НАЦМЕНКА

Рассказ

Все смешалось в доме советском: его развалили, поделили между независимыми президентами, обещавшими народам мир и благоденствие, но ни того, ни другого народы не дождались, а кровь междоусобиц, слезы миллионов беженцев, крушение их надежд, навсегда останутся на совести этих господ и тех, кто продолжает их дело.

Квартира опустела: внук и внучка ушли в школу, дочь и зять – на работу. Варваре Алексеевне нравились такие часы, - можно свободно ходить по комнатам, не торопясь пить чай, думать в тишине, тем более, было о чем.

Пятьдесят лет она живет в Намангане, привыкла к климату, людям, их быту, культуре, хорошо говорит по-узбекски. На ее глазах кишлаки превращались в города, строились новые школы, больницы, заводы, институты. Отечественная война еще больше сплотила народы СССР. Ташкентское землетрясение показала, что чужой беды не бывает, и весь Союз восстанавливал столицу республики. Узбекистан стал второй родиной для многих русских.

Из Венгрии мужа Варвары Алексеевны, где он служил летчиком, перевели в Карши. Туда приехало и семейство из Зубцова, что под Калинином. После демобилизации Ивану Константиновичу дали квартиру в Намангане на проспекте Навои. Обживаясь на новом месте, Варвара Алексеевна стала забывать городок, в котором жила до войны, тем более, что родственников там не осталось, в дом попала бомба, отца фашисты повесили за связь с партизанами, а мама вскоре умерла, не пережив горя.

Дети подрастали, она окончила техникум на бухгалтера, муж работал в аэропорту диспетчером. Военные раны, большая нагрузка на работе сказались на его здоровье. Он умер от инсульта в неполные шестьдесят лет. Пришлось Варваре Алексеевне детей ставить на ноги одной. Время шло быстро, они выросли, обзавелись семьями, разъехались по Союзу; младшая дочь осталась с ней.

Варвара Алексеевна, согласившись с ее доводами и зятя, что местный национализм набирает силу и здесь оставаться опасно, решила продать квартиру и переехать в Ташкент, город относительного спокойствия.

С трудом, но переехали. Ей-то, в ее годы, привыкать к новой жизни! Правда, её окружили заботой и вниманием, но считала, что квартира зятя – это не ее гнездо и потому чувствовала себя в роли приживалки. Это тяготило и не давало покоя ни днем, ни ночью. Укрывшись с головой одеялом, вспоминала светлое прошлое и еще больше пугалась сравнения его с настоящим. Как не спокоен был Ташкент, но и здесь русские все чаще и чаще говорили между собой об отъезде в Россию. Чтобы освободиться от навязчивых мыслей и хоть на час уснуть, пила снотворное, но сон не шел, а лишь усиливалась разбитость и раздражение.

С возрастом в человеке меняется характер, привычки, обостряется восприятие окружающих и кажется, что все делается ими не так, сам бы сделал лучше, а слезы текут не только от горя, но и от минутных радостей, которых становилось все меньше и меньше. Варвара Алексеевна тоже не избежала странности, которая заключалась в том, что она, как когда-то муж, имевший чемоданчик с вещами на случай тревоги, завела себе такой же.

Попив чай, она принесла из маленькой комнаты чемодан, положила на стол и начала перебирать давно уложенные вещи. Ей казалось, что внуки копаются в них и что-то после этого исчезает. Как бывший счетный работник, составила опись вещам и после каждой сверки, ставила галочки. Таких меток набралось множество, и, поставив очередные, успокоившись, что все на месте, достала со дна чемодана завернутый в шарф кошелек, пересчитала деньги. "Восемьдесят шесть тысяч, а если завтра принесут пенсию, сумма перевалит за сто! А сколько их станет, если рубли поменяют на сумы? Хватит ли на собственные похороны? – вслух спросила саму себя. Она не могла осмыслить большого объема денег и их страшной дешевизны. В магазине, на базаре терялась, нервничала при расчетах, забывала брать сдачу и оттого за покупками ходили все реже и реже.

