"СТРАННИК И ПОЭТ, МЕЧТАТЕЛЬ И ПРОХОЖИЙ..."

Так о себе сказал когда-то Максимилиан Александрович Кириенко – Волошин, "продукт смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой)". Он родился 28 мая 1877 года в Киеве в семье коллежского советника. Родословная отца начиналась от запорожской вольницы, а матери от обрусевших немцев.

Елена Оттобальдовна была на двенадцать лет моложе своего супруга. Брак с Александром Максимовичем Волошиным оказался больше по расчету, чем по любви. Размолвки в семье начались сразу же после рождения ребенка. Очередной скандал в семье побудил Елену Оттобальдовну вместе с двухлетним сыном уехать из Киева, где работал муж в окружном суде, в Севастополь. Мальчику не исполнилось и четыре года, как в возрасте 43 лет скоропостижно умер отец, и воспитание малыша легло на плечи экспансивной матери.

В 1881 году семейство переехало в Москву. В десятилетнем возрасте Максимилиан поступил в частное учебное заведение Л.И.Поливанова, но в связи с финансовыми затруднениями на следующий год перевелся в 1-ую московскую казенную гимназию. Учился не блестяще, в третьем классе остался на второй год, но это не помешало увлечься стихами Пушкина и проявить способность к сочинительству, а знания немецкого языка позволило ему переводить Гейне. В 1893 году Макс публично на литературно – музыкальном вечере в гимназии с выражением прочитал пушкинское "Клеветникам России".

Не закончив учебу, сына в 1897 году мать увезла в Крым и поселилась в Коктебеле неподалеку от Феодосии, бывшей Кафы. Она славилась в античные времена рынком рабов. Отсюда их развозили по странам Средиземного, Черного моря, а то и дальше.

Коктебель, в переводе на русский - "страна синих гор". Его окружают три горы: Карадаг, Святая и Суурюк-Айя. Здесь были дачи врача окулиста Юнге, певицы Дейши – Сионицской, писателя Викентия Вересаева, Григория Петрова, бывшего священника, а затем члена Государственной думы.

Притягательный магнетизм крымской земли, феодосийская, генуэзская крепость, лунный пейзаж Коктебеля, потухший вулкан Карадаг могли очаровать любого, а тем более впечатлительного Макса. С этого времени Крым станет для него второй родиной и во многом определит дальнейший образ жизни, а пока надо заканчивать учебу, теперь уже в феодосийской гимназии. Увлечения стихами, рисованием, историей философии, театром юноша продолжил и в этой глубинке России. Первое стихотворение его было напечатано осенью 1895 года в сборнике, посвященном памяти директора гимназии В.К. Виноградова.

Начальная учеба позади. Надо думать о серьезных знаниях. Двадцатилетний Макс поступил в 1897 году на юридический факультет Московского университета, где заинтересовался народовольцами. Через два года за участие в студенческой забастовке его на год исключили из заведения и выслали в Феодосию. В августе 1899 года вместе с матерью он отправился в путешествие в Италию и Швейцарию, затем в Париж, Кёльн и Берлин, в университете которого вольнослушателем посещал лекции.

По приезде в Москву восстановился в университете на второй курс, а через несколько месяцев перешел на третий, но особого рвения к учебе не проявил.

В 1900 году он оставил "альма - матер" и уехал в Париж для самообразования и жил по принципу – лишних знаний не бывает. Часами просиживал в библиотеках, слушал лекции в Сорбонне, в Высшей русской школе, постигал французский, немецкий язык, увлекался астрономией, минералогией, фотографией. Феноменальная одаренность помогла ему изучить основы древнего искусства, литературу, живопись, археологию и другие науки, закрепляя знания в путешествиях по Средиземноморью.

Общения с художниками, скульпторами, философами, поэтами, прозаиками, артистами и просто интересными по складу ума и увлечениям людьми, не только расширили кругозор жадного до знаний Макса, но и определили определенные увлечения. Так тибетский лама Доржиев дал толчок к познанию буддизма, а идеи Р. Штейнера привели Волошина к антропософии, смеси религиозной мистики и фантастических суеверий.

