный князь с семьей выехал в ссылку. Еще не угомонилось воронье на тополях усадьбы, а служивые и дворня, догнав их, ограбили и оставили, в чем мать родила.
– Князь, кто эти люди? – выставляя руки вперед, спрашивала жена, ослепшая от горя.
– Наши холопы. Не печалься, и так глаза выплакала. Знать в характере русского больше жестокости, чем милосердия, – успокаивал ее Александр Данилович.
Разбой подорвал остатки сил благоверной и под Услоном, что у Казани, светлейший похоронил Дарью Михайловну. Была она легкой в жизни, да тяжелой оказалась в гробу.
Май пылил садами. Мутные камские воды несли Меншиковых к Тобольску. Вот и город. На берегу их встречали любопытные и обиженные, сколько люду загнал сюда князь, одному богу известно. Не чаял, что здесь окажется сам. В детей опального летели комья грязи, слышалась брань, проклятия.
– В меня бросайте, я виноват, чад моих не трогайте. Господи, господи, на кого меня оставляешь? Почто даешь на растерзание злобе людской? Не оставь чад моих в горести, – обращался Александр Данилович к небу.
Купив на деньги, выданные губернатором, необходимый плотничий инструмент, теплую одежду, семейство поплыло дальше, до Березова. Из-за поворота реки показались высокие деревянные стены с наугольными башнями, слышался лай собак, несмотря на лето, дымились трубы, от гнуса не было спасения. Дети простудились в дороге, четверо слуг померли, здоровье князя сдавало.
Зима приближалась. Меншиков с сыном и работниками торопились срубить избу. Едва закончили – разгулялись метели, затрещали морозы, от которых замертво налету падали птицы. Печь топилась днем и ночью. Князь оброс, сник, но не высказывал детям печалей. Дочь Мария, царева невеста, понимая отца, старалась отвлечь его от тяжких мыслей.
– В ответе я за вас перед покойной матушкой. Не удался мой прожект, – гладя любимице волосы, оправдывался он.
Другие дети в разговор не вступали: Александра читала псалтырь, Александр думал о чем-то своем. Коптила сальная свеча, вьюга злилась в трубе.
– Дождемся весны, срубим церковь, а там может и подфартит, – чмокая губами, мечтал Александр Данилович.
Весна была ранней. К лету выстроили церковь. Занедужила Мария, промучившись, умерла в декабре. В конце ноября следующего года у отца помутился взор, онемел язык, заковеркалась речь, левая нога не слушалась…
Их похоронили в одной могиле на берегу речки Сосьвы, неподалеку от церкви. Бурное половодье вывернуло гробы страдальцев и унесло в Обь.
Капитан Миклашевский доносил в Тобольскую канцелярию: “Сегодня, ноября двенадцатого дня, Меншиков в Березове умер”. Вслед, тот же капитан сообщал: “Сего 1730 года января первого дня. Декабря 26 дня прошлого 1729 года, Меншикова дочь Мария в Березове умре”.
Два птенца Александра Даниловича остались сиротами в холодном гнезде.
Глава 7
Разбитая карета России, громыхая былой славой, неслась под обрыв. Неразумный кучер не смог справиться с вожжами, а члены Совета, забыв честь, совесть, поедом ели друг дружку, лишь бы остаться у власти. Страна превратилась в охотничье угодье. Казна опустела, налоговый недоимок ровнялся миллионам, грозила возможность бить челом бывшим противникам. На юге зашевелились татары, водя дружбу с турками. Сильный флот Швеции бороздил воды Балтики. Англия, не желая мощи русского флота, старалась задержать царя в Москве, Испания желала обратного.
Саксонец Лефорт доносил своим: «Когда я смотрю, как управляется это государство, мне кажется сном, в сравнении с царствованием деда. Человеческий ум не может понять, как может такая машина держаться без поддержки, без труда. Всяк старается спрятаться от удара, никто не хочет ничего брать на себя и молчит… Можно сравнивать это государство с кораблем, терзаемым бурей, лоцман, и экипаж которого уснули. Огромная машина является игрушкой личной выгоды, безо всякой мысли о будущем, и кажется, что экипаж ждет сильной бури, чтобы воспользоваться остатками корабля».
