С..У..Д..Ь..Б..А

Повесть

Глава 1

Владислав не был фаталистом, но считал, то, что происходит с ним, кем-то предопределено заранее, зашифровано и спрятано до поры до времени за семью замками и, как ни старайся, выше себя не прыгнешь.

Он был в том возрасте, когда молодые считали его старым, а старые – молодым. Ему пошел сорок пятый год. Рослый, плотный, с медью блестящих волос и веснушками вокруг прямого носа, он производил впечатление доброго, спокойного человека. Правда, серые глаза иногда становились ледяными, губы поджимались, подбородок заострялся, и в такой момент к нему лучше не подходить. Своим недостатком Владислав считал великоватые уши и тонкую кожу щек, краснеющую при волнениях.

Отец его, рязанский дворянин, имел приличный доход. Связи в Москве и Петербурге позволили ему без особых трудностей дать военное образование единственному сыну. Владислав учился легко – играючи. Всякие там математики, фортификации, картографии и прочие мудрости военной науки щелкал как орешки, а в вольтижировке, ружейных приемах и стрельбе не знал равных. Всюду был первым, особенно по части организовать компанию, и мог на спор выпить бутылку вина из горлышка и потом выстрелом из нагана, налету раскокошить ее. Это был кураж, он выпивками не баловался. Несмотря на то, что женщины липли к нему, дамы сердца не имел – был строгим в выборе, но в воображении мог унести любую на десятое небо. Разборчивость не ограничивала его и, краснея лицом, тайком от друзей, посещал номера мадам Красиковой на «Литейном». Раскаявшись, избегал заведение, но натура брала снова верх.

По окончании ему пророчили место в генштабе, но, движимый монархической идеей “За царя и Отечество”, настоял на отправке в действующую армию. В полку его любили и старшие, и младшие чины за безупречность в выполнении приказов, выправку и за то, что не прятался за чужие спины, а в атаку поднимался первым. Под Перемышлем его рота отличилась: захватила несколько немецких орудий вместе с прислугой. Владислава представили к ордену и вручили именные золотые часы.

Революцию он не принял и был уверен, что единственной формой правления в России может быть только сильная монархия, но не с таким царем, как Николай II, зависящий от жены – Алисы. В царе, по мнению Владислава, трагически переплелись черты жестокого Николая I, мягкотелого Александра II и своего папаши, Александра III, любителя выпить.

В семнадцатом году полк, в котором служил Владислав, спешно сняли с германского фронта и отправили в Петроград на усмирение взбунтовавшейся черни, но не успели. Не проехав и половины пути, эшелон на каком-то глухом перегоне загнали в тупик. Среди полка оказались большевики, и прополоскала солдатам мозги так, что они оружие повернули против царя. "Благородия" остались одни в затруднительном положении и на митинге решили: встать под ружье Антона Ивановича Деникина. Так Владислав оказался в белой армии.

Под Ростовом ему приказали расстрелять троих пленных красноармейцев, среди них и девушку. Их поставили у обрыва и предложили завязать глаза. Они отказались. Надо же, смельчаки! Владислав смотрел на молодые лица и думал: “Сейчас махну шашкой, и жизнь их закончится. Почему дамочка вместо того, чтобы любить, рожать, взялась за винтовку? Интересно, а если поменяться местами, дрогнет ее рука? Вряд ли. У таких фанатичек женское начало давно растеряно. Им подавай мировую революцию”. И шашка резанула воздух…

Расстрел оставил след сомнений в душе Владислава. Он убеждал себя, что на войне, как на войне, все будет списано, но глаза той барышни нет-нет, да всплывали в сознании. Кто же был прав, белые или красные? И те, и другие сражались за свою правду. И те, и другие молились одному богу, и он благословлял на братоубийство. Владислав предвидел, что будет с Россией от прихода к власти большевиков, и сделал вывод, если дальше следовать за белыми – значит потерять будущее, а если остаться с красными – значит потерять голову.

В солдатской шинели, обросший, худой, чтобы переждать смуту и затем махнуть хоть к черту на кулички, он оказался в родовом имении на рязанщине. В меланхолии прошел месяц. Сообщение работника Федора, что власти заинтересовались им, и вот-вот должны нагрянуть уполномоченные, Владислав принял за сигнал к отъезду.