Перетянув ремнями чемодан, отнесла назад, поставила в угол и накрыла салфеткой. Чтобы не сидеть без дела, решила постирать, но грязного белья не оказалось. Все давно было перестирано, и ей ничего не оставалось, как заняться и без того чистой кухонной посудой.

Время приближалось к обеду. Помыв пшено, поставила варить. Отходя от плиты, почувствовала, как пол уходит из-под ног и, чтобы не упасть, опустилась на стул. В голове зашумело, и вместе с шумом раздался пронзительный свист. Закрыв уши ладонями, попыталась вспомнить, где слышала его раньше, но чем больше напрягала память, тем он становился громче, невыносимей. Будто чего-то, опасаясь, вбежала в комнату, схватила чемодан и устремилась к выходу. Звук внезапно смолк. Она огляделась. Ей на мгновение показалось, что находится в чужой квартире с чужими вещами в руке. Осмыслив нелепость произошедшего, села на чемодан и от стыда и тоски расплакалась. Наплакавшись, отнесла чемодан на место и на всю громкость включила радио. "Из Таджикистана увеличивается поток русских беженцев…". Не дав диктору закончить фразу, Варвара Алексеевна, что есть силы, дернула шнур. Радио замолчало. Проходя по коридору, она посмотрела в зеркало. В нем отразилась незнакомая для нее старая, седая женщина. Если бы не родинка красного цвета у края левого глаза, то свое отражение приняла бы за другое. Пока решала, недавний звук в ушах снова набрал силу, но стал хаотичным, беспощадным. Она тут же села на диван, закрыла глаза, зажала уши, сжалась. Из хаоса звуков выделила один, звук падающей бомбы, который она слышала при налете фашистских самолетов на их эшелон с эвакуированными из Калинина.

Из оцепенения Варвару Алексеевну вывел стук в дверь. Вытерев фартуком лицо, открыла.

- Мам, что с тобой? Ты такая бледная, не заболела ли? - испугалась дочь, ставя на тумбочку сумку с овощами.

- Ничего. Все в порядке.

Вспомнив, что на плите стоит каша, она поспешила на кухню. Молоко в кастрюле выкипело и из нее потянуло пригоревшим.

- Чувствую любимую мою пшенку. Ты ее на молоке варишь? – поинтересовалась дочь.

- Что за вопрос, а на чем иначе? – в голосе матери прозвучала обида.

Помолчав, дочь перевела разговор на другое.

- День сегодня суматошный, начальник задергал вопросом: "Уеду я в Россию или нет?" Как все надоело. В нашем отделе уже шесть человек уехали. Вот и Сашку начали изживать – русские кадры меняют национальными. Если все пойдет так быстро, то и нам придется их города "хлебного" сматывать удочки, но я слышала, что и в России не жалуют беженцев. Страшное время настало, - сетовала дочь, разрезая помидоры на салат. – Сашка сегодня не придет обедать, куда-то с другом пошел на калым, а дети придут из школы позже, так что, мам, пока все горячее, давай поедим вдвоем, - заключила дочь, поливая помидоры хлопковым маслом.

Ели молча. Мать, глядя на ранние седины дочери, ее уставший вид, морщинки в уголках губ, с сожалением качала головой.

- Ты что, мам, давно меня не видела?

- Действительно, последнее время общаемся редко. Все стали деловыми, даже внук перестал играть мне на скрипке, а внучка вообще не нуждается в советах. Я, вроде, в семье – и одна.

Отодвинув тарелку с кашей, положив ложку, дочь встала и заходила по кухне.

- Не обижайся, мам, сейчас всем трудно живется, Знаешь, - дочь замолчала, будто бы подбирая слова, - мы все же решили, пока не поздно уехать из этой страны-лимонии, как называл ее когда-то отец. Пока нашелся покупатель на нашу квартиру и еще можно достать контейнер, надо шевелиться. Поедем в Сибирь, к Сашкиной матери. Холодов я не боюсь, закалилась пока училась в томском универе…

Варвара Алексеевна поперхнулась, закашляла. Дочь подошла сзади и обняла за плечи.