Макс постоянно искал первоисточник духовного развития человека и пробовал найти его в различных религиях, оккультизме, теософии. Не поклонение божеству, как таковому, двигатель его исканий, и нечто большее, уводящее в Космос. От христианства Макс не отошел, но и не пришел к нему в дальнейшем, хотя и посвятит православным святыням много стихов. Теософия Е.П.Блаватской, католицизм не долго занимали его ум.

"Кем только не перебывал чудодей в своих поисках проникновения в сверхчувственный мир? Масон "Великого Востока", спирит, теософ, антропософ, возился с магами белыми и черными, присутствовал при сатанических мессах; просвещался у иезуита Пирлинга.... Отношение его ко всем этим кругам, в которые он, ненасытно любопытный, нырял со своим "Это интересно", было зыбкое: иной раз не разобрать, то ли он преклоняется, то ли издевается", - так оценивал идейные "блуждания" Волошина А.В. Амфитеатров.

Сам "чудодей" считал: "В эти годы я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши".

Макса с друзьями влекла Австрия, Германия, Италия, Греция, Турция. Вояж закончился в Севастополе. Не пробыв в городе и нескольких дней, путешественник направился в Судак, где его по каким-то подозрениям арестовали и отправили в Москву. Через две недели Макса выслали из столицы "до особого распоряжения" в Севастополь.

Знакомый инженер путеец В. Вяземский пригласил "выселенца" на разведку трассы железной дороги Оренбург – Ташкент. Предложение Макс принял с радостью. Еще бы, побывать в Средней Азии, увидеть быт азиатов своими глазами и приобщиться к их культуре, не каждому дано! Два месяца он в должности начальника лагеря изыскателей, два месяца трудностей, поездок на верблюдах. Несмотря на занятость, Макс не прекращал литературной работы, писал статьи в разные газеты и в том числе "Русский Туркестан". Вернувшись из экспедиции в Ташкент, познакомился с народовольцем И.П.Ювачевым, и с интересом взялся изучать труды философа Владимира Соловьева и Ф. Ницше.

Лето 1903 года неугомонный Макс провел в Коктебеле на строительстве собственного дома. Вообще строительство шло с перерывами. В 1912-13 годах пристроил мастерскую с летним кабинетом на антресолях и плоской площадкой (вышкой) на крыше. К 1923 году строение предстало как 2х этажный дом с двумя одноэтажными флигелями с двадцать одной комнатой. Было где принимать многочисленных гостей!

Ближе к зиме строитель возвратился в Москву, а затем уехал в свою "Мекку" знаний - Париж. Круг знакомых Волошина этого периода еще больше расширился: художница Е.С. Кругликова, купец – меценат С.И. Щукин, поэт К.Д. Бальмонт, скульптор О. Роден, драматург М. Метерлинк, ученый И. Мечников, танцовщица Айседора Дункан, философ Р. Штейнер и многие другие знаменитости.

В гостях хорошо, но дома лучше, и "парижанина с моноклем и в цилиндре" тянет в бурлящую литературными потоками Россию. Символизм Валерия Брюсова, Александра Блока, Андрея Белого захлестнул его. Первые стихи Волошина вышли в свет в 1903 году. В 1910 году вышла книга "Стихотворения. 1900 – 1910", но понятой лишь любителями философской поэзии. По выражению поэтического кумира того времени Валерия Брюсова в стихах автора превалирует "не столько признание души, сколько создание искусства". Мариетта Шагинян пояснила: "Он мыслящий художник, и, может быть, это – одна из причин его малой популярности. Вторая причина - в нем всегда мастер преобладает над импровизатором".

Имея опыт в литературе, в 1905 году Макс поступил на работу в качестве корреспондента в Петербургский журнал "Весы" и писал статьи об искусстве, о значимых художественных выставках, рецензировал книги и помогал войти в круг литературы молодым авторам, например Марине Цветаевой, Сергею Городецкому, Михаилу Кузьмину, Елизавете Ивановне Дмитриевой. На этой рыжей "возмутительнице литературного спокойствия" стоит остановиться подробнее.