Напоследок, обойдя пустой дом, остановился в зале. Сдернув со стола скатерть, завесил зеркало. Он помнил, как в детстве мать закрывала зеркала, когда умерла бабушка, чтобы ее душа не отражалась в них. Сейчас покойника в доме не было, но какие-то тени бродили в нем, чем-то звякали, и оттого Владиславу стало не по себе. Стены, потолок сузились, давили. Он и раньше не любил узкое, темное и считал, если окна, то во всю стену, если степь – то без конца и края. Подойдя к единственно горевшей свече, пальцами зажал пламя.

- Не можешь светить – не копти, - сказал вслух.

Раздвинув шторы на окне, толкнул створки. Пахнуло холодом, влагой, прелой листвой. Солнце было радо светить, да туман опутал. Медленно, словно в последний раз, хозяин закрыл окна. Собрав необходимые на первый случай вещи, застегнул баул, оделся и присел на краешек стула, желая самому себе доброго пути. Хлопнув дверью, не оглядываясь, сел в тарантас, задумался.

- Барин, трогать? – согревая кулаки дыханием, угрюмо спросил Федор.

– Трогай, голубчик, трогай. Успеть бы к поезду, – вяло отозвался Владислав.

– Обижаете, барин. Семь верст для такого иноходца – не расстояние, а шалость. 

- Никой я не барин. Не называй меня так, Федор. Отбарствовали мы.

- Воля ваша.

Почти с места жеребец взял рысь. Тарантас скрипел, подпрыгивал на прихваченных морозом комьях грязи. Лед трещал под колесами. Ветер раздувал бороды сухому татарнику, пригибал пожухлую траву к земле, гнал перекати-поле. Поля щетинились иглами от сжатых хлебов. Тучи висели так низко, что воронье почти касалось их крыльями. В окружении тополей на пригорке замаячила церковь. Сколько раз Владислав видел эти деревья, и только сейчас обратил внимание, что, все они усыпаны гнездами, а на самом старом тополе, за оградой кладбища, одно единственное.

- Федор, почему на всех деревьях много гнезд, а на старом тополе одно?

 – А шут его знает. Что-то от него воронью идет не в жилу.

Дорога повторяла изгибы речки Цны. Ветер снимал с нее серебристую пену тумана, морщил воду, раскачивал камыш, гнал лодочки листвы.

Федор курил одну самокрутку за другой, а Владислав время от времени посматривал на стрелки карманных часов. Под накрапывающий дождь тарантас подкатил к вокзалу. Владислав нехотя сошел, дал возчику на водку.

- Прощевайте, барин. Да хранит вас заступница небесная. О доме не беспокойтесь, постараюсь уберечь от красного петуха. Возвращайтесь, – и, сняв шапку, поклонился.

- Спасибо, голубчик.

Щеки Владислава пылали. Подхватив баул, он вошел в здание. Внутри кишел народ. Воздух, казалось, был таким плотным, хоть топор вешай, пришлось выйти.

Поезд опаздывал на два часа, и отъезжающий воспользовался им, чтобы пройтись по Сасово – городу детства. Здесь жил брат отца Силкин Алексей Алексеевич, купец первой гильдии. Его дом был родным домом и Владиславу. В городе он кончил реальное училище, сюда, на зависть мальчишкам, приезжал в погонах кадета, юнкера. Здесь впервые влюбился в дочь почтмейстера…

Городок оставался таким же, как и несколько лет назад. Кирпичных домов и мощеных улиц не прибавилось, а деревянные строения еще глубже вросли в землю. Все также по улицам бегали куры и, поджав хвосты, бездомные собаки. Улочка за улочкой, переулок за переулком, и он оказался у знакомого дома.

- Боже, неужели это он! – невольно вырвалось у Владислава.

Наверху красного кирпичного дома стекла выбитые, а на первом этаже нет рам. Балясины лестницы, ведущие на второй этаж, оказались со следами топора, дубовые перила осели, искореженная вывеска “Силкин и сыновья” валялась в палисаднике. Владислав надеялся улыбнуться милому прошлому, а вышло – готов был заплакать от обиды и, словно от чумы, бросился к спасительному вокзалу, но по пути увидел ломбард и открыл дверь. Прозвенел колокольчик. Навстречу, прижимая ладонь к груди, вышел лысый мужчина с ровно подстриженной черной бородой, маленькими, спрятанными за золотым пенсне глазами.

- Что прикажите? – слащаво улыбаясь, и взглядом опытного торгаша, оценил солдатскую шинель посетителя.

