КОСТЕР ПОЭЗИИ ПРЕКРАСНОЙ

"Самый счастливый человек тот, кто дарит счастье наибольшему количеству людей". Д.Дидро.

1

В средине XIX века было написано стихотворение "Песня цыганки":

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту…

Пережив время, слова и музыка, написанная к ним, по-прежнему согревают наши души. Автор этих замечательных строк Яков Петрович Полонский: поэт, прозаик, публицист, художник-любитель, один из ярких талантов послепушкинского периода в русской литературе.

Яков родился первенцем из семи детей 6(18) декабря 1819 года в Рязани, в семье обедневшего дворянина. "Бабушка моя, - писал в "Воспоминаниях" Я.Полонский, - была урожденная Умская, одна из побочных дочерей графа Разумовского… Звали ее Александрой Богдановной (это не значит, что отец ее был Богдан). Одиннадцати или двенадцати лет ее выдали замуж за Якова Осиповича Кафтырева, родного племянника генерал-аншефа Петра Олица, лифляндского помещика и рыцаря…"

Из восемнадцати детей Александры Богдановны выжили семь, среди них и будущая мать Якова - Наталья. Из "Воспоминаний" Я.Полонского: "Жизнь наша была тихая и смирная. Моя мать олицетворяла любовь и кротость… любила литературу, читала все, что попадало под руку, и записывала в тетради, полюбившиеся ей романсы, песни, стихотворения. …Только отец мой, Петр Григорьевич, высокий худощавый брюнет, был несколько сух и вспыльчив…" К этому следует добавить, что "честность его доходила до педантизма".

Петр Григорьевич был родом из Малороссии – Нежина. Гимназии не кончал, но грамоте выучился самостоятельно. В чине капитана казачьего отряда участвовал в русско-турецкой войне 1828-1829г.г. После ее окончания получил место служащего интендантской части. Как вспоминал Яков Петрович: "… между тогдашними сослуживцами, он не был, однако же, из числа последних по своему развитию, напротив, считался между ними человеком весьма грамотным и всякое дело смекающим".

Яков рос в богомольно - патриархальной семье болезненным ребенком: то его мучили головные боли, то лихорадки. Как-то он невольно подслушал разговор матери со странницей, которая сказала: "Ох, матушка! Не хочется вас огорчать, а не жилец он у вас, не жилец он у вас на этом свете!.. Не долго ему осталось на белом свете жить!" С этого времени мальчик стал страдать повышенной мнительностью.

Обладая хорошей памятью, Яков быстро заучивал стихотворения, которые мать читала детям вслух, а к восьми годам выучился писать, читать, брал уроки французского языка у "мадам Тюрберт" и проявил желание рисовать. Читал он все, что находил в доме. Например, басни Крылова, сказки Дмитриева, и кое-какие трагедии Озерова.

Семейство Полонских, хотя и не имело постоянного дома в Рязани и часто меняло место жительства, но имело достаток, поскольку бабушка по материнской линии выделяла им значительные средства. После ее смерти, по разделу имущества Полонским отошло небогатое сельцо Лозынино в Тверской губернии.

Когда Якову исполнилось десять лет, скоропостижно скончалась мать. Её похоронили в Ольговом монастыре в двенадцати верстах от Рязани. По долгу службы отец, вскоре, уехал на Кавказ, и заботы о детях легли на тетушку Веру и Анну Яковлевну Кафтыревых. Перед отъездом отец определил Якова в первый класс рязанской гимназии. Здесь он начал сочинять стихи.

Годом началом творчества, по мнению некоторых биографов Полонского, можно считать 1837, когда он вручил одно из своих стихотворений будущему императору России Александру II, который, путешествуя по России, заехал в Рязань. За стихотворение юный сочинитель получил от высокого гостя золотые часы.

2

В 1838 году окончив гимназию, Яков на ямской телеге уехал в Москву поступать на юридический факультет университета. В столице он поселился у Е.Б.Воронцовой, богатой двоюродной бабушке, которая предложила бедному родственнику стол и две комнаты рядом с кладовой в мезонине. Туда он перенес свои вещи: чемодан и подушку.

