СОН В РУКУ

Рассказ

Женьке за сорок. Жилистый, подвижный как ртуть, с детскими небесными глазами и с копной рыжих волос. Когда солнце касалось его головы уши – лопухи просвечивались, а волосы занималась таким пламенем, что рябило в глазах. В селе его звали Рыжим, а он отшучивался: "Рыжий да рябой, самый дорогой".

Женька не курил, в выпивке знал меру. Заядлый охотник, рыбак и, как все это племя, оказался мастер сочинять были и небылицы и рассказывать их так, что многие хватаются за животы от смеха.

Клавка, его жена, боевая, горластая, нарожав пятерых архаровцев, выгнала Женьку из дома и жалела, что раньше не распрощалась с малохольным. Он любил мальчишек и тайком встречался с ними за банькой на берегу реки. Заприметив мужа, баба хватала коромысло и – вперед! Нахлобучив на лоб фуражку, Рыжий торопливо прощался с пацанами и давал деру на другой край села к хибаре, отписанной ему покойной бабкой.

Женькина шевелюра магнитом притягивала на себя все плохое.

На девяностом году от заворота кишок помер дед Никодим. Рыжий взялся помогать могильщикам. Копали, копали - выдохлись. Решили взбодриться. Пошарили по карманам, наскребли на пару бутылок, и откомандировали Рыжего в сельпо. Час на исходе, гонца нет. "Сбег или в какую – то историю вляпался", решили землекопы и отпарились на поиск. Идут, рассуждают, торопятся.

- Гля, ребята, Рыжий на столб забрался! – сказал один из них и присвистнул от удивления.

- Блаженный, ты чё там делаешь? Где горючее? – спросил один из бригады, ехидный мужичок лет пятидесяти.

- Вон, внизу.

Рядом со столбом искрились осколки двух разбитых бутылок, содержимое них еще не успело высохнуть и испускало хмельной дух.

- Ты хреновину на уши не вешай. Поди, вылакал сам, а тару раскокошил, - прищурив цыганские глаза, вмешался худой, бородатый землекоп.

- Ей – ей правду говорю, - держась одной рукой за столб, а другой Рыжий перекрестился.

- Брось брехать-то. Твоя правда на хвосте у черта болтается. Может на него все свалишь? Мол, черт попутал, не удержался, выпил и по пьянке на столб залез, - не унимался бородач.

Подняв донышко бутылки, он вылил на ладонь озерцо водки, лизнул.

- Стервец, за такую подлянку уши оторвать мало, - и еще раз лизнул ладонь.

- Да не черт попутал, а Бугай копыто приложил. Он, гад, подвел, - скользя по столбу вниз, оправдывался Рыжий.

- Какой бугай? Заинтересовался бригадир, рассудительный, порядочный мужчина.

Уловив интерес в голосе старшего, гонец воспрянул духом.

- Бык. Наш сельский производитель. Значит, иду я с горючим и представляю, как ребята пьют, закусывают. На закус, на свои кровные, баночку килек в томате прихватил, - и, достав закуску из кармана брюк, бросил на траву. – Душа моя от уважения к вам пела, а сердце вдруг дало перебой. Я возьми и оглянись. Батюшки! В метре от меня два кровавых глаза и рога, нацеленные в спину. Мне, словно, одно место скипидаром смазали. Ноги в руки. Для облегчения бега бутылки по сторонам, но чую, силенки сдают. Хорошо, что столб оказался рядом. а как взлетел под провода, богу известно. На эту высоту и по пьяному дело не взобраться. Телефонист только с "кошками" залезает.

- Останови фонтан. Брехать ты здоров – все село знает. Елки – моталки. В горле все пересохло. Теперь и промочить нечем, - сожалел цыганистый мужик и отпустил пальцем звонкий щелчок по своему кадыку.

Женькины небесные глаза заволокло тучей, а волосы стали еще ярче от стыда недоверия. Изматерившись, что делал редко, хотел уйти, но подоспевший к разборке пастух, упредил.

- Чо навалились на парня - вступился он. – Я всему свидетель. Женька правду говорит. Веду я Бугая на случку, а рыжеголовый со стороны сельпо замаячил. Идет, светится, карманы оттопырены, и путь держит на кладбище. Известное дело, бык красное не любит, да и запах спиртного не переносит. Вчерась на ферму с похмелки зоотехник прикатил в шляпе, с папочкой, при красном галстуке. Бугай так мыкнул на него, что коровий специалист успел только шляпу подхватить. Вот и Рыжий быку чем-то не понравился. Взбычилась животина, сорвалась с веревки, хвост трубой, слюни по сторонам и за вашим гонцом припустилась. Не оглянись он – хана! Летит, пятки сверкают, а бык догоняет. Я от страха глаза вылупил, но Рыжий проворным оказался, взвинтился под провода. Бык поднял морду, боднул столб раз другой, заревел от обиды, попятился и невзначай раздавил копытом бутылку. Вторую, видимо, учуял и поддал рогом, она шмякнулась о камень и вдребезги. Так что на Рыжего не серчайте, а лучше при случае, поднесите стаканчик за спасения его души.

Засунув кнут за голенище резинового сапога, "адвокат" вытащил из кармана плаща "Беломор", угостил ребят и сам задымил. На том бригада помирилась, но Рыжего от работы отстранили, и он, как неприкаянный, до темноты слонялся по селу.