- Гражданское платье.

– Найдем все, что душе угодно, – склонив голову набок, он поинтересовался. – А вы из бывших господ или новоявленный товарищ?

Тон обращения задел бывшего офицера, щеки вспыхнули.

- Любезный, заруби на носу, тебе тамбовский волк товарищ!

- Извините, извините. Время нынче такое, не знаешь, какому богу молиться.

Поняв, что нарвался не на того, торговец засуетился, высморкался в платок и протер пенсне о полу синего халата.

– Какая угодно одежда?

– Пальто!

– А вы случаем не племянник Алексея Алексеевича Силкина? Порода их особенная. Не только рост, но, извините, и уши видны за версту.

– Племянник, племянник, - торопливо ответил Владислав, оглядываясь на дверь. – Кстати, где они сейчас?

– Как только началась красная уравниловка и разбой, они поняли, что житья им не дадут и съехали неизвестно куда. Мне драпать некуда, я здешний. Авось и новой власти пригожусь. Бог не выдаст – свинья не съест, – почесав за ухом, добавил. – Подождите минуточку.

Пока Владислав размышлял, хозяин вынес из другой комнаты пальто.

- Его два месяца назад заложил акушер, а сам укатил в Питер. Теперь ищи ветра в поле. Драп хороший, выделка замечательная и вам по росту. Берете? Дорого не запрошу.

– Беру!

Владислав переоделся. От материи пахло нафталином и сыростью.

– Вам ассигнациями или керенками?

– Что иное можете предложить? Бумага есть бумага, горит окаянная. Вот желтый металл и изделия из него – не поддаются времени, – и в улыбке обнажил неровные, мелкие зубы.

“Гнида!” – чуть не вырвалось у покупателя.

Хозяин, собирая с пальто ниточки, ожидал плату. Не долго думая, Владислав вытащил из нагрудного кармана пиджака именные часы и не удержал в руке. Они упали. Крышка открылась, и послышался гимн “Боже, царя храни!”.

– Это Фаберже! – воскликнул удивленный хозяин и изогнул спину, чтобы подобрать редкость.

В новой одежде Владислав смешался на перроне с толпой и, когда подошел состав, работая локтями и кулаками, пробился в вагон. Троекратно просвистев, распуская пары, поезд тронулся. Колеса на стыках отстукивали: “Вперед, вперед, вперед. На юг, на юг, на юг”.

Через две недели опасного пути Владислав прибыл в долгожданную Одессу и изо дня в день ходил по улицам, притонам, ресторанам, заглядывал на Привоз, прислушиваясь к разговорам. Слухов бродило больше чем достаточно. Город бурлил перед нашествием красных. Одни предлагали собрать мощный белый кулак и ударить в морду наступающим, большинство же – сторонники мирного пути, готовились без крови признать власть Советов. Интеллигенты, во главе с Буниным, предлагали сдаться германцам, лишь бы красное колесо не раздавило их. Все это Владислав отмел и оказался в морпорту, где шла погрузка белой армии и беженцев на транспорты до Турции.

Раздраженная толпа напирала. Подняв над головой баул, стиснутый со всех сторон, едва переводя дыхание, Владислав медленно поднимался по трапу. На мгновение напор ослаб. Этого оказалось достаточным, чтобы увидеть круги на воде, детскую бескозырку, и еще он успел запомнить расширенные ужасом глаза, широко открытый рот женщины и отчаянный ее крик.

– Господа, помогите, мой мальчик тонет!

– Дура, нашла время орать. Россия давно захлебнулась, а она, мальчик, – услышал Владислав за спиной злой голос.

Словно очнувшись от шока, движимые страхом, все разом двинулись вперед, но с еще большим ожесточением. Мужчины расталкивали женщин, детей, стариков. Людской пресс выдавил Владислава на палубу. Зная, что за деньги покупается все, он нашел капитана. Разговор был кратким. До конца пути Владислав заимел каюту-одиночку.

Когда ватерлиния скрылась в воде, старпом приказал убрать трап. Но не тут-то было! Человеческий муравейник полз и полз. Тогда последовала другая команда.

– Трап за борт! Отдать концы!