В 1908 году Макс завязал бурную переписку с юной Лилей Дмитриевой. Их объединял: оккультизм, страсть к французской литературе, сочинительству и желание быть на виду. Кроме этого в Максе она находила слушателя, способного понять глубины ее мятежной души, а его поразил в девушке трагизм и суждения, выходящие за рамки реального. На следующий год её, на правах возлюбленной, в Коктебель привез Николай Гумилев, успевший посвятить стихи Анне Горенко, будущей своей жене. Гостья с трудом скрывала от Гумилева свои чувства к Максу. Раздосадованный Николай вскоре покинул Коктебель, а Лиля осталась.

В эту встречу закрепилась не только ранняя эпистолярная любовь между Волошиным и Дмитриевой, но и произошло чудесное превращение малоизвестной поэтессы в популярную красавицу Черубину де Габриак. "Габриак был морской черт, найденный в Коктебеле на берегу... - Вспоминал Волошин, - Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полках с французскими поэтами... Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовых святцах и, наконец, остановились на имени "Габриах". Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего черта". Лилю устраивал "Габриах".

"Литературная осень 1909 года начиналась шумно и занимательно, - вспоминал Алексей Толстой. - Открылся "Аполлон" с выставками и вечерами поэзии... В пряной изысканной и приподнятой атмосфере "Аполлона" возникла поэтесса Черубина де Габриак. Ее никто не видел, лишь знали ее нежный певучий голос по телефону. Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Ее превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности..." Первая подборка стихов новорожденного автора вышла с предисловием Волошина. Гумилев заочно влюбился в Черубину, не догадываясь, кто она на самом деле.

Марина Цветаева, хотя не знала лично Дмитриеву, но поддержала волошинскую мистификацию, назвав осень 1909 года "эпохой Черубины де Габриак". "Черубина в жизни Макса была не случаем, а событием, то есть он сам на ней долго, навсегда остановился... Макс в жизни женщин и поэтов был providentiel (провидцем - франц.), когда же это, как в случае Черубины, Аделаиды Герцык и моем, сливалось, когда женщина оказывалась поэтом, или, вернее, поэт - женщиной, его дружбе, бережности, терпению, вниманию, поклонению и сотворчеству не было конца..." – отметила Марина.

Подтверждают ее слова два портрета Дмитриевой в коктебельской мастерской и письма Лили к Волошину. 19 января 1910 года: "...не хочу видеть тебя, п.ч. боюсь, мне очень больно уходить от тебя каждый раз. А нужно". Или другое от 4 февраля: "Не знаю, когда приду, только ты жди меня".

19 ноября 1909 года в мастерской художника А. Я. Головина в Мариинском театре, Волошин дал Николаю Гумилеву пощечину за грубую, бестактную выходку по отношению к Черубине. Следствие удара - дуэль, состоявшаяся через три дня близ Черной речки под Петербургом.

"Волошин поднял пистолет, - вспоминал А.Толстой, - и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев продолжал неподвижно стоять: "Я требую третьего выстрела", упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали..."

Петербургская пресса ограничилась маленькими заметками о "поединке декадентов". По суду Гумилев под домашним арестом провел семь дней, а Волошин – один.

Николай Чуковский в своих воспоминаниях "О том, что видел", изданных в 2005 году, описал другой вариант дуэли: «Гумилев с секундантом и врачом прибыли первыми. Ждут, волнуются, посматривают на дорогу, нервы на пределе, а Макса нет. Еще прошло время. Терпение лопнуло. Гумилев отправился навстречу обидчику и видит, что он что-то ищет в снегу. Оказывается, Макс доехал на извозчике до Новой Деревни и до места дуэли решил пойти напрямую, но в снегу потерял калошу. Совместный поиск ее решил в сторону примирения». Примирение между дуэлянтами окончательно состоялось в Коктебеле в 1916 году, где они вместе ловили скорпионов, сажали в стаканы, наблюдая, как гады съедали друг друга.

Елизавета Ивановна Дмитриева - Черубина де Габриак умерла в 1928 году в Ташкенте от рака печени в возрасте сорока одного года. Могила ее неизвестна.

