С  Т  Р  А  Н  Н  Ы  Й

Рассказ

- Дед, - так звала дочь отца, - что-нибудь решил? Путевка готова, дело за тобой, – говорила она, пуская изо рта кольца дыма, а мыслями была где-то далеко.

- Ты так торопишься от меня избавиться, что даже светишься. Квартира приватизирована, завещание на тебя написано, что еще надо ребенку? – всматриваясь в лицо дочери, дед старался понять ход ее мыслей.

-Папаня, ты не прав. Ситуация извращена. Я хочу, чтобы ты не мучился, когда уеду. Загранка есть загранка, оттуда руку сразу не протянешь. Будешь жить в приличном обществе. Тем более, есть река, лес и тишины хоть отбавляй. Главное, там не будут тебя мучить политические кошмары, и некому будет доказывать пользу революции. Кому нужен твой Октябрь? Мне все равно, в каком обществе жить. Я живу сама по себе, да и остальные тоже…

- Это твои слова или мужа? Остальных не трогай. Каждый отвечает сам за себя, - оборвал ее отец. - Мои родители батрачили, я был подпаском и если бы не революция, быть бы тебе прачкой, а не экономическим советником. Любую идею можно опоганить. На это горазды наши политики и СМИ. Жаль, зеленые бумажки вскружили тебе и мужу голову, - с горечью произнес дед, и отвернулся. – Делай, как подсказывает сердце и совесть.

От его слов скуластое лицо дочери покраснело, серые глаза оживились. Поджав губы, хотела оправдаться, но отец остановил.

- Посиди еще немного. Помнишь мать?…

Теперь дочь оборвала отца. Ей хотелось скорее поставить точку в неприятном разговоре.

- Вернемся к путевке.

- Я же сказал, поступай, как знаешь.

Опустив голову, отец ушел в свою комнату и включил магнитофон с записью гимнов Шнитке.

- Сделай тише или выключи совсем.

Дочери показалось, что смычок виолончели скользит по ее нервам, литавры бьют по голове, а колокола отзванивают за упокой. Вопреки ее восприятию, отца музыка успокаивала. Убавив звук, он подошел к окну.

Ветер мотал на ветках едва окрепшую листву из стороны в сторону, золото одуванчиков казалось необыкновенно ярким, ворона с высоты клена недовольно кричала на дворника, а тот грозил ей метлой.

- Э…хе… хе, - означало глубокую тоску, хранимую в груди. – Вот и еще одна зима позади, - со вздохом произнес старик.

Вновь послышался голос дочери.

- Чай закипел. Гренки готовы. Обедай один. Таблетки на столе, не забудь про них. Завтра, может быть, забегу. Целую.

За оформлением справок пролетел месяц. Отъезжая от дома, дед предупредил дочь, что попутно решил навестить могилу матери. Та согласилась и посмотрела на шофера. Тот промолчал.

Была пасха. Народ толпился на кладбище. На многих могилах лежали покрошенные яйца, кусочки куличей, в банках стояли цветы. Тут же пили водку, громко спорили. «Лучше бы живым уделяли внимание, а мертвым покой нужен», - подумал дед.

Постояв у дорогого холмика, положил желтые розы, спотыкаясь, направился к автобусной остановке, где остановилось их машина. .

- Мы тебя заждались. Водителю некогда. Садись впереди, - торопила дочь, запоздавшего отца.

Тот отшутился.

- Мне куда торопиться, на госкашу?

Ехали молча. Парень и дочь беспрестанно курили.

- Дочка, мы забыли противогазы. Вернемся?

Молча, она выбросила недокуренную сигарету за стекло. Таксист продолжал дымить.

Через час тряского пути подъехали к оббитым оцинкованным железом воротам интерната.

- За комфорт доставки причитается, - напомнил парень.

- Причитается, так причитается, и дед полез в карман пиджака за кошельком.

-Пап, остановись. Расходы беру на себя, - проговорила дочь улыбаясь.