- Мам, мы и тебя с собой возьмем, я не хочу, чтобы ты осталась на чужбине. Помнишь, в прошлом году я была в Солнечногорске у тети Клавы. Я тогда не рассказала о случае в электричке. В Крюково в вагон зашел старик-узбек, как водится, в халате, тюбетейке и сапогах с галошами. Он что-то протяжно пел и гладил  бороденку рукой, а вторую протягивал за подаянием. Ему изредка клали в нее мелочь. Я не хочу, чтобы ты здесь оказалась в таком положении.

- Доченька, - взявшись за горло, заплакала Варвара Алексеевна, - во-первых, отсюда я никуда не поеду. В этих краях могила твоего отца, и её не брошу. Во-вторых, я не вещь, перетянул ремнем, взвалил на плечи, и поехали. Да и какая Сибирь в мои годы? Она погубит меня. Я стала тепличной. Ты знаешь, трудностей не боюсь, в войну было хуже. Надеюсь, все наладится, господа перебесятся и поймут, - не туда завели народ, или народ сам проснется и поступит так, как ему надо, - и, повернувшись к дочери лицом, с мольбой в голосе попросила, - Может быть, здесь мне купите однокомнатный угол?

- Хорошо, родная, мы с Сашкой этот вопрос продумаем, - и неуверенно спросила. - Ты сможешь съездить в Наманган и закончить дело со своей квартирой? Тех денег, должно хватить, чтобы здесь купить тебе жилье.

Кто из разговора оказался более довольным дочь или мать? Дочь поняла, что решение матери остаться, развязывало ей руки и теперь сможет поторопить мужа с отъездом. Матери же понравилась мысль еще раз побывать в родном Намангане.

На следующий день она улетела. Сердце зачастило, когда вошла в свой двор. По стволу пирамидального тополя, который рос посредине, прошелся чей-то топор, от прежнего арыка осталась канава с мусором, место кладовок заняли металлические гаражи, детской площадки будто бы и не было, но колонка еще стояла на месте. Обвалившаяся штукатурка на стенах дома обнажила ребра дранок, шифер на крыше растрескался, а дверь подъезда все также висела на одном гвозде. Варвара Алексеевна покачала головой. Все когда-то было иначе: в доме все знали друг друга, взрослые играли в волейбол вместе с детьми, а если справлялись свадьбы, то жители, не только их дома, но и со всей улицы были желанными гостями у новобрачных. Звуки карнаев, бубнов, плов, чай, сладости, фрукты… Воспоминанья болью отозвались в ее сердце. Пересилив ее, Варвара Алексеевна шагнула в подъезд с давно знакомым запахом. Посмотрев на крутой лестничный марши, достала из кармашка платья нитроглицерин, положила таблетку под язык и стала медленно подниматься на третий этаж. Нажав на кнопку звонка, ей захотелось, чтобы никто не ответил, никто не открыл, и тогда бы она воспользовалась своим ключом.

- Кто там названивает? – Приоткрывая дверь на цепочке, с раздражением спросил молодой узбек в тюбетейке. – А, это вы.

Открыв дверь, молодой человек пропустил Варвару Алексеевну в коридор, но не дальше. Его полное лицо ей было знакомо, он работал курьером в их бухгалтерии. Желтая футболка с черной надписью "Босс", казалось, лопнет на его плечах, а широкие брюки едва держались на округлом животе. Выплюнув в угол жвачку, он небрежно заметил.

- Мне некогда,  тороплюсь на деловое свидание, - сказав, ушел в залу.

- Я вас долго не задержу, зять все оформил, вот документы, заверенные печатями. Нотариус не нужен, - смущенно, словно оправдываясь, ответила Варвара Алексеевна.

- Это вам не нужно. В таком деле, как считает мой отец, фигура представителя власти не лишняя. - Сказал парень из комнаты, добавляя с гордостью в голосе – Я бизнесмен благородных кровей!