Влюбчивость - одна из характерных черт Макса Волошина. Женщин он боготворил, но влюбиться – одно, а полюбить – другое. "Видимо, моя судьба – нравиться старушкам и четырнадцатилетним девочкам", как-то обронил Волошин с горечью.

В письме Аделаиде Герцык, делился сомнениям, внутренней неустроенностью: "Объясните же мне в чем мое уродство? Все мои слова и поступки бестактны, нелепы; всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей, чем-то неуместным... А женщины? У них опускаются руки со мной, самая моя сущность надоедает очень скоро, и остается одно только раздражение. У меня же трагическое раздвоение: когда меня влечет женщина, когда духом близок к ней – я не могу ее коснуться, это кажется мне кощунством".

Что это? Чистосердечное признание, скромность, или намек на оригинальность? Решить трудно, тем более его поклонница А.В. Гольштейн писала ему: "Я хотела бы взять Вас на руки и унести куда-нибудь от пошляков, подлецов, от всей вони и грязи, скопившейся во всех углах русской земли. Не Вам, Макс, справиться с этим "литературным" миром и с этими обрывками человека".

Художница – ирландка Вайолет Харт, побывавшая в Коктебеле дважды и, написавшая два портрета друга, незадолго до выхода замуж сказала с восторгом: "Макс – это Бог!"

Очевидно, «трагическое раздвоение» происходило у Макса и с незаурядной красавицей Маргаритой Сабашниковой, дочерью книгоиздателя и чаепромышленника.

Она приехала в Париж в 1903 году учиться живописи, где встретила в доме купца С.И. Щукина Макса Волошина, начинающего поэта и художника. Вместе они посещали выставки, музеи, мастерские художников, подолгу бродили по Монмартру, Елисеевским полям, занимались оккультными науками. В одном из музеев он увидел бюст египетской царицы Таиах и нашел в ней сходство со своей спутницей, и потом, чтобы получить слепок царицы, кавалер некоторое время работал в музее бесплатно.

Неровно складывались отношения Макса с Маргаритой. Признания в любви, охлаждения сменяли друг друга. Несмотря на этот маятник, 12 апреля 1906 года они обвенчались в Петербурге и сразу же уехали в Париж, а оттуда в свадебное путешествие по Дунаю.

Закончив, его посетили Коктебель, и осенью возвратились в Петербург, и поселились на Таврической, 25, этажом ниже Вячеслава Иванова, у которого проводились знаменитые литературные "среды".

Молодожены оказались в городе, в котором, по словам Н.А. Бердяева: "Эрос решительно преобладал над Логосом; была экстатическая размягченность; в петербургском воздухе того времени были ядовитые испарения... Они шли от увлечения молодежи кокаином, алкоголем, легкостью связей и презрения "демоса". Среди этого хаоса Макс встречался с Н. Бердяевым, А. Луначарским, В. Мейерхольдом, Г. Чулковым. Это не была коллекция знаменитостей, а источник новых знаний, споров, чтения стихов и прозы.

Ничто, казалось бы, не предвещало охлаждения чувств между молодоженами, но весной 1907 года между ними встал третий – хозяин "башни" Вячеслав Иванов. Маргарита Васильевна ответила на чувства "златоглавого искусителя". Раздраженный Макс уехал в Коктебель, следом поехала жена. Однако восстановить прежние отношения не удалось, но дружба и переписка между ними будет продолжаться долгие годы.

Время идет, у Макса вызрел роман, готовый перейти в женитьбу на Татьяне Давыдовне Цемах, бактериологе и поэтессе, но сочетаться браком помешала неприязнь невесты к матери Волошина - Елене Оттобальдовне. Наверное, ее мужеподобная внешность, грубый, картавый голос, вычурный шушун кустарной работы, широкие длинные шаровары и сафьяновые сапожки татарского типа, не внушили доверие будущей невестке. А может быть, Татьяна Давыдовна чутьем поняла ревность Елены Оттобальдовны, готовую перерасти в неприязнь к себе?

Для многих современников Елена Оттобальдовна, она же в шутку - Пра, покладистая, душевная, благожелательная женщина, и незыблемый фундамент коктебельского дома. Правда, размолвки с сыном у неё бывали частенько.

