ДОБРОТА

Рассказ

Прощай, Томский медицинский; клятва Гиппократу дана; диплом врача в кармане; работа в медвежьем углу области обеспечена. Перспектива добровольно – принудительной "ссылки" на три года не вселяла оптимизма и поэтому я для начала погрелась в Сочи на солнышке, потом съездила к родителям в Таштагол, где задержалась до поздней осени.

Приехав в Томск, пожила у подруги, погрустила и с парой чемоданов, связкой книг села в последнюю "Ракету"; навигация заканчивалась. Под звуки "Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда"... полетела на подводных крыльях в края дальние, края светлые.

Зав. райздравом пожурил за опоздание, хотя и не скрывал радости, что вообще явилась, и направил, как не обремененную семьей, еще дальше – в участковый врачебный пункт села Петропавловки.

Словоохотливая секретарша, оформляя документы, поделилась, что сама родом оттуда и края там замечательные. Затем подробно рассказала, как село основали столыпинские переселенцы, как отвоевали у тайги благодатное место: выжгли лес под пашни, сообща насыпали плотину на реке, построили мельницу, крупорушку, обзавелись пасеками. Потом узнала от нее, что мужики там почти все бородатые, с презрением относятся к спиртному, табаку, бесовским развлечениям молодежи, не успевшей еще разбежаться по городам. Женщины там носят платки до бровей и длинные юбки, рожают помногу и успевают справляться с огородами, собирать грибы, ягоды, шишковать. Несмотря на это сохраняют статность, независимость суждений, умело создавая уют в доме.

Мне было до фени все сказанное, но замечание о женской одежде и "бесовских развлечениях" молодежи задели за живое. Заключая рассказ, секретарша старалась уверить меня в везении назначения, иначе бы пришлось прозябать в интернате для умалишенных во тьме тараканьей. Благо, доктор оттуда еще не сбежал.

Поправив кудряшки на низком лбу, подкрасив тонкие губы, она дернула плечами, как бы давала понять, что разговор закончен. Протянув документы, посоветовала воспользоваться машиной, которая через час пойдет до Петропавловки с грузом для аптеки. Совет был принят.

Водитель рассчитывал на веселую попутчицу и дорогу. Выглядел он простецки: на вид около двадцати лет, в промасленной болоньевой куртке, такой же кепке, из–под которой выбились концы темных волос. Удивительно светлые глаза в разговоре, а особенно при смехе, закрывались, и непонятно было, видит ли он что?

Заложив чемоданы под брезент, водитель предложил мне книга взять в кабину и помог взобраться туда. Сев за руль, деловито осмотрел приборы, пожужжал мотором, и тронулись. За райцентром начался ухабистый грейдер. Пошел дождь. Его капли плющились о лобовое стекло, а длинные руки стеклоочистителей сгребали воду книзу. Тоскливой показалась промокшая тайга. Достав из сумочки сигарету, закурила. Парень поинтересовался маркой курева. Сообразив, что и ему хочется подымить, протянула пачку "Друга". Курили молча. Он, поглядывая на меня, выбирал момент, чтобы заговорить, но, поняв, номер не пройдет, уставился на дорогу. Когда проехали будку дорожных рабочих, сказал, что почти добрались.

Перед въездом в село дождь прекратился. Аптека оказалась на замке, и мы подкатили к дому – крепости. На сигнал машины открылась массивная дверь, и в ней показался широкоскулый бородатый мужчина. Без шапки, с гривой седых волос, в потертой фуфайке, брюках, заправленных в кирзовые сапоги – настоящий старовер с картинки. Я вздрогнула или от холода, или от его вида. Он оказался председателем сельсовета.

Водитель спрыгнул на землю. Мужчины поздоровались и начали о чем–то говорить, кивая головами в мою сторону. Пока я сидела в кабине, парень занес мои вещи в дом. Подойдя, протянул мне руку. Я сошла, поблагодарила, а он подмигнул мне, как давней подружке и укатил.

- Будем знакомы, - протянул мне лапищу председатель, - Ксенофонт Кузьмич.