Пробасил гудок, зазвенел колокол. Матросы бросились выполнять приказ. Трап с людьми оказались в воде. Крики, мат, угрозы, визг, мольба заполнили причал. На помощь утопающим отчалили лодки, полетели спасательные круги. Кто-то на берегу стрелял вверх. Пока вытаскивали несчастных из воды, транспорты успели уйти далеко от берега и выстроиться в кильватер. Узлы нарастали. Андреевские стяги дрожали на ветру. Курс взят на юго-запад. Солнце полыхало сбоку, бросая на волны кровавые оттенки. Давно отстали чайки, и русский берег утонул в море. Прощай, Родина!

Сумерки были короткими; ночь наступила быстро. Звезды вспыхивали, мерцали, гасли, срывались, обещая мгновенное счастье и покой. Покоя на палубе не было, люди едва находили место, чтобы протянуть ноги. Владиславу не спалось. Закрыв каюту на ключ, поднялся наверх. Кое-как пробрался к носу. Его внимание привлекла женщина между шлюпкой и бортом. Вуаль шляпки скрывала лицо. Она доставала из чемодана какие-то вещи, прижимала к губам и опускала их за борт. Вот взяла детскую белую рубашечку, расцеловала и, как белую чайку, отпустила на волю. И так вещь за вещью. Отодвинув пустой чемодан, распрямилась, глубоко вздохнула. Перекрестившись, встала на него и…

– Стоять! – скомандовал Владислав.

Испугавшись, она оглянулась. Не замедлив, он схватил ее за руку и, не отпуская, потащил за собой. Или почувствовав силу, или лишенная сил сопротивляться, покорилась. В каюте он усадил ее на табуретку. Сняв шляпку, закрыла ею лицо и зарыдала. Рыдания переходили в всхлипы, в стоны, то смолкая, то набирая силу. Владислав нервно ходил по каюте, трогал незнакомку за плечи, стараясь придумать, чем отвлечь и как разговорить.

Наплакавшись, женщина вытерла носовым платком глаза, расстегнула пальто и из сумочки, висящей через плечо, достала блестящую табакерку. Не глядя на Владислава, отвинтила крышку, насыпала на ладонь кучку белого порошка и поднесла к носу. Догадываясь, что это, он резко ударил ее по руке, порошок рассыпался по полу.

- Только не кокаин! Он погубит вас!

- Кто вы такой, чтобы вмешиваться в мою жизнь?! Кто дал право?! Я устала. Мне тошно, - чуть ли не кричала она.

Владислав терпеливо слушал и видел, каких сил ей стоило каждое слово. Свет лампочки под потолком отбрасывал тени на ее бледное лицо. Немигающие глаза страдали. Разбухший от слез нос покраснел. Покусанные до крови губы подрагивали. Ее знобило.

Завинтив иллюминатор, он взял медный чайник и хотел пойти за кипятком, но шорох остановил у двери. Обернулся. Женщина раздевалась. Освободившись от пальто, пуговица за пуговицей расстегнула кофту, затем в ожесточении крючки на юбке. Она с шелестом свалилась на пол, туда же полетели белье и чулки. Пушок волос под мышками то мелькал, то скрывался. Обнаженные груди напоминали озябших воробышек, плавные линии подчеркивали овалы широких бедер, живот переходил в лоно и дальше в стройные, чуть полноватые ноги. Он видел всякое, но такого бесстыдства с раздеванием, не мог припомнить даже в номерах мадам Красиковой. Решительно подойдя к Владиславу, она заметила в его глазах смятение и приняла его за согласие своим действиям. Как многие из мужчин, давно не имевших женщину, он уступил натиску и начал раздеваться. Она помогала.

“Что я делаю! Она сумасшедшая! Остановись!” – мысленно приказал себе Владислав и оттолкнул странное существо. Наспех одевшись, выбежал прочь.

За бортом тяжелые волны догоняли друг дружку, щербатый месяц покачивался на них, ветер гудел в проводах антенны, сигнальщики перемигивались прожекторами.

Охладив и лицо, и мысли, Владислав вернулся и осторожно постучал в дверь каюты, затем приоткрыл. Вошел. Пусто.

- Связал меня черт с младенцем, – проговорил он шепотом. - Теперь сумасшедшая обязательно бросится в море. Не дать, надо найти и упредить.

Поиски оказались напрасными. Пока шли в открытом море, Владислав обследовал почти каждый метр корабля, каждое доступное помещение, всматривался в лица молодых женщин и расспрашивал всех о даме в черном пальто и шляпке с вуалью. Одни молча, отворачивались от назойливого мужчины, другие посылали куда подальше, иные смеялись, мол, нашел время для любви. Отчаяние заставило обратиться к штурману: “Не выбрасывался ли кто за борт?”