Заметный след в чувствах Макса оставила Муромцева Ольга Сергеевна, Мария Львовна Ауэрбах, Александра Михайловна Петрова.

В мае 1911 года в Коктебель приехала Марина Цветаева. Завязалась теплая дружба с 44 летним хозяином. Потом она еще не раз побывает в Коктебеле и последний раз в ноябре 1917 года. Юной поэтессе Макс посвятил цикл стихов "Две ступени".

В 1922 году Волошин сблизился с Марией Степановной Заболотской, рано познавшей трудности жизни. Ее отец поляк - рабочий, умер рано. Мать из староверческой семьи, больна туберкулезом. Бедность толкала ее скитаться с двумя детьми по "углам".

Двенадцатилетняя Маруся, чтобы не быть обузой для семьи, приняла яд. Самоубийство не состоялось, кто-то услышал стоны на чердаке дома и девочку отправляют в больницу. Этот случай через газету получает огласку. Из-за жалости Мария Николаевна Стюнина, начальница гимназии, взяла девочку подростка под свое попечительство и подготовила к пятому классу гимназии. Училась Маша хорошо, на все имела свое мнение, но семейная болезнь, туберкулез, не позволили ей закончить учебу, и все та же начальница отправила девочку лечиться в Ялту. К этому времени умерла мать. Брат Маруси Степан стал беспризорником. Потом Мария закончила фельдшерские курсы, и имела небольшую частную практику по уходу за больными.

Тяжелая, безнадежная болезнь Елены Оттобальдовны подсказала Максу взять фельдшерицу в качестве сиделки. Ему нравилось чуткое отношение Марии Степановны к больной.

После смерти Елены Оттобальдовны Заболотская стала хозяйкой дома в Коктебеле. Черноглазая, небольшого роста, сухенькая, живая как ртуть, почитательница и пропагандист поэтического таланта мужа оказалась божьем даром для Макса: "Она стала самым мне близким человеком и другом.... Ее любовь для меня величайшее счастье и радость".

Спустя некоторое время молодые отправились в Петербург. Максу нужна свобода, он не может быть бескрылой чайкой и пишет А.М. Петровой в январе 1910 года в Феодосию: "Не могу больше выносить Петербурга, литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций, газет, интриг, честолюбий и т. д.".  От всего тягостного, навязчивого он сбежал в Париж.

После участия в "оригинальном" бале молодых французских художников, названном "протестом язычников", он стал проповедовать наготу и "оргийную радость освобожденного и ликующего тела".

С.В. Яблонский в газете «Русское слово» в феврале 1913 года с сарказмом отметил: «Г<осподину> Волошину всегда нужно только одно – пококетничать перед публикой новыми взглядами и словечками. Сегодня этот господин будет изумлять распространяемыми о нем вестями, как он у себя в имении разгуливает в женском прозрачном платье, в то время как другие около него будучи пола женского, предпочитают мужской костюм; завтра г. Волошин выступит с публичной проповедью обнажения, требуя, чтобы мы скинули с себя не только верхнее, но и исподнее; послезавтра с кокетливо – самодовольной улыбкой начнет доказывать с эстрады, что не может существовать никаких форм половых извращений, что все эти извращения совершенно естественны, ибо существуют в природе у жаб, улиток, рыб...”. В своей лекции "Пути Эроса", Волошин ответил оппоненту, называв извращения как "уклоны и изысканности пола".

Не ординарность мышления, новизна в изложении материала, философская оригинальность звучали в многочисленных статьях Волошина о живописи, поэзии, архитектуре, древних иконах, религии, музыке, фотографии. Их печатали журналы: "Аполлон", "Золотое руно", газеты "Утро России", "Русская художественная летопись" и другие. Его монография о М. Сарьяне, А.Голубкиной, В.И. Сурикове считаются лучшими и в наше время.

В декабре 1913 года вышла книга статей Волошина "Лики творчества", вызвав раздражение части читателей и критиков "В каждой моей газетной статье я давал свои мысли, а этого не прощают".