- Врач - Ирина Валерьевна, - представилась я.

- Давненько тебя поджидаем, Как говорят в народе "Лучше позже, чем никогда". Пойдем, покажу, где жить будешь, - и размашисто зашагал впереди.

Я едва успевала. Вдоль широкой единственной улицы стояли крепкие дома, срубленные из толстых бревен. На пригорке красовалась деревянная церковь в окружении развесистых берез, между которыми виднелись кресты могил. В конце улицы блестело озеро, а за ним начиналась тайга.

Мы остановились у дома с мезонином. Ксенофонт Кузьмич рассказал, что дом когда-то построили пензенские переселенцы – братья Печерины. Старший потом стал церковным старостой. Средний отделился, открыл лавку с разными товарами и имел от нее не малый прибыток. Последний продолжатель печеринского рода спился, нажитое родителями промотал, бездетную жену свел в могилу и уехал за длинным рублем на васюганскую нефть, где и сгинул. Дом остался беспризорный. Нахмурившись, предложил войти. Внутри пахло мышами, сыростью. Старая, размокшая мебель, валялась у стены. Блестящие шары на железной кровати местами поржавели. На гвозде возле русской печки на цепочке висел рукомойник, под ним стояло помятое черное ведро.

Показав, как топить печь, какие и когда открывать и закрывать вьюшки, председатель, наконец – то взглянул на меня. Видя мое нулевое настроение, ободрил, мол, в селе живет кондовый русский народ и в обиду не даст, бог гордым противится, а душевным благодать шлет, и убежденно добавил, что я приживусь.

Затем поднялся по крутой лестнице в мезонин.

– Ежели не понравиться старый медпункт, что за школой четырехлеткой, то с банками – склянками переедешь сюда. Хоромина – то крепкая, воздуху полно. Внизу сделаешь приемную, а здесь – спальню, места вон сколько, - и развел руками. – Приборочку сделаешь, натопишь и заживешь королевой. Икону не снимай, - кивком головы указал на угол, - это печеринский Спас. В доме должен быть хранитель, иначе нельзя в наше поганое время.

Улыбнувшись, разгладил бороду рукой, предложил осмотреть пристройки. Вышли во двор. Молочные слоистые тучи ползли из–за кедрача, оставляя на нем пенки тумана, над церковью с криками летало воронье, ветер уныло гудел в проводах. Меня била дрожь. Было не до хозяйства, а он показывал хлев для свиньи, коровник, загон для лошадей. Я не из слезомоек, но здесь удержаться не смогла. Увидев, что плачу, неуклюже вытер мне слезы, и погладил по щеке шершавой ладонью.

- Это ты зря. Нюни распускать негоже. Поди, не в тайгу приехала, а к людям. Они в беде не оставят. Ирина Валерьевна, мы с бабушкой теперь живем одни, дети, внуки в городах, пойдем жить к нам. Тебе будет спокойнее и нам радость.

Было показавшиеся с первого взгляда его неприветливые серые глаза, стали теплыми, располагающими. Прижав бороду рукой, с надеждой посмотрел на меня. Вздохнув, я согласилась.

- Вот и хорошо. Пока поработаешь в старом медпункте, а там видно будет. Я смотрю, ты совсем озябла. Пойдем назад быстрее. Поди, нас жена заждалась.

Его настроение передалось и мне. Дорога к дому оказалась короче.

- Гутя, принимай Ирину Валерьевну, постоялицей будет, - пробасил Ксенофонт Кузьмич, перешагивая крыльцо. Отворив передо мной дверь в комнату, пропустил вперед.

Прихрамывая, из-за занавески вышла крупная женщина в вязаной кофте салатного цвета и черной почти до пят юбке. Моложавое лицо, с широкой спинкой нос, глубоко посаженные темные глаза и полные губы, придавали ей вид доброй хозяйки.