Пока его не было, бывшая хозяйка успела заглянуть в приоткрытую дверь спальни. Все стояло без изменений: кровать покрыта зеленым атласным покрывалом, тумбочка с радиолой "Балтика", чешский шифоньер, трельяж стояли на своих местах. Только не стало на нем черной бархатной подушечки от наград мужа, розового абажура, а вместо репродукции Брюллова "Сборщица винограда", давно купленной в Москве на ВДНХа, на выцветших обоях осталось яркое пятно.

Она вздрогнула и растерялась от неожиданного голоса парня.

- Вот оговоренная сумма, пересчитайте, и протянул пачки денег.

Не считая, Варвара Алексеевна затолкала их в сумку и торопливо ушла. Спустившись на площадку ниже, положила ее на подоконник, хотела глубоко вздохнуть, но закружилась голова, обруч боли сдавил ее, в глазах замелькали светлые мушки, ноги подкосились. Что было дальше, она не помнила…

Очнулась сидя на табуретке. Открыв глаза, увидела двух мужчин в белых халатах и узбечонка. Боль в области правого локтя заставила посмотреть туда; там приложенная ватка была в крови.

- С вами случился гипертонический криз, пришлось сделать укол в вену, - пояснил, видимо, врач, накладывая манжетку на левое плечо, чтобы измерить давление.

- Эта бабушка живет этажом выше. Я ее знаю, у нее рыжий кот Умка, - сказал черноголовый мальчик.

- Почему вы не дома? – поинтересовался врач и добавил. – Садык, сходи, узнай, есть, кто дома и помоги женщине дойти до квартиры.

Мужчина нехотя поднялся наверх, позвонил.

- Внизу плохо вашей матери, заберите ее домой.

- Здесь нет никакой матери. Здесь я хозяин.

Услышав такой разговор, доктор недоуменно пожал плечами.

- Ничего не понимаю. Один говорит – "Живет", другой - все отрицает. Так живете или не живете?

- Жила.

- Впрочем, я догадываюсь, вы бомж. Вот и меня, русского врача, ждет это. Садык, бери ящик, поехали. Впереди еще три вызова, - повысив голос, пряча фонендоскоп в карман халата, заторопился врач. – А ты молодец, что скорую вызвал, а то плохо бы пришлось человеку. - Погладив мальчика по курчавой голове, доктор торопливо сбежал вниз.

Посидев еще какое-то время в подъезде, Варвара Алексеевна взяла сумку с подоконника и вышла во двор. Из колонки набрала воды в ладоши, попила, обмыла уставшее лицо и, не оглядываясь, заспешила к военкомату, где у нее оказалось неотложное дело.

Сев на скамейку под чинарой, достала из сумки очки, помятое заявление, подула на него,  расправила и еще раз прочитала.

- Горвоенкому, полковнику Усманходжаеву Р.Ш. от Ромодановой В.А. Прошу Вас возвратить мне ордена и медали покойного мужа, отданные мною в Ваш музей боевой славы. Рамоданова.

В здании стоял особый, военный дух – смесь сапожного крема и табака.

- Можно ли увидеть военкома? – обратилась она к дежурному прапорщику.

- Иди прямо, потом налево, там его кабинет – сонно ответил дежурный, закуривая сигарету.

Дверь, обитая черным дерматином, казалось непробиваемой. Варвара Алексеевна постучала. Тишина. Постучала снова. В ответ не звука. Потянув дверь за блестящую ручку, заглянула, за ней оказалась такая же. Постучав в нее, и, не дождавшись ответа, вошла в приемную. За столом сидел рыхлый майор с деловым видом, подтачивая карандаши. Рядом, с кучкой готовой продукции, лежала его пилотка. Расстегнутая на все пуговицы зеленого цвета рубашка с короткими рукавами была мокрой от пота под мышками, воротник ее лоснился. Оторвавшись от работы, военный откинулся на спинку кресла и, растягивая слова, проговорил.

- Если к начальнику, то напрасно. Его неделю не будет. Улетел в Ташкент на совещание.