Глава 8
Остерман видя, что свалить Долгоруких не удается, попытался завести с ними дружбу, но не таковы братья.
– Если мы прозеваем и не обручим царя с нашей Екатериной, нам придется туго. Надо ловить случай, отрока из рук нельзя выпускать. Катька втюрилась в Милезимо, отвадим, – волнуясь, рассуждал вслух Алексей Григорьевич.
– Все хорошо. Ты не забыл Машки Меншиковой? Тоже была царева невеста, - напомнил сидящий за столом князь Тихон, родственник Долгоруких.
– Не каркай! Хлеб подошел, в печку сажай!
Долгорукие шли напролом. Обручение было роскошным, даже сверх. Иван Алексеевич, на правах обер-камергера, сопровождал государыню-невесту в царской карете. Под музыку он ввел сестру в Лефортовский дворец. Архиепископ Феофан одел молодым многотысячные кольца. Роковой архиепископ, он и Марии Меншиковой одевал кольцо. Гремели литавры, обрученные принимали поздравления. Фельдмаршал Василий Дмитриевич Долгорукий обратился к племяннице.
– Твой род многочисленный и, слава богу, очень богат, члены его занимают хорошие места, и если тебя будут просить о милости для кого-нибудь, хлопочи не в пользу имени, а пользу заслуг и благодетели. Это будет настоящее средство быть счастливой, чего я тебе желаю, – сказав, поклонился молодым.
Фельдмаршал понимал, любви нет между ними, а только расчет соединил им руки, а что за деньги – то непрочно.
Как и все невесты при обручении грустят – эта особенно. Подошел с поздравлением Милезимо. Она зарделась, а он слишком жарко поцеловал ей руку. Жених, заметив это, смутился.
Долгорукие ликовали, распределяя между собой чины, звания, земли. Патока лести сочилась со всех сторон, мухи липли на нее.
Царь хотел видеть обрученным и своего фаворита – Ивана Долгорукого. Ивану пророчили в жены дочерей именитых москвичей, петербуржцев, отвергая всех, он остановился на кроткой Наталье Борисовне Шереметевой. Праздновали обручение двадцать шесть дней, за которые Наталья Борисовна будет страдать почти сорок лет. “Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают: что было и мне ожидать”. Женщины и в счастье, чувствуют беду. Не она ли первой проложит за мужем полюбовную дорогу на каторгу?
Вновь зашевелился Остерман. Его все чаще видели с цесаревной Елизаветой, которую содержали скудно так, что ей временами даже соли не хватало, не говоря уже о вине и яствах.
– Это не от меня идет, – угодничал перед ней Андрей Иванович. – Я не раз давал указания по твоим жалобам, да меня плохо слушаются. Я не в состоянии поступать так, как мне хотелось, но скоро найду метод разорвать оковы, – проговорил он загадочно.
– Долгорукие братца окрутили и аспидами сосут его кровь, – капризничала цесаревна.
– И то верно, государыня.
Елизавета удивленно посмотрела на льстеца, в его глазах горела месть.
– Да, да, государыня, я не оговорился. Все перебесятся, а мы выдернем державу и скипетр, а корона сама на голову ляжет. Братцу твоему и эта невеста нелюба, – добавил между прочим Остерман.
Долгорукие торопили свадьбу.
Глава 9
Только природе ведомо, кого соединить и с кем, когда и насколько.
После крещенского освящения воды царь занедужил – била знобь, оспины окинули лицо. Когда болеет смерд – это обычное дело, болезнь царей приводит к смуте.