Рассчитавшись, вынесла из машины чемодан, поднесла к воротам, постучалась.

Половинка открылась. Квадратная женщина в черном халате и с метлой, прищурясь, оглядела пришельцев. Растянув губы в хмельной улыбке, поинтересовалась.

- Никак новый господин – постоялец пожаловал в наши апартаменты? Местов нет. А вообще, погодь. Вчерась один в шестой палате отдуплился. Знать ты на его место, старик? – и, довольная собой, черенком метлы указала на дальний флигель, добавив. – Топайте туда.

- Дед, не обращай внимания на пьяный бред. Тетя успела набраться с утра, - и, подхватив чемодан, задев им тетку, дочь шагнула в указанном направлении.

Следом поплелся дед.

- А ты, фуфыра, подносила, прежде чем оскорблять честную женщину? - Раздался обиженный голос за их спинами.

Навстречу прибывшим, отталкиваясь деревянными колодками об дорожку, поросшую мелкой муравой, катился безногий на тележке с подшипниками, вместо колес. На застиранной гимнастерке его болтались медали, блестела эмаль орденов. За инвалидом ковыляла старуха, ведя на длинном ремне слепого парня лет восемнадцати. Под развесистой яблоней несколько давно небритых мужчин играли в карты, сопровождая каждый ход матерком, рядом на доске растянулся рыжий кот, во сне шевеля кончиком хвоста.

Дочь ускорила шаг, отец не отставал и все оглядывался по сторонам, отыскивая глазами новые диковины в этом заведении.

Удивительно быстро оформив документы, отец и дочь вышли на крыльцо.

- Спасибо, доченька, теперь я у Христа за пазухой. Можешь не волноваться.

Опустив глаза, протянула руку.

- Прощай, отец, - смутившись, она поправилась, - до свидания, – и, торопливо сбежала по скрипучим ступеням крыльца.

На полпути к воротам, высыпав песок из туфель, оглянулась, помахала рукой. Отец не ответил, не нашлось сил. Он стоял, не зная, что делать.

Подошел однорукий коренастый мужчина с зашитым правым рукавом офицерского кителя.

- Не робей, старина. Отобьем и эту атаку. На фронте бывало хуже, и то выжили. Давай чемодан.

На ходу он пояснял, как знаток этих мест.

- Этим имением, куда ты, заимел честь попасть, когда–то владел бриллиантовый князь Куракин. Его богатству завидовал даже Павел I. Князь бывал здесь единожды и то по принуждению. Всем управлял француз. Спиртзавод, построенный в давние времена, и сейчас нас балует спиртягой. После революции ушлый завхоз, заметая следы воровства, поджег дворец. В «хоромах», дворни, будет твой последний приют. Извини, я не каркающий ворон, но на моих глазах много прошло по Мертвой улице села, ведущей на кладбище. Я и сам уже одной ногой там.

Остановившись у давно небеленого здания, поставил чемодан, сплюнул.

– Шестая комната по коридору четвертая справа. Напротив моя. Скучно будет, заходи, еще о князе расскажу. А пока, старина, вперед! – и, размахивая единственной рукой, направился к картежникам.

Взглянув на входную дверь, дед сделал шаг назад, будто бы собирая силы на последний рывок. Такое было знакомо ему с фронта, когда перед атакой в груди появлялся подлый человечек, говорящий: «Пригнись, не высовывайся». Второй, набрав воздуха полной грудью, во всю глотку кричал: «Вперед! Ура!». – Ни что такого не остановит; и дед шагнул.

Несмотря на жару, в палате стояла сырость. Больше десятка железных коек, покрытых байковыми одеялами мышиного цвета, подушки с сомнительной белизной наволочек, давно не стиранные шторы, солдатские тумбочки, должны были создать уют. Зябко дед передернул плечами.

- За что боролись, на то и напоролись, - невольно вырвалось у него.

- На его слова из – за голландки выглянул санитар.