– Любезный, лишнего хватил? Кто считал этот сброд, и следит за ним? Освободи рубку! – сказав, моряк отвернулся.

Чем дальше эскадра уходила от России, тем крепче паутина страха заматывала людей. Не хватало воды, хлеба, лекарств. Что их ждет впереди? Все знали – рая не будет. Отчаяние охватило многих. Не выдержали нервы у молодого есаула Силантьева, застрелился бедняга. Его хоронили по-морскому: завернули в простыню, к доске, у ног привязали болванку и – за борт. Вечная память тебе, молодость и надежда!

Владислав крепился изо всех сил. По офицерской чести он не имел право на подобное дезертирство, но, став невольным пособником смерти незнакомой женщины, превратился в каторжанина без малейшей надежды выйти на свободу. Человек, зачастую, гибнет не оттого, что утрачены физические силы, а оттого, что потерян смысл дальнейшей жизни. В каюте Владислав достал со дна баула револьвер. Щелкнув курком, посмотрел в дуло. Свинец пули готов был отразиться в глазах мгновенной болью, но кто-то требовательно постучал в дверь. Сунув оружие под одеяло, прислушался. Торопливые шаги затихли в коридоре. Мысли снова заработали четко, едино, и внезапная радость охватила его.

– Жить и еще раз жить!

Глава 2

Ведомая флагманом “Генерал Корнилов”, эскадра в конце ноября 1920 года бросила якоря на рейде Галлиополи в Турции.

Галлиополи – “голое поле” – безлюдная с тоскливыми ветрами и зарослями шиповника равнина. Полчища москитов, разносчиков лихорадки, змеи свели здесь в могилу не одну тысячу людей. Печальная история этого места. Когда-то с Кафы - Феодосии, сюда на рынок свозили невольников: казаков-запорожцев, молодых славянских девушек, женщин, детей. Живой товар шел нарасхват. Позже на этом проклятом месте остались могилы пленных русских солдат, участников Крымской войны. На этом проклятом месте останутся и сотни русских беженцев, занесенных сюда вихрем революции. Это им на холме кладбища из двадцати четырех тысяч камней, оставшиеся в живых, поставили памятник с надписью на мраморной доске: “Упокой, Господи, души усопших. 1-й корпус Русской армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь Родины нашедший вечный покой на чужбине в 1920-1921 гг. и 1854-1855 гг., и памяти своих предков – запорожцев, умерших в турецком плену”. Теперь ничего не напоминает о трагедиях в Галлиополи. Нет русского кладбища, нет памятника.

На причале люди не торопились покинуть корабль – последний кусочек русской территории. Со стороны казалось, что по трапу идут смертники, скованные одной тяжелой цепью. Чужбина никогда не была матерью, и оттого все жались друг к другу, сбивались в кучки, негромко переговаривались. Дети зверьками оглядывались по сторонам и цепко держались за руки родителей. Не дай бог потеряться! Владислав одним из последних сошел с борта, пожав руку матроса у трапа, сказал.

– Прощай, Россия! 

За этими горькими словами осталась прожитая жизнь. Вопреки прежней уверенности в будущем, он сейчас его не видел. Лишь что-то неопределенное, вроде серого пятна, маячило вдали. Он не стал приглядываться, доверился судьбе, тем более, что Галлиополи было для него ступенькой перед возможностью оказаться или в Югославии, или в Греции, или в Болгарии, а затем перебраться во Францию – предел мечтаний.

Наблюдая жизнь русской эмиграции в богом забытом поле, Владислав приходил в ужас оттого, как день за днем падал дух воинства, нравы, как спивалось офицерство, как в карты проигрывались честь и совесть. Генерал Кутепов из кожи лез, чтобы поддержать боеготовность армии, доказывая англичанам, французам, что остатки еще способные на сопротивление большевикам. Желаемое он принимал за действительное. На учениях артиллеристы “стреляли” из деревянных орудий, кавалеристы в пешем строю рубили головы тряпичным чучелам, пехота, экономя патроны, брала несуществующие города. В условиях, когда кусок мыла был на вес золота, офицеры требовали от солдат безупречности в одежде…

Положение белой армии ухудшалось с каждым днем. Месячное пособие солдата составляло одну лиру, а офицера – две. Гражданские лица в счет не шли. Противоречия раздирали высшее командование, но сходились в одном, нельзя распылять армию, как это предлагали французы. Барон Врангель даже заявил: “…перевезти всю армию с оружием в руках на русское побережье Черного моря, чтобы она могла, по крайней мере, погибнуть с честью”. Этого никто не услышал.