- Ксенофонт, это медичка, штоль? - вытирая руки о полотенце, спросила она с улыбкой и засуетилась. – Проходи, проходи, дочка. Ксенофонт, принеси с погребцы молоко и мёд, вишь, человек издрожался. - Высказав участие, помогла мне снять пальто и, как бы взвешивая в руке, удивилась. - Да оно на рыбьем меху. Зимой в таком не походишь, – и повесила его на крючок вешалки. – Да и вообще ты одета не по сезону. Так недолго и захворать, – с добротой в голосе сетовала женщина. - Сейчас горячего молочка с медком попьешь и согреешься.

Я сидела за столом, без малейшего представления, как студенческие привычки, желания придется забыть в этой глухомани, как буду входить в уклад новой жизни, новых людей, любовь которых еще надо заслужить. А чем? Блоком сигарет в чемодане? Бутылкой коньяка, прихваченной на всякий пожарный? Или тетрадью анекдотов, подаренной однокурсницей Женькой Наумовой в деканате на распределении? От кутерьмы мыслей и жалости к себе захотелось закурить. Вдруг блеснувшее за окном солнце отразилось на белой чашке, пробежало лучиком по клеенке, соскочило на пол и затерялось в самотканом коврике. Я невольно улыбнулась светлому блику и почувствовала на себе чей – то взгляд. Это хозяйка украдкой наблюдала за мной.

- Не печалься, дочка, привыкнешь, народ у нас сердечный, простой. Кстати, у нас сегодня банный день.

- С дороги самый раз косточки прогреть, - подтвердил хозяин, ставя на стол кастрюлю с молоком и миску загустевшего меда. – Банька не только хвори выгоняет, но и годы отбавляет. Посмотри на щеки моей красотули, пухлые, розовые, как пирожки из печки, - засмеялся он, поглаживая бороду. – Разве ненаглядная похожа на пенсионерку?

- Всю жизнь, окаянный, подтрунивает.

- Гутечка, будя, сердиться. – Взяв шапку со стола, добавил. - Вы парьтесь, а я загляну в сельсовет, дело есть.

- Ира, ступай в свою комнату, переоденься. Я тебе бельишко подготовлю, - и тетя Гутя подняла крышку сундука.

В уютной комнате доктор увидела под кроватью, накрытой ватным одеялом, свои чемоданы, разложенные на столике у окна стопки книг, на подоконнике розовеющую герань. Гостеприимство и весь дух дома напоминал ей родительский. "А может, не так страшен черт, как его малюют? Привыкну, не я первая", – подумала она и села на краешек кровати.

- Дочка, это наденешь после бани, - и хозяйка через дверь протянула льняное белье.

Я приложила гладкую рубашку к плечам. Она почти касалась пола. Остальные вещи оказались такого размера, что в каждой могло поместиться двое как я. Улыбнувшись, надела свой халатик и, чтобы не обижать опекуншу, взяла под мышку свежее белье.

- Какая ты худенькая. В чем душа только держится? Ничего, я откормлю, - и, взглянув на мои ноги, твердо добавила - Не гоже ходить в тапочках. Неровен час, простынешь. Одень пимишки, тепло будет и прилично, - и достала с печки валенки.

Прихрамывая на левую ногу, пошла впереди. Вход в баню был через коридор.

Приземистая, с маленьким окошком на озеро, она оказалась всем баням – баня и не в пример ваннам - корытам. Можжевеловый веник в сильных руках женщины ходил по мне умело: то отрывался от спины, то снова ложился промокашкой, то короткими скачками несся от шеи до пят, то жарко ласкал, скользя по бокам. Благодать, да и только! Покончив со спиной, парильщица продолжила действо на моем животе, приговаривая.

- Хвори разгоню, здоровье нагоню.

Я разомлела, пот катился ручьями. Для передышки вышли в предбанник. Как малого дитя тетя Гутя завернула меня простыню, усадила на массивную табуретку и налила кружку настоя трав с медом, а сама ушла париться. Я глотками выпила содержимое и от блаженства закрыла глаза. Спустя время вздрогнула. Хозяйка смотрела на меня по-матерински, губы ее подрагивали.