- Новенький? Не успеешь заправить постель, желающие на нее прут, как мыши на дармовое сало. Ладно, - прозвучало миролюбиво, - проходи, не стесняйся. Койка со вчерашнего дня пустует. Здесь долго не задерживаются. Поссовет для нашего заведения еще землицы на кладбище прирезал, - откровенничал медик. – Вещички ставь, и двигай в столовку. На тебя порция найдется. Сегодня гидрокурицу дают, это камбала по-нашему. Столовка за воротами, поди, видел, когда приехал. Не расстраивайся, здесь житуха сносная. Найдешь старушенцию, закрутишь любовь, а что еще надо пенсионеру? Кстати, ты куда ваучер дел? Здесь ходят ребята из фирмы «Нимфа» и облагораживают старичков, бреют, пиво из города возят, дамам трусишки, лифчики достают. Ты вначале присмотрись к ребятишкам, а потом отдавай ценную бумагу. Понял? Ступай, я что–то разболтался. Извини, ежели лишку дал.

Время шло. От дочери, зятя, внуков ни слуху, ни духу. Дед обживался, втягивался в жизнь новую, жизнь светлую. Ходил всегда в галстуке, в наглаженных брюках, не обзавелся подружкой, не выпивал, не играл в карты, за что и получил прозвище «Странный».

Когда портилась погода, тайком от всех он шел на конюшню, совал конюху десятку, получая взамен резиновые сапоги, плащ. Чернозем полей чавкал, цеплялся за сапоги, дождь и ветер горячили лицо. Движение радовало, возрождало и от прилива сил старику хотелось крикнуть, что жизнь не кончена! Да кто услышит? Разве лишь воронье, кружащее над стогом соломы, или редкая полевка, пробежавшая неподалеку.

Были у него слушатели, это дубы в роще, куда заходил на обратном пути. Посаженные еще в бытность князя, они выдержали буйство времени и природы. Дед входил в рощу как в светлый дом и вел с дубами задушевный разговор. Если они с чем-то не соглашались, шумели, осыпая желудями, при согласии, кивали ветками. Наговорившись, дед спускался к реке. Песчаный мыс, поросший лопухами, острием уходил в прозрачную глубину. Прибрежное мелководье, расчерченное ракушками, напоминало лунные дороги; стайки пескарей метались на течении. Зачерпнув ладонями воду, дед пил, наслаждаясь ее свежестью.

Незаметно день гас. Надо торопиться, чтобы избежать встречи с санитаркой. Ей доставляло удовольствие выговаривать «бывшим». Наделенная маленькой властью, она имела поддержку главного врача Алексея Алексеевича и издевалась над старыми людьми, как хотела. Некоторые откупались от ее нападок водкой, деньгами, сигаретами и только «Странный» держался независимо.

Сегодня дед опоздал к отбою, и Алексею Алексеевичу доложили о новой его «провинности». Последовал вызов на ковер. Доктор не признавал авторитеты, считая себя психологом, лез в душу каждому, стараясь вывернуть ее наизнанку. Слабонервные не выдерживали «психотерапии» и брались за валидол. «Странный» и здесь нашел выход. Стоя на ковре, смотрел на врача спокойно, почти не мигая, при этом мысленно читал стихи.

После дня рождения тещи, главный был хмур, и равнодушие «Странного» окончательно выбило его из колеи. Подумав, решил для порядка созвать консилиум, чтобы уточнить, здоров ли психически его подопечный. Доктора посчитали необходимым провести его через тринадцатую палату, бывший княжеский холодильник.

Массивная дверь ее делала недоступной не только голосам извне, но, казалось, и воздуха. «Странный» попытался качать права, но вошли санитары, ремнями фиксировали к топчану, а расторопная медсестра сделала укол. Перед глазами все пошло – поехало, но душа осталась прежней, стихи не покинули ее. Через сутки деда досрочно выпустили из палаты, с разрешением бродить где угодно.

- Мужчины, сегодня батюшка будет беседовать с вами. Явка всем строго обязательная. Сбор в красном уголке после ужина, - проходя между рядами коек, объявила завхоз.