Мужчины воюют, а женщины страдают. Доля русских эмигранток - одиночек оказалась горше, чем можно было предположить. Бывало и так, чтобы прокормить себя и семью, дамы высшего света брались за любую работу: торговали водкой, сигаретами и откликались на слово “харашо”, означавшее у турок, «Пойдем со мной». Однако веселый нрав русских дамочек пришелся не по вкусу турчанкам и они, подчас, кулаками защищали принципы ислама и свое право быть первой женой в гареме, на которую часто претендовали россиянки.

Владиславу опостылело “голое поле”, а дальнейшее существование там видел бессмысленным. Последней надеждой вырваться из грязи, посчитал – Стамбул.

У столичного вокзала Сиркеси остановил пролетку. Кучером оказался бывший дроздовец, разговорчивый, но настороженный.

Конфетки, бараночки

Словно лебеди, саночки…

Пел он, размахивая искусно сработанным кнутом.

–Чудесная погонялка, - отметил Владислав.

– Произведение искусства. Русская работа. Полковник Олег Онегин производит в своей мастерской. Вы, очевидно, недавно здесь?

 – Да, я из Галлиополи.

Изматерившись, как настоящий извозчик, дроздовец трижды проклял свою собачью жизнь и более мирно спросил.

– Куда едем?

– На Рю де Пера.

– В номера Хвостова? Впрочем, если будете располагать временем и средствами, загляните в ночной клуб “Одесса”. Девочки там - закачаешься. Не только сами раздеваются, но и любого разденут, только гони монету. Эх, душа русская, раньше через край лилась. Шампанское, бронза, паркет, зеркала, охота, кордебалет… Дайте пожать вашу руку! – воскликнул кучер и остановил лошадь. - Дальше въезда нет.

"Бывшие" смотрели друг на друга, чувствуя родственность душ и низость нынешнего положения. Им было не до слов, за все говорила боль потерянного, стоявшая в глазах. Такое бывает с русскими, вольно или невольно оказавшимися за границей. Расставаясь почти друзьями, они надеялись встретиться где-нибудь в ресторанчике и поговорить о жизни.

Владислав шел по улице, всматриваясь в лица встречных. Остановив девушку европейского вида, обратился к ней по-английски. Заморгав светлыми глазами, выпалила.

– Хорошо.

– Я не о том.

Она смутилась и опустила голову.

– Как пройти к дому Хвостова?

– Спуститесь под горочку и сразу направо - двухэтажное здание. Чем еще могу помочь?

Желание ее было неподдельным, искренним, да и Владислав был не против разговора, но день близился к концу. С запада наползали тучи, солнце скрывалось в них.

– Удачи вам, - пожелала девушка.

– Спасибо, родная.

Устроившись, Владислав не знал, куда себя деть и злился на то, что бессмысленно уходили дни за днями. Как-то проснувшись, отдернул занавеску на окне. Солнце светило во всю, обещая жаркий день. Сделав зарядку, побрился, выпил кофе, надел белую рубашку, такого же цвета костюм, положил в карман документы и отправился в русское консульство, но там разговаривать с ним не захотели, не было времени. Офицер не переносил спеси и хамства тыловиков, тем более, его правилом было, выгнали из одной двери, барабань в другую – достучишься. Лиры покорили чиновника. Он посоветовал вернуться в Галлиополи, откуда вскоре пойдет транспорт с остатками белой армии в Болгарию, гарантируя документы на отъезд.

– Болгария, так Болгария! – радовался удачи Владислав, выйдя на улицу.

Около Сент- паша пассажа он нечаянно зацепил ногой корзину с цветами и опрокинул её.

– Какой вы, господин, неуклюжий.

Голос ему показался знакомым. Смущаясь, хотел извиниться, но цветочница подхватила корзину и заспешила скрыться в переулке. Догнав, Владислав забежал вперед и остолбенел. Это была незнакомка с корабля, и она узнала его. В глазах ее вспыхнул испуг. Чтобы успокоить, он предложил помощь и протянул руку к корзине.

– Хорошо, - вдруг согласилась она.