– Малость вздремнула, Иринушка? Теперь для полной благодати еще ходку в парилку сделаем.

Отказаться я не могла. Не справившись с профессиональным любопытством, поинтересовалась ее больной ногой.

- С детства это. На тятиной заимке шишковали, с кедра – то и свалилась. По молодости ничего не болело, да и не до болячек было. Сейчас, как доктора говорят, какие – то соли в суставе отложились, вот и прихрамываю. С батожком ходить стыдно, а дедушке и такая люба, - пошутила она, приглашая на полок.

Плеснув из ковша на каменку пахучую воду, она подняла руки кверху, а я невольно залюбовалась ее фигурой. Несмотря на годы на тугом атласе кожи не было складок, форме грудей могла позавидовать тридцатилетняя модница, живот, с мышечными валиками больше походил на мужской. Широкий таз поддерживали крепкие ноги. Выдохнув, она снова взялась за веник и парила так, что я обмякла. Потом вывела под руку в прихожую и настежь открыла дверь. Постояв в клубах пара, мы вышли на крылечко. Дышалось легко, с тела будто бы свалилась пудовая тяжесть. "Жизнь прекрасная и удивительная!" – хотелось крикнуть во весь голос.

Вернувшись в избу, едва осилив стакан горячего молока с шаньгой, я легла, укрылась тяжелым одеялом и моментально заснула.

Что и говорить, хозяева, народ в селе оказался душевны. Их радости, горести, становились и моими, и я подстраивалась под них: бросила курить, а чтобы не было соблазна, бутылку коньяка подарила возчику из медпункта на день его рождения. Однако с Женькиными анекдотами не рассталась. Они возвращали меня в биокорпус, в университетскую рощу, "Лагерный сад", с обрыва которого наблюдали за половодьем на Томь – реке. Представлялся "Синий утес" с палатками и кострами туристов, Потаповы лужки с россыпями оранжевых жарков, общага на "Твери", походы в театр, вечеринки с песнями под гитару... Славное было время! Сердце щемило. В такие минуты хотелось бросить все, уехать туда, где нет звенящей тишины и унылого однообразия.

С местной интеллигенцией я не сошлась и лишь с учителем литературы, который четвертый год живет здесь, улыбались при встречах друг другу и вспоминали студенческую жизнь.

Самой далекой на врачебном участке была деревенька Камышка. Зимой к ней можно было добраться на лыжах или по льду вертлявой речки Самуськи, а летом по заболоченной дороге и то, на лошади. Там жили несколько стариков и старух и меня редко беспокоили.

Незадолго до Нового года прошел снег, да такой, что лошади утопали по брюхо, а о выезде за пределы нашего села говорить не приходилось. Вечерело. Небо за окном быстро линяло, тускнело. В медпункте тишина угомонила даже сверчка за шкафом, а я от скуки перечитывала "Жизнь взаймы" Ремарка.

- Дочка, ты не могла бы со мной поехать в Камышку? Что-то Сидор наш заплошал, - перебил чтение старичок, бесшумно возникший в приемной.

В коротком полушубке, обвязанном веревкой, в шапке, с опущенными ушами, свеколкой носа, маленькими острыми глазами, бороденкой пучком и пимах, напоминал гномика. Сняв шапку, открыл без единого волосика голову – шар.

- Так что, дочка, поедешь? - переспросил он, теребя шапку.

- На чем?

- На лыжах. Я прихватил пару охотничьих.

- Дедуля, я никогда на таких не ходила, да и на обыкновенных держусь как парнокопытная на льду, - ответила, откладывая книгу в сторону.

Он принял сказанное за отказ. Потоптался на месте, нахлобучил шапку, намереваясь уйти.

- Знать придется Сидору помереть. Жаль, добрый и безобидный был мужик, - огорчился дедок. – Прощевай.

Я встала.

- Подождите, подождите, что с Сидором случилось?

- Да ничего, - и обречено махнул рукой, - они с Власом пять ден назад медведя – шатуна завалили и по такому случаю по паре логушков медовухи опорожнили. Сидор в снегу уснул, а мороз стоял страшный, вот теперь кровью харкает, сердешный. Помоги ему, дочка.