"Я ... отравляюсь газетными телеграммами. Это страшно вредно. Мысль заражена на целый день!"... "Газеты – это наркотик. Это питье, разжигающее, но не утоляющее жажду"... "Газета обычно вся проникнута "неуважением" – к личности, к творчеству, к правде". Из его писем Маргарите Сабашниковой в разные годы.

Многим показалась дерзкой лекция Макса Волошина о "Репинской истории", прочитанная в Политехническом музее 12 февраля 1913 года Причина выступления такова.

16 января на художественной выставке некто А. Балашов разрезал картину Ильи Репина "Иоанн Грозный и его сын". Общество загудело и разделилось в оценке совершённого. В лекции в корректной форме, не касаясь личности художника, Волошин раскрыл антигуманную суть "ужасного в искусстве" и натурализм, отрицательно влияющие на психику зрителей, среди которых оказался злоумышленник. "Я выяснил, почему в ней (картине) самой таятся саморазрушительные силы и почему не Балашов виноват перед Репиным, а Репин перед Балашовым". Репинские сторонники посчитали выступление М. Волошина "...безмерно постыднее, гаже, оскорбительнее, чем неосмысленный поступок безумного Балашова».

Брошюра "О Репине", понятая многими как покушение на авторитет академика живописи, прибавила смелому критику еще больше врагов и закрыла перед ним двери во многие издательства. Редактор журнала "Аполлон" С.К. Маковский признался: "Среди сотрудников "Аполлона" он оставался чужаком по своему складу мышления, по своему самосознанию и по универсализму художественных и умозрительных пристрастий".

Или "охота к перемене мест", или удушливая обстановка в России заставила Волошина уехать а Швейцарию. В селе Дорнах под Базелем он принял участие в строительстве Гётеанума – антропософского центра, вырубил для него барельефы и написал эскизы к сцене зала.

Дух первой мировой войны, "звериной грызне государств", носился над Европой. Причину войны, Волошин увидел в "демонах машин, демонах жадности", которыми охвачено человечество. Поэт занял роль пацифиста и отправил письмо военному министру России о нежелании "...участия в кровавой бойне Первой мировой войны по причине несовместимости призвания поэта и художника с насилием над человеком".

В 1915 году Макс снова в Париже, где встретился с художниками: П. Пикассо, Л.Бакстом, с А. Модильяни, с будущим террористом Б.В. Савинковым, писателем И. Эренбургом. В октябре этого года проехал на велосипеде из Франции в Испанию.

В 1916 году Волошин возвратился в Россию и окончательно поселился в Коктебеле. Для Макса Коктебель - греческие острова, на которых побывал в юности.

Внешностью Макс импозантен: темно – рус, кудряв, бородат, невысокого роста, плотный, с широкими прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой. Черная широкополая шляпа, бархатная куртка, накинутая на плечо, придавали ему вид грека.

Волошин так описал свой дом.

Дверь отперта. Переступи порог,

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

В прохладных кельях, беленых известкой,

Вздыхает ветр, живет глухой раскат

Волны, взмывающей на берег плоский,

Полынный дух и жесткий треск цикад.

С "Вышки" дома, площадки наверху, открывался чудесный вид на Коктебельскую бухту, лунные холмы и потухший вулкан Карадаг. Южный склон горы Кок-Кая, обращенный к морю, если присмотреться, напоминал профиль Макса: высокий лоб, глаз, нос и борода. Он знал об этом сходстве и с удовольствием показывал новым гостям своего каменного двойника, которому посвятил стихотворение с такими строчками.

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветром изваян профиль мой.

Каждое утро хозяин начинал с "Вышки", с которой приветствовал начало нового дня.

Выйди на кровлю. Склонись на четыре

Стороны света, простерши ладонь...

Солнце... Вода... Облака... Огонь....

Все, что есть прекрасного в мире...

В кабинете - мастерской Макса всегда лирический беспорядок, не мешающий работе. На стенах полки с редкими книгами чередовались с собственными акварелями и японскими эстампами. Далее кисти, краски, причудливые корни, которые выбросило море будто бы специально для коллекции. В нише гипсовая голова египетской царевны Таиах, поодаль гипсовые маски Достоевского, Петра I, Пушкина, Гоголя, Толстого, Гомера, химер Парижского Нотр–Дама.