- Кому я могу оставить заявление? – с внезапным раздражением спросила Варвара Алексеевна.

- Какое заявление?

- Относительно наград мужа. Они в вашем музее славы.

- Музей? Награды? Слава? – прищурив и без того узкие глаза, переспросил майор. - Это все пережитки вашего социализма, а музей давно закрыли. Зачем вам награды, на продажу?

Издевка не вызвала у женщины раздражения. Опершись рукой о край стола, спокойно ответила.

- Любезный, самое постыдное – торговать честью и славой Родины. - С достоинством она чеканила слова. - Неуважение прошлого – признак варваров. Вы майорские звезды получили при социализме, а теперь плюете в арык, из которого вам придется пить еще не один раз. А чести, я вижу, у вас давно нет. Уважающий себя служивый, при женщине, поторопился бы застегнуть пуговицы на рубашке, а не показывать живот.

От слов Варвары Алексеевны мужчину будто бы подбросило на месте. Резко сдвинув карандаши в сторону, закричал.

- Ты, нацменка, убирайся в свою Россию!- дрожащей рукой, указывая ей на выход.

- Честь имею, господин офицер!

Разорвав заявление, Варвара Алексеевна с усмешкой посмотрела на майора, пытавшегося застегнуть пуговицы на рубашке, клочки положила на зеленое сукно стола, и, поправив волосы, спокойно вышла из кабинета.

В коридоре сумка выпала из ее рук. Поднимая, не заметала, как паспорт оказался на полу. Пройдя мимо дежурного, оказалась на улице. Чему-то, улыбнувшись, медленно пошла в сторону остановки троллейбуса. На перекрестке остановилась, ожидая зеленого сигнала светофора. Прапорщик догнал ее.

- Бабка, ты выронила у нас молоткастый, серпастый советский паспорт. Возьми свое барахло, оно теперь никому не нужно, - и, скривя губы, протянул ей документ.

- Спасибо. Я рада, что ты не забыл еще классика советской поэзии. А паспорт мне дорог и необходим. Однако если бы не этот молоткастый, серпастый, вы бы продолжали жить в дувалах и, как встарь, ездить на ишаках. К слову, любезный, при советской власти вы научились пользоваться туалетной бумагой, а не камешками.

Ничего не ответив, прапорщик скрылся в глубине сквера.

Еще одно неотложное дело предстояло сделать Варваре Алексеевне, съездить на кладбище к мужу.

Дождавшись троллейбуса, поехала. Жара стояла невыносимая, солнце не было видно, но казалось, что оно всюду. Войдя через арку на территорию кладбища, ужаснулась его запустению: чинары, в большинстве своем, оказались вырубленными, многие могильные холмы осыпались, просели, обросли колючкой, мраморные плиты с некоторых памятников исчезли, на других - разбитые, кусты роз, по краям аллеи, увяли. Водяная ниточка арыка не могла их оживить. Она пошла в сторону могилы мужа. Тропку преградил упавший крест. "Любим, скорбим, помним", - прочитала едва заметную надпись на нем. Кое-как подняв его, прислонила к чьей-то ограде и пошла дальше.

Еще издалека она не увидела на шпиле памятника мужу самолетик и чугунной ограды вокруг.

- Это конец, труба дело, - произнесла с горечью вслух.

- Извините, вы что-то сказали? – раздался незнакомый женский голос из-за ухоженной стелы.

- Труба дело, - повторила Варвара Алексеевна, оглядываясь на голос.

Незнакомка приблизилась к ней.

- Вы, наверное, беженка? - спросила она.

- Почти. В сорок первом бежала от фашистов, а теперь бегу от националистов. До чего довели Державу!

- Знаете, - опасливо оглянувшись, незнакомка прошептала, - сегодня приходил сторож и предупредил, что как только русских окончательно выживут из города, то и кладбище сроют. Может быть, это слухи, но чего не бывает в этой жизни? А мне некуда бежать, - сетовала она, - лягу между мужем и доченькой. Пока я жива, ухаживаю за могилой, а помру, кто будет? Я смотрю, вы давно здесь не были.