Утром от избы до избы пролетел слух: "Женька пропал!" Искали, искали – нет, словно, утоп. На всякий случай походили по берегу реки, там следы его не обозначились. Взялись за бредень. Пусто. Зашли к фельдшеру Петру Петровичу, но и к нему парень не заходил.

Поиск на время оставили, Никодима хоронить надо. Пошли к Евдокии. Слово за слово, она вспомнила, что Женька был у нее поздним вечером, зачем-то взял ухват и пошел на кладбище.

Народ туда. Видят. Вокруг ямы, скуля, бегает Шарик Рыжего, а ухват, раскорякой кверху, воткнут в свежую землю. Взглянули вниз. На пиджаке, причмокивая губами, блаженно улыбаясь, лежит "пропавший". Две серые лягушки сидят на нем и тяжело дышат. Из ямы веет прохладой.

- Рыжий, а рыжий, ты за каким хреном в чужую могилу забрался, или для себя примеряешь? - Сложив ладони рупором, прокричал языкастый Прохор.

Женька вздрогнул, проморгался, спихнул лягушек, встал на ноги, отряхнул пиджак.

- Люди, граждане, что я вид во сне, - говоря, Женька ликовал, глаза лучились, шевелюра пламенно горела. - Иду полем. Ширь несказанная. Цветочки – василечки всюду. Кукушка насчитывает мне годы. Со стороны пруда с горки, с хлебом – солью и архаровцами спускается благоверная Клаша. Картина – загляденье. Мать остановила сынов и сказывает: "Золотой ты наш, ненаглядный, давай мириться. Сынам отец нужен. Колька, Санька, Ванька, Лешка, Пашка – в ноги тяте". Плачут сердешные. Им слезы, а мне радость.

Женька глубоко вздохнул, провел рукой по волосам, обвел народ счастливыми глазами и чуть тише, добавил.

- Незря колдунья Ленка сказывала: "Какой сон увидишь в свежей могилке, то случится наяву", - буду жить надеждой. Авось сон будет в руку.

- Рыжий, хватит трепаться! Держись за черен лопаты, вытяну. Скоро Никодима принесут, - оборвал Женьку Прохор.

Выбравшись, Женька готов был всех обнять и расцеловать. Прохор ткнул его в бок.

- Слышь, предсказатель, а ухват зачем раскорякой кверху воткнул?

- Чтобы чертей отпугнуть и сну не мешали.

После этого случая Рыжий селезнем шастал по селу, но встреч с благоверной избегал. Сон – сном, а явь – явью.

Кто-то из сельчан рассказал Клавде о видении мужа. Она взбеленилась, схватила палку и бросилась к его хибаре. Благо мужика не оказалось дома, а то быть бы в синяках. Возвращаясь, она трясла кулаками.

- Нету недотепы! Предсказатель! Все позорит меня!

Женькина душа – душа нараспашку, открыта всем.

На выселках жила вдова Манька. Высокая, статная, с глазами, что омут. Мужики липли к ней как мухи к меду, но строгость, крутой нрав тут же ставили на место любителей сладкого. Видимо, она из породы баб, если втюрится – на век, а так ни-ни.

- Мань, а Мань, дай папироску? Чё тебе стоит, уважь, – как-то проходя мимо ее дома, попросил Рыжий

- Рыжий, ступай дальше. Клавка увидит, скандала не оберешься. Она бабенка боевая.

- Мань, ну уважь, - не отставал мужик.

Такому ребенку трудно отказать и Манька протянула коробку "Казбека".

- Мань, а такая гора действительно есть? – задумчиво, водя пальцем по рисунку, спрашивал он. – Вот бы мне такую лошадь и плащ.

- Такая гора за кудыкиными горами, а жеребца и плаща не видать тебе как собственных ушей в крапинку, - и женщина залилась смехом.

Часто оглядываясь на дом вдовы, Рыжий ушел довольным. Вечером раздался стук в ее дверь. Хозяйка открыла, осмотрелась. На порог Рыжий поставил ей коробку с куском солонины.

- Мань, это тебе. Возьми!

- Ты чё, сдурел? – отмахнулась она – Неси архаровцам. Да и Клавка что-то зачастила на выселки. Как бы от твоего огня на голове дым не пошел.

- Мань, ты же меня уважила, дорогой папиросой угостила. Я, чай, не свинья. Отблагодарить должен. Возьми.

Его приплюснутый нос растянулся в довольной улыбке, и поинтересовался.

- Мань, а дровишки у тебя есть? Я привезу. Ты же уважила.

Так и жил Женька больше для людей, чем для себя с надеждой на вещий сон, которая не только теплилась, но и разгоралась в сердце добряка.

К Троице Клава остыла.

Приодев себя и архаровцев, она ледоколом шла по волнам травы – муравы в сторону жилища мужа. В кильватере шли ребятишки. Старики со скамеечек вслед колонны поднимали картузы, а старушки со щек смахивали слезы. Так заведено на Руси, чужое горе – для всех – горе. Чужая радость – для всех – радость.

Обратно, во главе семейства, Женька катился солнцем. Однако как не пыжился, как не сдерживался, как не старался быть серьезным, но свет счастья выдавал его. Рядом с отцом, такие же радостные, шли мальчишки с орущими курами под мышками, а благоверная несла за спиной визжащего в мешке поросеночка. Знать Женькин сон Клаве оказался в руку. Счастья им и радости на долгие годы!