Чудом уцелевшая старинная люстра под потолком, отбрасывала слабый свет. За столом, покрытым красной материей, подперев пухлой рукой, не менее пухлую щеку, грузно сидел батюшка. По выражению лица у него должны были болеть зубы.

Скамейки долго заполнялись слушателями. Рядом со «Странным» сел «Монета», высохший старичок с белой шевелюрой и ядовитыми светлыми глазами. Морщинистое лицо его временами дергалось, а тонкогубый рот всегда был готов к обороне. Зная характер, многие обходили его стороной. В руках он постоянно вертел старинный медный пятак с изображением Екатерины и на обороте двуглавым орлом. За старинную денежку прилипло ему прозвище - «Монета». Наконец все уселись, угомонились. Встав, одернув рясу, батюшка начал приглушенно.

- Прошло более семидесяти лет, как антихристова десница заткнула вольный глас, разрушила храмы, надругалась над святынями, обобрала монастыри и церкви, загнала православный русский народ в один безбожный приход и расстреляла помазанника божьего с чадами. Миряне, радуйтесь, пришли демократы и жизнь пойдет по – божески, по – православному. Они наведут порядок в России. Отдайте же кесарю - кесарево, а богу – божье и тем приблизите свое царствие на небе. Пожертвуйте, чем можете на храм Божий. Зажгите в сердцах свечи милосердия и получите прощение грехам своим. Бог всегда был с народом…

Входя в раж, оратор не замечал пустеющий зал. Когда за «Клещом», сапером без кистей, хлопнула дверь, батюшка умолк, и посмотрел на оставшихся. Две старушки сладко посапывали, «Странный» и «Монета» бодрствовали.

- Вы настоящие божьи сыны и вам уготовлено царство небесное и ложе Авраамово…

- Святой отец, - прервал риторику «Монета», перекладывая пятак из одной руки в другую, - идемте, покажу «рай» земной и «ложе» Авраамово. Спуститесь с горних вершин, походите по земле бренной. И ты, «Странный», вытри ножки и последуй за нами. Прошу, господа, - и указал на дверь.

Батюшка и «Странный» нехотя шли по темному коридору изолятора, лишь вдали горела над железной дверью с маленьким открытым окошечком единственная лампочка.

- Посмотрите туда, - зло предложил «Монета», - вдохните дух господний.

Священник брезгливо взглянул, скривился, закашлялся.

- Уму непостижимо. Свят, свят, - крестясь, причитал негромко. – Разве такое бывает? Это хуже ада! Господи, господи, на кого ты оставил нас, чад неразумных?

- «Странный», ты тоже взгляни, полезно для общего развития. Может, будешь меньше чистоплюйствовать, - и подтолкнул деда в спину.

Двое полуодетых мужчин лежали на цементном полу, согнув под себя ноги, третий, в кальсонах и тонкой рубахе, ползал между ними.

- Это сумасшедшие. Вот уже неделю ждут психиатра и перевозку. Все напрасно, такой «мусор» никому не нужен. Тот, кто в кальсонах – учитель. Тощий слева – бухгалтер, а правый мужик - классный комбайнер. Из них выжали соки и выбросили в мусорку. Вот, она, демократия в действии! – горячился «Монета», подбрасывая пятак кверху.

- К ним надо проявить милосердие, согреть, одеть, накормить, - тряслись губы у батюшки.

- Кино еще не закончилось, господа. Вторая серия впереди. За мной!

В проходной комнате, отгороженной простыней, в мокрых трусах, покачивался слюнявый человек. Увидев людей, мыча, протянул руку, как за подаянием.

- Ему только сорок четыре, в недалеком прошлом – хороший врач. Во время операции его хватил удар. Стал инвалидом. Все отказались. И только здесь ему нашлось место. – Повернувшись к батюшке, почти в упор выпалил. – Политика не божье дело. Спасайте души. Надо срочно брать кнут и гнать взашей торговцев России, как это сделал когда-то Иисус! – «Монета» захлебнулся словами и до синевы сжал руку священника. – Я не против Бога, я против Иуд! Бог у каждого здесь, - и постучал по своей груди, как по барабану.