На вступительных экзаменах Яков познакомился с Аполлоном Григорьевым, как потом выяснилось, тоже писавшим стихи. Через него он сблизился с Афанасием Фетом, считавшимся среди студентов уже зрелым поэтом. В "Моих студенческих воспоминаниях" Полонский писал: "… Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения, и достаточно мне вспомнить, что я отдавал их не одному Фету, но и своим товарищам и всем, кого не встречал, и при малейшем осуждении или невыгодном замечании рвал их…"

Яков сдружился и с однокурсником Николаем Михайловичем Орловым, сыном опального генерала, участника войны 1812 года и теоретика декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга – Михаила Федоровича Орлова. Между молодыми людьми завязалась дружба. Молодой граф пригласил Якова к себе домой. Здесь он познакомился с А.С.Хомяковым, профессором-историком Грановским, поэтом и другом Пушкина – Чаадаевым и писателем И.С.Тургеневым. Такое окружение имело определенное влияние на формирование взглядов двадцатилетнего студента, который больше времени отдавал стихам, чем штудированию учебников. Одно из его стихотворений, "Дума", на лекции перед студентами прочитал профессор словесности И.И.Давыдов. Отзыв о прочитанном оказался благоприятным для автора. Вопреки этому, к нему после лекции подошел студент, и уличил в подражательстве поэту Кольцову. "Дума" была порвана и забыта.

Как жилось студенту Полонскому, можно судить по записи его воспоминаний: "Пока моя бабушка была жива, я был обеспечен, но и тогда денег у меня не было, я ходил в университет пешком и зимой в самые сильные морозы в одной студенческой шинели и без галош. Я считался уже богачом, если у меня в жилетом кармане заводился двугривенный; по обыкновению я тратил эти деньги на чашку кофе в ближайшей кондитерской… Часто посещать театры я, однако, не мог по недостатку средств…"

После смерти опекунши Якову пришлось поменять множество квартир и жить "… на грошовые уроки не дороже пятидесяти копеек за урок, но просить о присылке денег из Рязани мне было совестно". Чтобы прожить, стал учителем детей князя В.И.Мещерского, родственника историка Карамзина. В городском доме князя Полонский читал поэтессе графине Растопчиной свои стихи. Успех выпал на фантазию "Солнце и месяц". Фантазия пришлась по душе и поэтессе Каролине Павловой, пригласившая сочинителя к себе домой. Здесь он встретился с Ю.Самариным – публицистом, критиком и сторонником славянофильства, а также с бывшим декабристом Александром Ивановичем Тургеневым, который на короткое время приехал в Москву из Парижа.

Из многочисленных своих стихотворений, написанных в студенческий период, Полонский выбрал это

Священный благовест торжественно звучит –

Во храмах фимиам, - во храмах песнопенье;

Молиться я хочу, - но тяжкое сомненье

Святые помыслы души моей мрачит.

И верю я – и вновь не смею верить,

Боюсь довериться чарующей мечте,

Перед самим собой боюсь я лицемерить,

Рассудок бедный мой блуждает в пустоте…

и без подписи отправил в 1841 году в журнал "Москвитянин". Таким образом, состоялся официальный дебют начинающего поэта. Правда, до этого его стихи появлялись в студенческом сборнике "Подземные ключи". Как он потом выразился: "… под буквой П были мои еще крайне незрелые стихотворения".

Второе стихотворение – "Пришли и стали тени ночи" Полонский послал Белинскому и тот одобрил его для печати в "Отечественных записках".

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей!

Смелей глядят мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей;

Над ухом шепчет голос нежный,

И змейкой бьется мне в лицо

Ее волос, моей небрежной

Рукой измятое кольцо…

Затем, здесь же, напечатали стихотворную фантазию Полонского "Солнце и Месяц". О ней автор сказал: "Из числа моих стихотворений наибольший успех выпал на долю моей фантазии "Солнце и Месяц", приноровленной к детскому возрасту; его заучивали наизусть, особенно дети".