- Сколько ему лет?

- Бог его знает. За восемьдесят, наверное. Да что годы? Он крепкий как кедр.

Откровенно говоря, не очень хотелось покидать тепло, тем более идти на лыжах в темноте, но пересилила себя. Не откажешься, долг.

- Знать не перевелась доброта людская, - увидев, что я собираюсь, дед повеселел. – Спасибочко тебе, родная.

- А как же на ночь глядя, не заблудимся? – я высказала опасение, проверяя лекарства в ящике неотложной помощи.

Прищурив глаза, он пояснил, что здешние тропы знает с детства как свои пять пальцев, хоть глаза завяжи, а к жилью выведу. Деловито проверив запоры на ящике, он уложил его в самодельный вещмешок, закинул за плечи и мы вышли в ночь.

Луна, в розовом венчике облака, будто бы вмерзла в небо, свет ее был ярким, серебристым. Рядом звезды почти угасли, зато вдали вспыхивали, затухали, снова загорались, шевелились, двигались Звездная пыль Млечного пути, от недавней метели, казалось, еще не успела осесть.

Закрепив мне лыжи на пимах, дед вручил палки с фанерными кружками и остриями на концах, и тронулись. Я не представляла, как можно идти на лыжах ночью. Оказывается можно, тем более проводник вывел на лыжню убегающую вдаль.

Тайга онемела от холода, а треск промерзших деревьев казался перестрелкой. Дед укатил вперед и что-то время от времени кричал. Я остановилась отдышаться и пока слушала шепот звезд, показалось, что на вершине кедра зашевелился какой–то зверь. Вздрогнув, со всей силы устремилась вперед.

- А говоришь, не умеешь ходить на лыжах. Мне, бывалому охотнику, наступаешь на пятки, - сказал он, стирая рукавом иней с бороды и бровей.

- Там на кедре какой-то зверюга сидит, да и потеряться боюсь, оттого и поднажала.

- Тайги, дочка, бояться не надо. В неё иди с душой, как к людям. Она живая, все понимает, - поучал проводник, скрипя лыжами.

После длинного спуска, тайга расступилась внезапно. Редкие дымы, из-под шапок сугробов, обозначали избы. В одной, через заледеневшее стекло, пробивался свет.

- Вот здесь живет больной, – палкой указал дед, снимая лыжи. – Знать еще живой, ежели лампа горит. Постой, помогу тебе.

- Матрена, ты где? – входя в жарко натопленную избу, тихо спросил он.

- Здеся, здеся. За перегородкой, на огонек смотрю. Боюсь заснуть. Федор, что-то Сидор угомонился, не к худу ли? - выходя навстречу, говорила худенькая опрятная старушка, всматриваясь в меня покрасневшими глазами. – А это кто?

- Самый главный доктор. Она Сидору непременно поможет. Смышленая, - сказав, снял мешок из-за плеч, потом полушубок, шапку и заглянул в комнату.

Раздевшись, вымыв руки, я попросила показать больного. Он лежал в комнате на полу, укрытый мохнатой шубой. Такого громадного старика не приходилось еще видеть. Ноги – жерди в шерстяных носках упирались в печку, голова почти касалась противоположной стены. Кулаки – колотушки, сложенные на широкой груди, едва поднимались в такт редкого дыхания. Мясистый синий нос издавал сиплые звуки. Борода слиплась и сбилась на сторону.

Откинув шубу, кое-как закатила на его груди рубашку и приложила фонендоскоп: тоны сердца едва выслушала, правое легкое не дышало, а в левом свистели хрипы. "Здесь ловить нечего. Такое воспаление не вылечить", – пронеслась мысль в моей голове и от бессилия помочь, села на пол около больного.

- Отходит?- едва расслышала Матрену. – Пущай, не трог его.