– Что хорошо? – Злость прозвучала в его вопросе.

– Отвяжитесь, много таких помощников здесь шляется. Сама справлюсь!

Поняв, что иного смысла в “хорошо” она не вкладывала, еще раз извинился и пошел следом за женщиной. Она ускорила шаг. Он не отставал.

– Что вы меня преследуете? Я вам ничем не обязана, - повернувшись, сказала устало и, поставив корзину на мостовую, поправила волосы, посмотрела на Владислава. Взгляд был недолгим и незлым.

– Извините, я из добрых побуждений хотел помочь. Если вы отказываетесь, то до свидания.

– Постойте, если так, то я согласна. Сегодня день выдался тяжелым.

Корзина в руке Владислава казалась игрушечной. Они шли и обменивались малозначащими фразами, но мелодия слов сближала, настраивая их мысли, в обход страшному прошлому, на спокойное настоящее. Видя ее расположение, предложил зайти в его “виллу” на Рю де Пера.

– Надеюсь, лакеи встретят музыкой? – последовал шутливый вопрос.

– Я позаботился об оркестре, и стол будет накрыт. Кстати, как ваше имя?

– Екатерина, но не великая.

– Я – Владислав.

Пока он брал ключ у портье, женщина у зеркала успела пробежать рукой по волосам, поправить юбку, одернуть кофту.

Ливрейный, сморщив нос, посмотрел на цветочницу и, ничего не сказав, уткнулся в газету.

– Вы живете богаче царя Крёза. Столько хрусталя, золота, драгоценных каменьев. Потрясающе! – иронизировала Екатерина, глядя на давно не мытый стеклянный графин, два стакана, тарелку и вилку на медном подносе.

- Что будем пить? – пропуская мимо ушей иронию, поинтересовался хозяин.

– Чай и непременно – "Камелию".

Владислав развел руками.

– Ничего, какой есть. Мы, русские, непривередливый народ.

Вдвоем они быстро накрыли стол. Словно вспоминая, он почесал затылок, посмотрел на гостью, достал из шкафчика две рюмки и бутылку рябиновой настойки.

– Невежинская рябина? – удивилась шумно, но спросила о другом. – За кого меня принимаете? Наверное, за "харашо"?

– Нет. Я подумал о том, что вы красивая и добрая.

- За комплимент спасибо. От приятного слова и воробей соловьем зальется.

Владислав предложил тост за их случайную встречу. Выпив до дна, Екатерина нахмурилась, повела плечами, облизала губы.

- Знаете, я ненавижу толпу, - заговорила доверительно. – Ненавижу намагниченных людей, которые -то отталкиваются, то притягиваются, выдавая себя за господ, а внутри – волки, готовые вцепиться в горло любому, кто попадется на пути. Толпа погубила в Одессе моего Николеньку. Ни один из “благородных” не пошевелил пальцем, чтобы спасти моего птенчика. Когда я чуть не лишилась сознания, один, по-видимому, офицер и меня хотел столкнуть с трапа, лишь бы скорее добраться до палубы, - вздохнув, продолжала. – Я потом отыскала “героя” и хотела заглянуть ему в глаза, но он сбежал, - Положив прохладную ладонь на руку Владислава, Екатерина мягко продолжила.– Тогда, у шлюпки, ты правильно понял мое намерение, – в разговоре она перешла на “ты”. – Ниточка, на которой повисла моя жизнь, готова была порваться, а та, ужасная сцена в каюте была ее пределом. Поверь, я не искала удовольствия, а находилась вне разума, мною, очевидно, руководил бес. Знаешь, ты или нет, – она отняла руку, - но мертвые иногда дают советы живым? Те, у кого кто-то умер, так или иначе, общаются с ними.

Он отрицательно покачал головой. Такое слышал впервые, но не стал разубеждать Екатерину.

– Когда ты меня бросил в каюте, – на “бросил” она сделала ударение, – я была почти мертвой, но послышался голос Николеньки: “Мамочка, живи, я повторюсь в тебе”. Слова ребенка остановили меня. Этому ты веришь?

- Верю.