В университете Полонский не отличался прилежанием и вместо четырех лет проучился пять. "Я был рассеян, - вспоминал он потом, - меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов". Узнав о его гибели, Яков записал: "… Я был и поражен, и огорчен этой великой потерей, не для меня только и всей России. Но если Лермонтов был глубоко искренен, когда писал "И скучно, и грустно, и некому руку подать…" - я бы лгал на самого себя и на других, если бы вздумал писать что-нибудь подобное".

Итог студенчеству Полонский занес в "Мои студенческие воспоминания": "Нисколько не жалуюсь на то, что в Москве не было у меня ни семейного очага, ни постоянной квартиры и ничего, кроме дорожного чемодана. Были студенты, которые испытывали не только бедность, но и нищету… Но судьба, которая рано познакомила меня с нуждой, одарила меня другим благом – друзьями…"

Жалование от князя Мещерского было скудным, Яков нуждался во многом, однако оставался чутким к страданиям других людей. Узнав, что студент медицинского факультета некий Малич остался без средств и крыши над головой. "Я немедленно послал ему все мое месячное жалование около пятидесяти рублей… Не доказывает ли это, что в те наивные годы моей юности я был гораздо лучше или добрее, чем во дни моего многоопытного мужества и суровой стрости". - "Из моих студенческих воспоминаний":

В начале 1844 года при активном участии сына актера Щепкина по подписке была собрана необходимая сумма для издания сборника стихов Полонского "Гаммы". Один из экземпляров он собственноручно вручил попечителю Московского университета графу Г.С.Строганову. Рецензент "Отечественных записок" П.Н.Кудрявцев так отозвался о сборнике: "Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом". Поэт Н.М.Языков, которому автор послал свою книжку, через журнал "Москвитянин" был  в восторге.

Благодарю тебя за твой подарок милый,

Прими радушный мой привет!

Стихи твои блистают силой

И жаром юношеских лет.

И сладостно звучат, и полны мысли ясной;

О! пой, пленительный певец,

Лаская чисто и прекрасно

Мечты задумчивых сердец…

Не каждый начинающий поэт мог получить такое благословение на дальнейшее творчество.

Несмотря на успех, друг Вельтман предостерег: "Поздравляю, но вот что я скажу вам… Верьте мне, - как бы вы сами ни были даровиты и талантливы, вас никто в толпе не заметит или заметят очень немногие, если только другие не поднимут вас".

Перед выпуском из университета Яков Петрович не думал о месте службы, тем более, как он писал в воспоминаниях: "Я стал сомневаться в собственном существовании. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете, и вымирание пресыщенного человечества… Меня стали преследовать, и как бы жечь мозг мой стихи и я боялся сойти с ума. Раз ночью, в полузабытьи, мне казалось, что душа моя отделилась от тела, и я вижу свой собственный труп…" Доктор, к которому обратился Яков, успокоил и приписал лавровишневые капли.

Весной 1844 года Полонский окончил университет. Казалось – радуйся, но, судя по записи в "Моих студенческих воспоминаниях" радоваться, оказалось нечему: "… вышедшим из университета и, нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар, в то время, когда я был еще в шестом классе в рязанской гимназии". К тому же, предстоящая служба пугала его, тем, что: "Лучшие товарищи мои поступили в московскую гражданскую палату, откровенно говорили мне: "У нас все берут и живут взятками; на службе вы не удержитесь, если не захотите с волками по-волчьи выть".

3

Вместе с приятелем Полонский поехал в Одессу, надеясь там начать новую жизнь, но просчитался, подходящей работы не оказалось. Пришлось на жизнь зарабатывать частными уроками и редкими публикациями своих стихотворений в местной газете. Мизерные заработки не решали житейских проблем молодого человека.

Среди одесских знакомых Якова Петровича оказался доцент Ришельевского лицея А.А.Бакунин, брат Михаила Александровича, теоретика анархизма и народничества в России и Лев Сергеевич Пушкин, первая встреча с которым ознаменовалась шампанским. С увлечением Полонский слушал рассказы Льва Сергеевича о последних годах его знаменитого брата. Интересным было новому знакомому и то, как "Лев Сергеевич Пушкин превосходно читал стихи и представлял мне, как читал их покойный брат его Александр Сергеевич. Из этого я заключил, - вспоминал Полонский, - что Пушкин стихи свои читал как бы нараспев, как бы желая передать своему слушателю всю музыкальность их".