На почетном месте кусок днища древнего парусника, доски которого были сбиты бронзовыми коваными гвоздями. По уверению Макса, это часть корабля Ясона, на котором он плыл в Колхиду за золотым руном.

В Коктебель, как к Кастальскому ключу, стремились многие литераторы, художники, скульпторы и люди других профессий. Их влекли не два пляжа – "геникей" – женский и "мужикей" – мужской и купание с загаром нагишом, и не праздное любопытство посмотреть на житие "мнимого мудреца" Волошина, а притягивала творческая обстановка, возможность общения с необыкновенным человеком.

Дочь харьковского профессора Л.В. Тимофеева, Л.Дадина вспомнила: "Все жили, как одна большая семья, хотя здесь было полное смещение возрастов, интересов, профессий, вкусов... Но все были вместе, потому что все тянулись к Максимилиану Александровичу и через него становились близки друг другу"... Писала она и о его "человечности которой он пробуждал в каждом, давно уже сжавшимся в комок, человеческое сердце, с той настоящей вселенской любовью, которая в нем была".

Поэтическая аура окутывала дом Волошина и каждый гость находил здесь занятия по душе: кто-то собирал халцедоны, зеленые хризопразы, сердолики, яшму на побережье, кто-то искал уединение на тропах среди гор, кто-то часами просиживал в библиотеке, в которой было более 10 тысяч книг и журналов и среди них антикварные фолианты на разных языках и больше на французском. Любимым писателем обладателя уникального собрания был Федор Михайлович Достоевский.

Многие отдыхающие предпочитали прогулки вместе с хозяином по горам, по долам. Коренастый, на коротких крепких ногах, широколицый, с небольшими глазами цвета моря, бородатый, с шнурком, перехватившим кудрявые волосы, в холщовой рубашке до колен, подпоясанной поясом из холста, в сандалиях на босу ногу, Волошин – проводник напоминал Посейдона. Несмотря на грузность, ходил быстро, уверенно и подчас рискованно над обрывами. Он изматывал гостей, заставляя их подниматься и опускаться с одной горы на другую.

По временам в Коктебеле устраивали пиры. За вином, к соседям болгарам, с чайниками шла мужская половина отдыхающих. Выпитое вино расслабляло. Глядя на костер, обнявшись, Волошин с женой пели: "Мой костер в тумане светит..." Все разом затихали. Слова романса вместе с дымом и душами поющих, поднимались кверху

Чтение стихов - часть культурной программы для обитателей Коктебеля. Послушать стихи собирались и маститые, и начинающие литераторы, и просто любители поэзии. Макс читал стихи умело, особенно чужие. Чтение сопровождалось рассказом о сочинителе. В каждом из них он видел индивидуальность и стремился поддержать или развить талант, особенно у начинающих.

Не сомневался Макс и в своем таланте, позволяя слушателям восхищаться собой. Всем он казался мудрым, и стихи сочиняет на ходу, легко, без напряжения. Это ошибка. Бывало так, что одно и тоже стихотворение он писал несколько лет и оттого законченные строки казались отчеканенными опытным мастером, работа которого не подлежит переделке.

Ритм стихов Волошина увлекает читателя не только прямолинейным шагом, но и его неожиданными поворотами, напоминая размером что-то космическое, античное, завораживающее. В них чувствуется синтез окружающих гор, ветра, моря, красочных закатов и восходов, бездонность и загадочность ночного неба. Все это пропущено через душу, сердце поэта. Гармония человека с природой постоянно ощущается в его стихах.

Несмотря на общительность, стремление быть на виду, жажду поклонения перед своим талантом, внутренне Волошин был одиноким. Это не рисовка, а суть его души.

Я быть устал среди людей,

Мне слышать стало нестерпимо

Прохожих свист и смех детей...

И я спешу, смущаясь, мимо.