Царь встал на ноги, но не надолго. Короста разошлась по телу, в беспамятстве он вскакивал, пытаясь куда-то бежать. Почуяв приближение развязки, други и недруги, расширив глаза, метались, как летучие мыши перед рассветом. Остерман псом стерег умирающего царя, чтобы не упустить своего, но и не дать другим воспользоваться случаем. Долгорукие еще раньше получили из Дании письмо с соблазнительной мыслью, в случае смерти монарха, возвести на престол обрученную невесту, и по этому случаю собрались на ассамблею. Александр Григорьевич спрашивал.
– Как быть? Есть ли завещание? Кто из наших у постели царя? В завещании весь гвоздь, – рубанул он рукой.
– Петр Великий короновал свою Екатерину? Короновал! Чем наша Катька не царица? Как ты думаешь, Василий Дмитриевич?
Среди Долгоруких фельдмаршал отличался независимостью мышления и прямотой.
– А шиша не хочешь? – и протянул под нос говорившего фигу. – Чего захотел! Та была венчанная, а потом коронованная. А наша только обрученная, разницу уловил?!
– Уловил! – отбивая волосатый кулак, осклабился Алексей Григорьевич. – А мы обвенчаем, все в наших руках. Если что, войска поднимешь.
– Не гадься, не позорь Долгоруких, мертвые венчаются на том свете. Остерман не дурак, – возразил фельдмаршал, – и войск по твоей указилке поднимать не стану, не военное дело вертеть государями. Армия не для утех, а для защиты Отечества! Прощевайте – и, гремя ботфортами, ушел с ассамблеи.
– Ну и хрен с ним! – Закричал Василий Лукич, обращаясь к Максиму Долгорукому. – Пойдем, надобно дело делать, а не языки чесать, – и увел родственника в потаенную комнату.
Написав от имени императора завещание, позвали Ивана Алексеевича, и он, как это делал раньше за Петра, руку приложил – “Петр”. Вернувшись, показали состряпанную бумагу. Это рука царева, решили все, и с нетерпением стали ожидать финала.
Девятнадцатого января 1730 года царь крикнул в последний раз: “Запрягайте сани, хочу ехать к сестре”! – и уехал к недавно почившей Наталье Алексеевне, процарствовав два года, восемь месяцев и тринадцать дней. На нем закончилась мужская ветвь романовской династии.
А если бы не оспа? Куда бы пошла Россия? Выкинул бы из могилы возмужавший царь прах мучителя – деда? На Руси исстари ведется – мертвые позора не имут. Знать, слаб тот государь, который могилы ворошит, историей играет, перед иноземцами преклоняется. Верхи бурлят, – народ страдает.
Глава 9
На срочное заседание Долгорукие пригласили Трубецкого, Голицына, Ягужинского, Остермана, Дмитриева-Мамонова, Волынского, – возбуждение подталкивало их на решительные действия.
Спорили долго. Мнения о престолонаследии разделились. В окно стучался ветер, шуршал снег. Долгорукие ждали момент подсунуть завещание. В споре наступила пауза. Из соседней залы послышался раскатистый смех шута и слова.
– Русским не надо хлебушка, они друг дружку едят!
– Сволочь, надобно высечь, – прошипел Алексей Григорьевич.
Заговорил Дмитрий Голицын.
– И этот Петр не оставил завещание, а ежели сыщется – подложное, – и уставил взгляд на Алексея Григорьевича.
– Что гляделки вылупил?! – вскипел Григорьевич, но, одумавшись, замолчал.
Встрял Дмитриев-Мамонов.
– Что рассобачились? Вы не забыли Анну, Иоанновых кровей? Пожалуй, умна, но характером скверная, распутная, обжористая, но не такое терпели и это стерпим, – поправив парик, осмотрел присутствующих, задавал вопрос. – Может ее возведем? Василий Лукич? Ты ее знал по Митаве.
От неожиданности Василий Лукич вздрогнул и согласно кивнул головой.
– Быть по сему – Анна Иоанновна – императрица, но надобно себе полегчить, – подвел итог Голицын.