"Лев Пушкин, - отмечал Яков Петрович, - не раз пророчил мне славу на поэтическом поприще, и даже подарил мне портфель своего покойного брата".

Полезным для Полонского оказалось знакомство с женой австрийского консула в Одессе Л.Л.Гутмансталя, Марией Егоровной, племянницей В.А.Жуковского, которая рассказывала ему о жизни и поэзии своего знаменитого дядюшки.

В 1845 году кто-то из его друзей Якова Петровича выпустил без его ведома книжку "Стихотворений", которой из-за слабости материала раскритиковал В.Г.Белинский. После чего желание сочинять у автора значительно убавилось.

Дальнейшее пребывание в Одессе для Якова Петровича не имело смысла. Впечатления о городе он позже опишет в романе "Дешевый город".

В 1846 году одесский генерал-губернатор М.С.Воронцов стал наместником Кавказа. Многие чиновники из его окружения двинулись вслед за шефом в Тифлис. Вместе с ними поехал и Полонский, заняв место служащего в канцелярии наместника, одновременно совмещая в газете "Кавказский вестник" помощником редактора.

В Тифлисе Полонский сдружился с писателем В.А.Соллогубом, другом Лермонтова художником и архитектором Г.Г.Гагариным, артистами местного театра, а также с грузинским поэтом А.Г.Чавчавадзе и его дочерью Ниной, вдовой Грибоедова и польским ссыльным поэтом Тадеушем Лада-Заблоцкий, который, как вспоминал Полонский, "стал посещать меня, читая книги, переводить мне стихи свои и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами".

Для местного театра Яков Петрович написал драму "Дареджана, царица имеретинская". Цензоры нашли в сочинении много недозволенного. Несмотря на защиту всесильного Воронцова, цензура не пропустила драму для показа ни в местном, ни и столичном театре. Лишь в 1852 году в журнале "Москвитянин" она была напечатана со значительными цензорскими купюрами.

По долгу службы Яков Петрович обязан был собирать статистический материал, для чего месяцами находился в экспедициях. Каждая из них открывала для него новые и новые красоты Кавказа, побуждающие к творчеству. Объединив в книгу двенадцать стихотворений, он издал их в 1849 году. Некоторые из них: "Сатар", "Саят-Нова", "Тамара и певец Шота Руставели", "Грузинка" стали жемчужинами в ожерелье поэзии кавказского цикла.

Вчера грузинку ты увидел в первый раз

На кровле, устланной коврами,

Она была в шелку и в галунах, и газ

Прозрачный вился за плечами…

Музой сборника была любимая женщина Якова Петровича - Софья Гулгац. Может быть, к ней и был направлен его "Внутренний голос":

Когда душа твоя страдая,

Полна любви, - а между тем

Ты любишь, сам не понимая,

Кого ты любишь и зачем –

Из глубины, откуда бьется

Пульс жизни сердца твоего,

Мой голос смутно раздается:

Услышь его! Пойми его!..

В действительности Софье Полонский посвятил рассказ "Тифлисские сакли" и стихотворение "Не жди".

4

Как не хорош Кавказ, но в 1851 году Полонский уехал оттуда. Своеобразным памятником полюбившемуся краю стало стихотворение "На пути из-за Кавказа".

Неприступный, горами заставленный,

Ты Кавказ, наш воинственный край, -

Ты, наш город Тифлис знойно-каменный,

Светлой Грузии солнце, прощай!