Екатерина сидела напротив Владислава, и свет единственного окна падал на ее лицо. Тронутое загаром, чуть вытянутое книзу с впалыми щеками, небольшим носом, яркими губами и округлым подбородком, казалось почти детским, робким, наивным. Слегка вьющиеся каштановые волосы до худеньких плеч, придавали ему покой. От его взгляда не ускользнуло изменение не только настроения Кати, но и цвет бархатистых глаз. Из серовато - зеленых они стали голубыми, ясными. Избыток чувств захлестывал Владислава. Перед ним сидела не просто женщина, а чудо, которое не отуманишь, которое притягивала не на минуту, а навечно. Выходит, невесту выбираешь сам, а жену бог дает. Это внезапно открылась Владиславу во всю ширь нерастраченной любви.

Почувствовав его состояние, Екатерина улыбнулась, провела ладошкой по гладко выбритой щеке Владислава и решила про себя, что от этого человека не должно быть тайн.

– Ты из тех людей, которые могут слушать и не задавать вопросы. – Это редкое качество, - начала она издалека. – Тебе приходилось бывать в старых парках осенью?

– Часто.

– Вот как? Что чувствовал там?

Владислав не рассказал, но действительно любил и осень, и старые парки. Ему казалось, что в эту пору деревья напоминают девушек, утративших в одиночестве молодость, и потому все шелестит, звенит, тоскует даже от малейшего ветерка.

Приняв молчание Владислава за согласие выслушать, Катя начала.

– Моим любимым был парк в Стрельне, который рядом с виллой Маты Кшесинской. Однако, все по порядку. Позволю себе опустить ранние годы молодости. Они мало интересные. Вышла я замуж в неполные восемнадцать за человека в возрасте, педантичного, он богатого. Это не был брак по расчету с моей стороны. Это была уступка моей настойчивой маменьке, это от нее у меня такой характер. Так вот, муж занимал должность заведующего одной из канцелярий в Зимнем дворце. Честность его у одних вызывала уважение, а другие боязливо подсмеивались над бессеребренником. Рождение сына Николеньки не растопило холода души Зиновия Соломоновича. Мне он не докучал и дал полную свободу. Я ею пользовалась в пределах разумного, и все попытки мужчин ухаживать за собой, пресекала в корне. В любви признавала только любовь к сыну. - Рассказчица нахмурилась, а морщинки вокруг печальных глаз углубились. – Близких подруг у меня не было. Более или менее сошлась с Ириной Юсуповой. Она тоже страдала от одиночества при своем красавце – Феликсе. Нас сдружил сеанс спиритизма у великого князя Николая Николаевича. Тогда это было в моде, как и старец Распутин. К Григорию Ефимовичу я не успела попасть, но сеансы известного спирита Романовского очаровали. Катя стала таинственной, брови задвигались, свет глаз перешел в глубину, говор скатился до шепота.

- В один из них я ясно услыхала голос покойной маменьки, которую вызвал на разговор спирит. Потом зашатался стол, вокруг которого мы сидели. Внезапный ветер потушил свечи, в темноте на стенах вспыхивали надписи, гремели чьи-то шаги, кто-то пел, смеялся, плакал.

Владислав никогда не был на подобных сеансах, но через ощущения Кати почувствовал их сверхъестественность, фантастичность.

– Ирина договорилась о встрече с Распутиным, но трагическая смерть его помешала замыслу. Феликса, как участника разбоя, осудил император и императрица, и он был вынужден уехать в свое дальнее имение. Ирину убийство Григория Ефимовича потрясло до увлечения кокаином, к нему и меня приучала. Я оказалась плохой ученицей. Кроме гадкой тупости и слез, он вызывал во мне и отвращение к жизни. А вот табакерку, подарок Ирины, мне жаль. Потеряла где-то…

– Кстати, – перебил Владислав, – вот она. И достал ее из баула.

Екатерина от неожиданности обомлела.

– Спасибо, тысячу раз спасибо! Подставь щеку!

Мимолетное касание разгоряченных губ женщины взволновало его.

– Так вот, – не выпуская из рук драгоценность, она оживленно продолжила. – Я не стала кокаинисткой, а с Ириной часто гуляли в стрельнинском парке. Какие там были аллеи, каналы, остров Любви, беседки, цветники! Чудо! С нами иногда прохаживалась Мата Кшесинская – удивительное создание. Легкая, как пушинка, и мне казалось, дунет ветер сильнее, и ее унесет. Она щебетала безумолку, то о поклонниках, то о былых гастролях, то, понизив голос, делилась, каким был обходительным царь Николай…

Последний раз я видела Ирину в начале семнадцатого в Царском Селе. Предчувствуя, чт