Они смотрели друг на друга и плакали – две нацменки, две русские женщины.

- Вы где живете? – пересилив слезы, поинтересовалась Варвара Алексеевна.

- На улице Хамзы. В нашем доме славян не осталось, только я, бывшая учительница истории, а теперь персона нон грата…

Дальше из-за слез и волнения она не могла говорить. Еще больше ссутулившись, заправив седые волосы под черный платок, учительница ушла.

Прибрав могилу, Варвара Алексеевна присела на кирпичи, оставшиеся от фундамента ограды, опустила руки, закрыла глаза, долго шевелила губами, морщила лоб. Что ей представилось, что было на душе? - одному богу известно. Встав, приложила ладонь к месту бывшей фотографии мужа и тихо сказала.

- Я не прощаюсь, до свиданья. Поеду в Андижан, навещу Степана, брата.

Если бы кто-то сейчас стоял за ее спиной, наверное, почувствовал бы, как тяжело было ей говорить эти слова, тем более, что предполагала, что брат умер.

Перед тем, как ехать на вокзал, она прошла мимо завода, на котором проработала сорок лет, зашла в парк, когда-то любимый ее семейством, постояла у парашютной вышки и незаметно для себя оказалась у школы, в которой учились дети, а потом на базаре-куринка, где на рубль в свое время давали сто перцев или огурцов.

В очереди за билетом, Варвара Алексеевна почувствовала, что голодна. В сумке ничего съестного не оказалось, и, чтобы отвлечься от мыслей о еде, начала рассматривать толпу в кассовом зале. Русских среди нее оказалось двое, пожилые женщина и мужчина. И еще отметила, что большинство узбечек в чадре, а мужчины в белые рубах и штаны. Отдельно от всех, на грязном полу, сбившись в угол, сидели неопрятно одетые парни – узбеки. Они что-то курили, громко пели, мешая русские и узбекские слова. Проходящий милиционер отвернулся от них, прошел дальше и захлопнул за собой дверь в дежурную комнату.

Взяв билет, Варвара Алексеевна вышла на перрон и, заметив неподалеку столовую, решила зайти. С аппетитом съела косу шурпы, выпила две пиалы зеленого чая, и. не успев выйти из-за стола, как, шатаясь, к ней приблизился один из парней, куривший в зале. Глаза его блуждали; он  икал,  кашлял. Держа в одной руке самодельную сигарету, в другой пакет, обмотанный нитками, невнятно спросил.

- Тетка, куда едешь? В Андижан?

- Да, - оглядываясь по сторонам, как бы ища защиты, ответила неуверенно.

- Передашь пакет Рахиму. От тебя встретит. Я дам телеграмму. Поняла? В каком вагоне будешь ехать? – и, сделав очередную затяжку, выпустив дым через нос, уточнил. – Поняла? Бери!

С волнением Варвара Алексеевна прижала сумку и пакет к груди, двинулась вперед, по пути задев парня плечом. Он не устоял, упал на скамейку и тут же уснул. Пакет выскользнул из рук перепуганной женщины.

Кое-как втиснувшись в вагон и, примостившись на боковом сидении, она посмотрела в окно. Вместо стекла в нем оказалось металлическая решетка – "решетка суверенизации", почему-то подумалось ей.

Надеясь, что при движении будет прохладнее, застегнула ворот кофты. Поезд набрал скорость, но духота была прежней, и даже больше, усилилась от потных тел пассажиров. Положив сумку за спину, Варвара Алексеевна закрыла глаза, пытаясь задремать, но звук колес на стыках, как ей показалось, выбивали многократное навязчивое слово: "Нацменка, нацменка, нацменка...". Почувствовав в сердце боль, она высосала привычный нитроглицерин, но боль не унялась, а нарастала, пришлось повторить. Стал легче. Снова закрыла глаза и снова: "Нацменка, нацменка, нац…" – сердце остановилось, не дав закончиться слову.