Душу, к битвам житейски готовую,

Я за снежный несу перевал,

Я Казбек миновал, я Крестовую

Миновал – недалеко Дарьял…

В стороне слышу карканье ворона –

Различаю впотьмах труп коня –

Погоняй, погоняй! тень Печорина

По следам догоняет меня…

По пути с Кавказа, Полонский навестил в Рязани больного отца, побывал в Москве, затем поехал в Петербург, надеясь здесь найти основательное место службы. Увы! О том, как жилось в северной столице, он позже описал в письме к А.Фету: "Когда в 50-х годах я жил в Питере и нуждался, я за 4 фельетона в "Санкт-Петербургских новостях" получал от Краевского 50 рублей в месяц – и за то говорил судьбе спасибо. Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои новые повести: "Статуя весны", "Груня" и др. – были цензурою запрещены; стихи вычеркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова. Получить место я не мог – писатели были в загоне… словом, страшное, тяжелое время я прожил в эти 50-е годы".

В бурные 40 - 60-ые годы XIX века русская культура искала свое направление. В литературных кругах разгорались философские споры Герцена и Белинского, славянофилов и западников. Стихами Некрасова, романами Тургенева, Чернышевского, Достоевского, Толстого зачитывалась прогрессивная интеллигенции России. Возвращение с каторги декабристов тоже получило отзвук в обществе, а отмена крепостного права вызвала критику правительства со стороны демократов и послужила толчком к революционной деятельности разночинцев.

В изданном в 1855 году сборнике стихов Полонского Некрасов в рецензии писал: "Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему понравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственной рукой, мы нашли стихотворение г. Полонского. Вот оно для любопытных:

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей!

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей…"

Белинский же дал сборнику отрицательную оценку, увидев в авторе "ни с чем не связанный, чисто внешний талант".

Среди разнообразия мнений, Полонский имел свое, которое записал в дневнике в 1856 году: "Не знаю, отчего я чувствую невольное отвращение от всякого политического стихотворения; мне кажется, что в самом искреннем политическом стихотворении столько же лжи и неправды, сколько в самой политике".

Позже, в стихотворении "Для немногих", поэт изложил свое творческое кредо:

Мне не дал бог бича сатиры:

Моя душевная гроза

Едва слышна в аккордах лиры –

Едва видна моя слеза.

Ко мне виденья прилетают,

Мне звезды шлют немой привет;

Но мне немногие внимают -

И для немногих я поэт…

Как бы перекликаясь с этим стихотворением, в ниже приведенном, он сравнивал свою тогдашнюю судьбу со злой старухой.

Моя судьба, старуха, нянька злая…

Она не раз при мне ворчала на беду:

"Вот погоди! Как будем мы богаты,

Я от тебя сама уйду"…

И болен я – и нет мне сил подняться,

И слышу я: старуха головой

Качая, говорит, что вряд ли мне дождаться

Когда-нибудь судьбы иной.

Все в стихах Полонского было открытым, честным и без вуали лжи. Тем не менее, они оказалась непонятными не только цензорам, видевшим в ней что-то вольное, но и читателям и друзьям. Непонимание друзей особенно тяготило поэта, что было выражено в стихотворении "Старый сазандар":

…Что мне в огромном этом мире

Невесело; что может быть,

Я лишь гость на этом пире,

Где собралися есть и пить;

Что песен дар меня тревожит,

А песням некому внимать,

И что на старости, быть может,

Меня в раю не будут ждать!

И.С.Аксаков писал родственникам, получив стихотворное послание от Полонского: "Прочел стихи Полонского ко мне. Это было для меня совершенным сюрпризом, я ничего не знал об этом, да и с Полонским вовсе незнаком. Стихи – как стихи превосходные, особенно первый стих, но последние четыре строфы довольно темны; я в свою очередь не понимаю, что именно он хочет сказать".

В ответ Аксакову, Яков Петрович опубликовал в "Русской беседе" стихотворение:

Ты мир души не видишь тайный

Ты за вседневный принял строй

Восторга миг необычайный,

Порыв поэзии живой…

В Петербурге Полонский подружился с семейством видного архитектора А.И.Штакеншнейдера, его женой Марией Федоровной и дочерью Еленой, девушкой передовых взглядов, которая стала другом на долгие годы и первым его биографом. В ее "Дневнике и записках" дан объективный портрет Якова Петровича. В частности, она писала: "Странный человек Полонский. Я такого еще никогда не видала, да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придает ему гордый вид. Он смотрит поверх толпы, потому что выше ее, но и своими духовными очами он смотрит поверх толпы, он поэт. Это не все понимают и не все прощают. Доброты он бесконечной, умен, но странен. Он любит все необыкновенное и часто видит его там, где его и нет… Он никогда не рисуется и не играет никакой роли, а всегда является таким, каков он есть… Он, кажется, на самом деле имеет дар слышать, как растет трава".