Батюшка, выдернув руку, поддерживая крест, засеменил к выходу. Глаза у «Монеты» горели, волосы растрепались, левый край рта дергался, выпавший пятак, покатился по наклонному полу. Он догнал его, поднял, вернулся к растерявшемуся деду.

- Посмотри на мою спину, по ней прошелся бог в сорок четвертом, - и задрал рубаху. Спина белела рубцами. – Это фашисты, бляхами с надписью «С нами бог» так отделали в плену. Ты вчера смотрел телевизор? Там один демократ изгалялся над нашими ранами. Те, кто не нюхал пороха, теперь стараются примирить советский народ – победитель с фашистами, желая поставить им памятник на священной земле Сталинграда. У царей хватило ума разрешить французам подобное лишь спустя сто лет после Бородино, а нам при жизни сыпят соль на раны. Пусть демократы спросят у погибших детей в Аджимушкайских каменоломнях, у расстрелянных в Бабьем Яру, у сожженных в Хатыни, у Родины – матери на Пискаревском кладбище и у тех, кого фашисты заморили в газокамерах и сожгли в крематориях, хотят ли они примирения? Давность времени здесь не причем. Преступление всегда остается преступлением. Не мы к ним с мечом и огнем пришли, а они. Ты знаешь, на фронте предателей расстреливали на месте. Пойми, я не призываю к мести, я призываю к справедливости, - взявшись за горло, едва добавил, - смрадно, пойдем на воздух.

Пройдя вдоль забора, они оказались у развалин дворца, помогая друг другу, забрались наверх. С высоты второго этажа открылась пойма реки. Лунные блики катались на маслянистых волнах, доносились крики неугомонных петухов, мычали коровы, лаяли собаки, между камней под ногами шуршал ветер. Заречные дома округлились и казались стожками. Темнота располагала к разговору.

- Мое имя Федор, а «Монета» бесплатное приложение. Извини, может быть, я погорячился и тебя задел в разговоре с попом.

- Меня Александром, - эхом отозвался дед, в прошлом солдат и историк.

- Исто… рик? – растянул Федор. – Разве еще такая наука существует? Она девка гулящая. Кто платит, тому и отдается.

- Федя, не язви. История и горе историки, понятие разные. Историю делает народ, а не тот, кто паразитирует на ней.

И снова тишина. Набежавшее облако спеленало луну, сгустив ночь. Луне удалось освободится от его пут, и свет ее растекся по крышам домов, полям, деревьям и по дороге, уходящей к горизонту.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит…

Федор пел душой, сутью человеческих страданий. Закончив, протянул Александру руку.

- Я благодарен, что нашел в тебе созвучие, молчаливую поддержку. Послушай, что расскажу.

Сели на кирпичи, кем–то покрытые старой фуфайкой. Волнуясь, Федор вертел пятак то в одной руке, то в другой. Хлопнув слегка друга по колену, начал.

- Когда–то я жил в Ленинграде на Литейном. Снимал приличную комнату, обвешал ее портретами пассии. Владислава, колокольчик на ветрах жизни, любила общество, деньги, внимание. Мое искусство вначале давало доход, но потом появились кубисты и прочие «исты» и мой реализм был задвинут за черный квадрат Малевича. Я оказался в долгах. Владислава не растерялась: свела с братом - химиком, разыскала специалиста с монетного двора, я сделал эскиз купюры. Жадность сгубила фраеров, они попались в скупочном. Компашка вывернулась, а меня, мелкую сошку, репрессировали, как модно нынче говорить, и этапировали в Сибирь на Чаю рубить дровишки. В этой реке вода действительно чайного цвета, хочешь пей с медом, хочешь с сахаром. Я вдоволь нахлебался водицы. Много там повидал разного люду, многим расписал тушью не только грудь и спину, но и пятки. Как только началась война, первым среди зэков написал рапорт об отправке на фронт. НКВД проверяло, кочевряжилось, тянуло, а я стоял на своем. Наконец, собрав по лагерям, таких как я человек пятьдесят, отправили на передовую в штрафбатальон. Боевое крещение принял под Москвой и, с медалью «За отвагу», перевели в другой полк снайпером. С винтовочкой прошагал до Вены. Был в плену…, - Федор замолчал, взглянул на друга. – Ты устал от меня? Пойдем спать, будет еще время поговорить. - Подбросив пятак, поймал, потер ладонями. – Интересно, орел или решка? Как считаешь, Саша.