8 марта 1917 года в газете "Утро России" было напечатано заявление об охране памятников искусства, подписанное И.Э. Грабарем, М.А. Волошиным, В.Ф. Ходасевичем и А.М. Эфроном. Не остановившись на этом, Волошин выдвинул идею создания Всероссийского союза художников и выступил со статьёй "Гильдия святого Луки", в которой призывал собратьев по кисти объединиться пред надвигающейся революцией, с тем, чтобы не растерять, а сохранить культурное наследие России. К сожалению, Макс многими не был услышан.

Волошин не пророк, но то, что записала Марина Цветаева в октябре 1917 года в поезде после посещения Коктебеля и разговора с поэтом, напрашивается на определенный вывод. Он с горечью раскрывал ей "картинку за картинкой – всю русскую Революцию на пять лет вперед: террор, гражданская война, расстрелы, заставы, кровь, кровь, кровь..." Предвидел он и то, к чему может привести технический прогресс. Не отрицая его полностью в стихотворении "Машина" от 1922 года высказал.

Земля и воды, воздух и огонь –

Все ополчилось против человека.

Узнав о свершившейся революции, Волошин написал стихотворение "Святая Русь", затем "Термидор", "Петроград", "Демоны глухие" и др. К сожалению, стихи поэта не дошли до широкого читателя.

Георгий Шангели считал, что "популярность поэта Волошина низка потому, что живет вдали от литературных рынков, мало печатается и стихи его слишком насыщены культурой, обращающей повышенные требования к читателю".

В книге В.П. Лапшина "Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году", выпущенной в 1983 году, имя Волошина не упоминается даже в сносках. Брюсов, Блок, Белый, Есенин, Маяковский, Хлебников. Ходасевич и другие пользуются большим успехом.

17 ноября 1917 года Макс пишет Сабашниковой. "Я лично готов ко всему. Мне почему-то уже много лет назад начала мерещиться такая эпоха, и я с первого момента революции знал, что это начнется. И мы еще далеко не достигли самого худшего. Но разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несешь в себе? Когда смерть является наименее страшным из возможных несчастий?"

Тем не менее, Октябрьскую революцию поэт не драматизировал и принял как неизбежное испытание, периодически повторяющееся в человеческом обществе, а теперь дошедшее до России. По представлению Макса революция – это стихийный бунт со всеми ее последствиями.

2 января 1918 года в Феодосии установилась советская власть. Волошин против Брестского мира, считая его предательством по отношению к союзникам России в войне против Германии, это не помешало ему принимать активное участие в пропаганде культурных, философских знаний, выступать на концертах, диспутах, читать лекции в народных университетах Севастополя, Феодосии и других городах Крыма, участвовать в выставке "Искусство Крыма", сочинять стихи, поэмы, писать статьи, знакомиться с пролетарскими поэтами и писателями: Э. Багрицким, Л.Гроссманом, В. Катаевым, Ю.Олешей.

В 1919 году в Харькове вышел сборник стихов Волошина о революции "Демоны глухонемые".

"Я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Труасский святой Лу приветствовал Атиллу: "Да будет благословен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя!" Поэтому я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти страшные времена, нами переживаемые. А над моей размыканной и окровавленной родиной я могу произнести только одну молитву: это "Заклятие о русской земле".

Как кость с костью сходится,

Как плотью кость одевается,

Как жилой плоть зашивается,

Как мышцей плоть собирается, -

Так –

встань, Русь, подымись,

Оживи, соберись, сростись...

Чтобы мы его - Царство русское

В гульбе не разгуляли,

В пляске не расплясали,

В торгах не расторговали,

В словах не разговорили,

В хвастне не расхвастали!..

Свое отношение к Гражданской войне поэт изложил в одноименном стихотворении.

Одни восстали из подполий,

Из ссылок, фабрик, рудников,

Отравленные темной волей

И горьким дымом городов.

Другие из рядов военных,

Дворянских разоренных гнезд,

Где проводили на погост

Отцов и братьев убиенных....

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

"Молясь", автор оказался "над схваткой".

В те дни мой дом, слепой и запустелый,

Хранил права убежища, как храм,

И растворялся только беглецам,

Скрывавшимся от петли и расстрела.

И красный вождь и белый офицер –

Фанатики непримиримых вер –

Искали здесь, под кровлею поэта,

Убежища, защ… Продолжение »