Другая современница отметила иные стороны характера Якова Петровича: "Серьезный и рассеянный, бродил он, охотно слушая, чем, говоря, и очень неохотно и по большей части плохо читал свои произведения. Он не умел потрафлять на мнение большинства ни едким отрицанием нравиться меньшинству. В лире Полонского нет тех струн, которые выражают гражданскую скорбь и гражданскую радость, и он ни одним звуком не коснулся той тревожной эпохи, точно не видел и не знал, что происходит вокруг".

Одинокую петербургскую жизнь Полонского скрашивало знакомство с четой Н.В. и Л.П.Шелгуновых и поэтом М.Л.Михайловым, которому он посвятил стихотворение "Качка в бурю".

Гром и шум. Корабль качает;

Море темное кипит;

Ветер парус обрывает

И в снастях своих свистит…

Что же делать? Будь что будет!

В руки бога отдаюсь:

Если смерть меня разбудит –

Я не здесь проснусь.

Историю написания этого стихотворения описал Г.П.Данилевский: "… Я ехал на пароходе "Тамань" в Крым одновременно с Я.П.Полонским, который возвращался на Кавказ, где он в то время редактировал "Закавказский вестник". На пути мы вынесли сильный шквал; половину путешественников укачало. В Ялте Я.П.Полонский, остановившись со мной в одной гостинице, прочел мне и вписал карандашом в мою памятную книжку новое свое стихотворение "Качка в бурю", очевидно, написанное им под впечатлением перенесенного нами шквала, обозначив под ним: Пароход "Тамань". Сентябрь 1850г".

М.Л.Михайлов, знаток немецкой поэзии и переводчик Г.Гейне, увлек Полонского романтизмом стихов этого поэта. Созвучие с ним прослеживается во многих стихотворениях Якова Петровича и в частности: "Плохой мертвец", "Я читаю книжку песен…", "Подсолнечное царство" и др.

В 1859 году вышел сборник стихов и первая книжка "Рассказов" Полонского. Добролюбов тут же отреагировал на них, приняв за "… чуткую восприимчивость поэта к жизни природы и внутреннее сияние явлений действительности с образами его фантазий и с порывами его сердца". Иное мнение имел критик Д.И.Писарев: "Г.г. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопические поэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых они печатаются… Они считают себя художниками, имея на это звание такие же права, как модистка, выдумавшая новую куафюру".

5

Полонский считался признанным поэтом и прозаиком, но материально зависел от издателей, которые оказались скупыми на гонорары. В силу этого ему пришлось наняться в репетиторы к сыну петербургского гражданского губернатора Н.М.Смирнова, жена которого, А.О.Россет, содержала модный в то время литературный салон. Яков Петрович вспоминал о своих отношениях с красавицей хозяйкой: "Я не раз имел удовольствие по целым часам с ней беседовать по утрам и слышать ее рассказы о Жуковском, Пушкине, Гоголе, Лермонтове и о временах, предшествовавших воцарению императора Николая I".

Весной 1857 года Полонский вместе с сиятельным семейством выехал за границу. В письме к Е.А.Штакеншнейдер он описал отдыхающих в Баден-Бадене: "Соперничество, сплетни, страсть к французам, жалкое волокитство, дряблость мыслей, отсутствие всего, что может быть названо душою, вот вам главные черты этого милого общества".