Я взглянула на её морщинистое лицо, которое выражало строгость, а может быть – торжественность. Решив, что смерть мужа неминуема, она, видимо, уже переступила грань отчаяния и скорби, и мысленно простила ему грехи, попросила прощение за свои и теперь, молила Бога дать вечный покой мужу, а себе легкой, скорой смерти.

"Нет уж! Будь что будет!" – Решила я. В ход пошли: кордиамин, камфара. Когда вводила внутривенно пенициллин, Сидор замычал, дернул рукой и попросил пить. Жена встрепенулась, закрыла лицо ладонями и заголосила. Русские женщины это умеют делать.

- Свет ты мой ненаглядный, отрадушка ты моя. Сокол ты мой быстрокрылый. Знать суждено нам с тобой пожить еще на белом свете...

Она причитала, а у меня глаза залили слезы, горло пережал комок. Федор махнул рукой, оделся и вышел в сени. Матрена встала на колени, одной рукой подняла голову мужа, а другой поднесла к бледным губам кружку.

- Вот клюквенная водица, пей, родной мой, пей.

Сделав несколько глотков, Сидор закашлялся. Она поставила кружку на пол, смахнула рукой с его лица пот и заплакала.

Я вновь измерила давление у больного, оно было критическим, а ниточка пульса - прерывистая. Почувствовав слабость медицины перед природой, мне вспомнилась старуха-кержачка на недавнем приеме. Она говорила, что смерть ходит не за старым, а за зрелым. Вот и Сидор, очевидно, созрел. Однако, не мешкая, набрала адреналин и ввела в едва заметную венку на тыле кисти. На моих глазах лицо старика порозовело, а пульс стал устойчивым бугорком. С чувством маленькой победы я на время сомкнула глаза...

Дело пошло на поправку. Со всех сторон больному несли барсучье и медвежье сало, мед, а местные пустынники какой-то травы и бальзам. Сидор быстро набирал силы.

За семь камышинских дней я, успела осмотреть остальных обитателей деревни и жителей других заимок: измеряла давление, выслушивала сердца, легкие, смотрела животы, а где надо давала лекарства, привезенные с собой. Эта забота не прошла бесследно. В день моего отъезда собрались все селяне. Баба Дуня подозвала, сняла с меня вязаную шапочку – "менингитку", а взамен надела лисью, с длинными ушами, теплую, как печурка. Я пыталась отказаться, да не тут – то было.

- Это мы от доброты, а не с корысти, - протягивая пуховые варежки, уверяла бабушка Александра.

Смутившись от обилия подарков, я вернулась в дом и удивилась Сидору. Он действительно был похож на кедр: крепкий, могучий. Расправив под тонким ремешком зеленую плисовую рубашку, кашлянул в кулак, разгреб пальцами бороду, взял со стола увесистую книгу в темном кожаном переплете и протянул мне.

- Дочка, держи подарок! Ты хоть и неверующая, но в древней книге собрана народная мудрость. Знать ее необходимо всем. Кто познает жизнь земную, тот познает и небесную. Бери!

- Что вы, что вы, Сидор Макеевич! – было, запротестовала я.

- Бери, не обижай старика! Что от души дается, то всегда светлое, доброе. Доброта - доброту множит. Матрена, - обратился он к жене, хлопотавшей у стола, - заверни доктору шанежек, медвежатины, грибов, брусники, меду. Федор здоровый, дотащит! – и, накинув на плечи шубу, вышел на улицу.

- Дай тебя поцелую, касатушка. Ты стала как дочь. Вот уж не чаяла увидеть Сидора в здравии. Буду молиться за тебя. - Промокнув концами платка слезы, старушка поцеловала меня, перекрестила и стала собирать узел.

Избыток чувств расслабил меня, и стало жаль покидать деревеньку с отзывчивыми людьми, ставшими мне дорогими.

Скатившись на лыжах к реке, оглянулась. Солнце высекало искры из снега. От седого кедрача несло морозом, избы, с хвостами дыма из труб, казались игрушечными. Народ махал мне вслед.

- Ирочка, не забывай нас! – звучал раскатистый голос Сидора.

- Не забуду… буду… буду, - подхватило эхо.