– Постой, постой, князь, как это полегчить? – наклоняясь вперед, переспросил молчащий до этого Остерман.
– А так! – загибая пальцы на левой руке, отвечал князь, – за собой оставим свободы – раз, ограничим ее пунктами – два, а буде чего не исполнено, лишим короны Российской. По залу пронесся шумок одобрения. Остерман, взявшись за голову, закатил глаза, его тошнило. Это была уловка старого лиса, в неподходящий для него момент, улизнуть от ответственности под видом болезни.
Выбранная делегация прибыла в село Всесвятское, где с семьей Бирона Анна выжидала решения, поднося чарки с водкой преданной гвардии, а что не сделаешь за дармовое угощение? Кого хочешь на престол возведешь, тем более дающая рука – владыка. Грязные пальцами императрицы пустили по ветру “пункты”. Дмитрий Голицын и Василий Долгорукий в голос сказали.
– Да будет воля Провидения!
Прознав историю с “пунктами”, Анна Иоанновна разгневалась. Долгоруких по ее приказу обложили красными флажками, гон начался.
– Смотрите, смотрите, как будут Долгоруких есть, а бывало, они других ели! – прыгая по креслам вовсю мочь, орал шут.
Долгоруким было не до шута. Главу семейства обвинили в краже царской короны и участии в подлоге завещания. Ивана – в хищении из Успенского собора драгоценного облачения, остальным родственникам подобрали обвинения не лучше. Василий и Михаил Владимировичи, из рода Долгоруких, повинились перед государыней.
Иван, отрицая кражу и подделку завещания, был на время выпущен из канцелярии тайных дел, и притих. Бирон, Остерман не унимались, а Иван козырял последней картой – женитьбой. Знатна, богата была невеста. Как не отговаривали Шереметевы Наталию Борисовну от брака, но не смогли сломить ее волю. На венчании Шереметевых не было, не послали благословения и в Горенки, где они поселились. Молодым не дали отоспаться после свадьбы, как фельдъегерь привез указ следовать новоиспеченному мужу в пензенский Никольск, а оттуда – в Березов. Вслед за Иваном отправили в ссылку и Екатерину – несостоявшуюся цареву невесту.
Березов холодный, голодный город, но жизнь брала свое. В 1731 году Наталья подарила Ивану громкоголосого Михаила, затем еще сыновей, которые мёрли младенцами и, наконец, – Дмитрия-Слабоумного.
Человек неприхотлив. Заведутся деньжата, ослабнет надзор, и его потянет на прошлое. За штофом Иван хвастался всем о шашнях с Елизаветой, весельях в Покровском и дурно отзывался об Анне Иоанновне. Даже в глухомани стены имели уши, полетели доносы. Не раз умоляла мужа Наталья оставить компании, много слез пролила над непутевым Иванушкой, много поклонов отбила богу за спасение его грешной души, да все нипочем. В земляную тюрьму, куда он попал после очередного навета на государыню, умудрялся пить и хвалиться. Ночью принесла Наталья суженому еду.
– Иванушка, Иван? – тихо звала она.
Яма отдавала холодом, слезы, катясь с ее щек, замерзали в пустоте.
– Где Иванушка? – падая утром в ноги прохожим, голосила она.
Ивана увезли в Тобольск, где выбили из него ум и, как зверя в клетке, отправили в Новгород. В минуты просветления фавориту виделось, что Меншиков сует ему в рот парик и хохочет. “Капал мне яму, да сам в нее угодил. Поделом тебе, неразумный!”
Остерман лично вел дело Ивана и твердо поставил под приговором: “Четвертовать”, но сжалился: “Отсечь голову”. Под звуки вечевого колокола покатилась голова Ивана по травушке. Набат гудел – народ смеялся.
Анна Иоанновна расправлялась и с остальными, желавшими ограничить ее власть конституцией. Дмитрий Голицын сгинул в Шлиссельбурге. Михаила Голицына царица заставила при дворе выс… Продолжение »