Потом, в послании к поэту Майкову, Яков Петрович изложил увиденное на курорте в стихотворной форме:

…И эта жизнь меня томит,

И этот Баден, с этим миром,

Который вкруг меня шумит,

Мне кажется большим трактиром,

В котором каждый божий час

Гуляет глупость напоказ…

Далее автор завидует другу, что у него есть семья, дети, рыбалка и кабинет, где можно уединиться и писать, писать, писать:

… Ночь шелестит во мгле кустов:

Спеши, мой милый Рыбалов,

Домой с наловленной добычей!..

Твои малютки спят, - и дремлет

Их убаюкавшая мать.

Уже в румяном полусвете,

Там, в сладких грезах полусна,

Тебя ждет милая жена

Иль труд в соседнем кабинете.

Труд благодатный! Труд живой!

Часы, в которые душой

Ты, чуя бога, смело пишешь

И на себе цепей не слышишь…

Роль учителя тяготила Якова Петровича. В дневнике он записал: "гувернер" – клеймо безденежья". Простившись со Смирновыми, уехал в Женеву учиться живописи. "Пребывание в Женеве, - вспоминал Полонский, - с августа по ноябрь 1857 года, было самое счастливое время моей жизни… Живопись - или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и вынужденного нуждой гувернерства".

Несмотря на "самое счастливое время", тоска о России давала знать. Е.А.Штакеншнейдер он писал: "Как ни дурно в России, а только Русь и шевелится во имя прогресса… у всех слава позади, а у нас одних она светит в далеком будущем".

С целью продолжения занятиями живописью, Полонский уехал в Италию. В "Вечном городе" он почувствовал себя лермонтовским "Парусом", что и отразил в стихотворении "Чивита-Векиа".

Встала над морем с казарменной скукою

Крепость, угрюмее моря сурового…

В милом лице я искал пред разлукою,

Нет ли для сердца чего-нибудь нового…

Снова помчуся я в море шумящее,

Новые пристани ждут меня странника;

Лишь для тебя, мое сердце скорбящее,

Нет родной пристани, как для изгнанника.

Настроения нет, в груди пустота. Сорокалетний поэт не находил душевного покоя, что и высказал в стихотворении "Хандра":

Под бременем бесплодных лет

Изныл мой дух, увяла радость,

И весь я стал ни то ни се,

И жизнь подчас такая гадость,

Я не глядел бы на нее!..

Когда я плачу – стыдно слез,

Когда смеюсь – за смех краснею,

Какая жизнь! какой хаос!..

Лучом надежды для Якова Петровича стала встреча в Риме с литературным меценатом графом Г.А.Кушелевым-Безбородко, который предложил занять место соредактора своего журнала "Русское слово". Раздумья были недолгими.

6

После принятия решения, Полонский отправился в Париж, ставший для него судьбоносным. Здесь он снял небогатую квартиру неподалеку от православного храма. В часы прогулок он обратил внимание на юную красавицу, дочь псаломщика, восемнадцатилетнюю Елену Васильевну Устюжскую. Молодые люди познакомились и через некоторое время объяснились в любви друг другу.

В июле 1856 года счастливый Яков Петрович писал о невесте Л.П.Шелгуновой: "У нее высокий, умный лоб, глаза синие, с таким звездным блеском и такими большими зрачками, каких я отроду не видывал. Ее профиль правильный и строгий, выражение глаз тоже строгое, а улыбка веселая и совершенно детская… Роковая встреча с нею и вообще все это дело, мною начатое, подняли со дна души моей все, что чуть ли не с детства покоилось в ней. Все хорошие и дурные стороны моего характера, все выступили наружу, и я борюсь то со своим самолюбием, то с испугом за будущее, то с невольной боязнью взять на свою ответственность новое для меня существование, не имея у себя под ногами прочной основы… упрекаю себя в такой трусости".

Молодых обвенчали. Вскоре они выехали в Петербург. Недолгим оказалось семейное счастье: в начале 1860 года по неосторожности Полонский упал с дрожек и повредил ногу, став калекой на всю жизнь; от тяжелой болезни умер сын, а в июле скончалась жена, двадцатилетняя Елена Васильевна.