- Орел!

Федор открыл ладони. Была решка.

Утром Александр зашел за Федором. На завтрак пошли вместе. Над травой  гудели пчелы, легкокрыло кружились стрекозы. Тропу пересекала муравьиная дорога. Высоко в небе носились ласточки. Солнце накалялось, обещая жаркий день. Друзья улыбались.

- Посмотри на березы, - кивнул головой Федор на деревья в палисаднике больницы, - сколько видишь цветов? Три или четыре? А я множество. Тридцать лет не берусь за кисть, и все не могу забыть тона, полутона, оттенки…, - нахмурясь, почесал за ухом. – Что–то муторно стало на душе. К чему бы это? Саш, пойдем быстрее. Завтрак заждался. Сегодня пища богов – манная каша. Она в печенке сидит, - и пальцем ткнул себя в правый бок. – Дирекция бережет наши зубы, как бы между ними не застряло мясо.

Федор снова стал «Монетой», раздражительным, злым. Его настроение передалось Александру.

Отогнав мух от тарелок, они безвкусно ели кашу. Не успели доесть, как вошел дежурный по столовой. Приложив костыль к плечу, прицелился и, будто бы из винтовки, пальнул.

- «Монета», тебя вызывает главный врач! Приказал не задерживаться.

От внезапности приказа Александр выронил ложку. Федор встал.

- Саша, после трапезы иди к дубам. Жди, пойдем в Софьино, - Подбросив пятак, поймал, взглянул. Брови нахмурились, лицо потускнело. – Прощай, Сашок. Не вспоминай лихом.

Они больше не встретились. Спешно, на интернатовском уазике, Федора увезли в Грабово, к психохроникам. Друг успел лишь махнуть вслед пыльному хвосту.

У крыльца приемного отделения Александр увидел в траве екатерининский пятак Федора орлом кверху. Птица, словно на крыльях, донесла старика до кабинета главного врача. Любезно отстранив от двери секретаршу, он вошел в кабинет. Разговор был коротким, но бурным. Александр выложил все, что думал об Алексее Алексеевиче и его заведении. Выйдя, взял в рот таблетку, потом другую.

- Может воды, товарищ «Странный» – предложила секретарша.

- Лучше отнесите ее господину главному. Он больше нуждается.

Алексей Алексеевич заматерился на секретаршу, вошедшую со стаканом воды, выпил залпом три рюмки коньяка, занюхал лимоном и отправился удить рыбу. Ерши в этот день хорошо клевали.

Положив руку на сердце, часто останавливаясь, Александр едва дошел до своей койки. Боль рвала грудину, воздуха не хватало. Написав на клочке бумаги: «Не будить!», лег поверх одеяла и сложил руки на груди. Он умер тихо, не докучая никому.

На следующей утренней пятиминутке главному доложили о смерти «Странного».

- Ладно, расходы на похороны возьмем на себя. Бухгалтер, запиши в блокноте, - без смущения приказал Алексей Алексеевич.

Гроб погрузили на телегу. Переезжая кювет "Мертвой" улицы, телега накренилась, гроб упал на землю, тело выпало из него, дважды перекатившись, застыло лицом кверху.

- Какой странный покойник. Мертвый, а нос к свету тянет. Знать солнце любил, - угрюмо сказал извозчик и повысил голос на «Клеща» и «Циклопа», провожающих Александра. - Вы что, остолбенели? Тащите собрата в ящик!