Теплом и заботой о Якове Петровиче наполнено письмо Тургенева к Фету. Иван Сергеевич писал: "Я получил от бедного Полонского очень печальное письмо. Я тот час отвечал ему. Он собирается весной за границу, но я его приглашаю к себе в деревню и рисую ему картину нашего житья втроем. Как иногда старые тетерева сходятся вместе, так и мы соберемся у вас в Степановке, и будем тоже бормотать, как тетерева. Пожалуйста, вы с своей стороны внушите ему ту же мысль. Бедный, бедный кузнечик-музыкант! Не могу выразить, каким нежным сочувствием и участием наполняется мое сердце, как только вспомню о нем".

В последний путь Елену Васильевну провожали друзья семьи Полонских: Штакеншнейдеры, Майков, Михайлов, Щербина.

О похоронах Е.Штакеншнейдер отметила в "Дневнике": "… В этом мягком, ранимом человеке было много истинного, благородного мужества. Его горе было сдержанным. С кладбища Полонский шел не останавливаясь, не опуская головы..." Памяти жены он посвятил стихи: "Безумие горя", "Я читаю книгу песен...", "Когда б любовь твоя мне спутницей была...", "Чайка", в которой писал:

Поднял корабль паруса;

В море спешит он, родной покидая залив,

Буря его догнала и швырнула на каменный риф.

Бьется он грудью об грудь

Скал, опрокинутых вечным покоем морским,

И белогрудая чайка летает и стонет над ним…

Прочитав стихотворение, Тургенев заметил: "Я не знаю стихотворений на русском языке, которые по теплоте чувств, по унылой гармонии тона стояли бы выше этой "Чайки". Весь Полонский высказался в ней… Всякий, даже поверхностный читатель легко заметит струю тайной грусти, разлитую во всех произведениях Полонского; она свойствен многим русским, но у нашего поэта она имеет особое значение. В ней чувствуется некоторое недоверие к себе, к своим силам: к жизни вообще; в ней слышится отзвучие горьких опытов, тяжелых воспоминаний…"

По достоинству это стихотворение оценил и А.Фет: "Это священная прелесть. Если бы я не считал себя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, например Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом".

К душевному горю примешался разлад в журнале "Русское слово". В июле 1860 года Полонский оставил его. Причину ухода он изложил А.Фету: "Граф не согласился на мои условия, при которых я брался издавать журнал. Я хотел или быть независимым редактором в выборе статей и сотрудников, или быть ничем и не марать своего имени".

Покинув журнал, Яков Петрович определился чиновником в Комитет иностранной цензуры, затем в Совет Главного управления по делам печати с достойным жалованием. В этом управлении он прослужил до 1896 года.

Внутреннее одиночество давило. В 1864 году Полонский написал стихотворение "Последний вздох", посвящённое памяти любимой Елене:

Поцелуй меня…

Моя грудь в огне…

Я еще люблю…

Наклонись ко мне".

Так в прощальный час

Лепетал и гас

Тихий голос твой,

Словно тающий

В глубине души

Догорающей…

Об этом стихотворении лучше, чем словами А.Фета, сказать нельзя: "Недавно, как-то вечером, я вслушивался в чтение наизусть... давно знакомого мне стихотворения: "Поцелуй меня, // Моя грудь в огне..." и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало написать тебе ругательное письмо: "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти ты настоящий, прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".

7

Время делает свое дело. Боль потери любимой жены в сердце Якова Петровича утихла. Бывая у Тютчевых, он обратил внимание на дочь Федора Ивановича двадцатитрехлетнюю Марию. Через полгода он сделал ей предложение, но получил отказ. Мария Федоровна вышла замуж за немолодого флигель-адъютанта Н.Бирюлева, но брак оказался несчастным: родившийся ребенок прожил недолго, флигель – адъютант от прежних ран в голову лишился разума, а Мария Федоровна умерла от чахотки в тридцать один год.

После неудачной попытки устроить личную жизнь, Яков Петрович решил больше не делать этого, но сердцу не прикажешь. 13 мая 1866 года он встретился в доме врача Конради юную Жозефину Антоновну Рюльман. Жозефина была сиротой, и одно время жила вместе с брато