Многие читатели и критики считали роман автобиографическим. Против этого, категорически возражая, автор говорил писателю А.Седых: "Вот думают, что история Арсеньева – это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню и до того вошел в ее жизнь, что поверив в то, что она существует, и влюбился в нее… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне, Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал… Проснулся однажды и думаю: господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за  всю жизнь. А, оказывается, ее не было".

Несмотря на такое заявление, роман считается исповедью автора, последним криком души, последим путешествием в прошлое и объяснением ему в любви.

Ностальгия ярко звучит в рассказе "Далекое", в котором автор как бы спрашивает себя: "Милый князь, милый Иван Иванович, где гниют теперь ваши кости? И где наши общие глупые надежды и радости, наша далекая московская весна?" Рассказ "Алексей Алексеевич" Бунин закончил словами: "И ни одна-то душа из этих друзей-приятелей через два-три дня и не вспомнят о нем. Даже на похоронах-то будут думать только об одном: как бы покурить поскорей!"

Эти же мотивы звучат и в его стихотворении:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…

Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному лому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо…

Как бьется сердце, горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом

С своей уж ветхою котомкой!

Мятежная душа Бунина требовала любви. "Солнечным ударом" для него оказалась встреча в 1927 году в Грассе с замужней молодой поэтессой Галиной Николаевной Кузнецовой - последней музой аллей темных. Чувства пятидесятисемилетнего писателя нашли бурный отклик в душе Галины Николаевны. Оставив мужа, бывшего офицера, а теперь таксиста, она переселилась к Бунину в качестве "члена семьи". Вера Николаевна, было, запротестовала против жизни втроем, но Иван Алексеевич сумел убедить ее в том, что кроме платонических чувств и творчества, его с Кузнецовой иное не связывает. Внешне бездетная сорокавосьмилетняя Вера Николаевна согласилась с доводом мужа. Обделенная теплом, вниманием, чтобы заполнить вокруг себя пустоту, она "усыновила" молодого писателя Л.Зурова. Много неприятностей доставлял молодой человек чрезмерно щепетильному в вопросах чести Ивану Алексеевичу.

Прожив с Буниными пятнадцать лет, Кузнецова покинула писателя, избрав объектом любви певицу Марго Степун. 18 апреля 1942 года обиженный Бунин записал в дневнике: "Как она (Г.) отравила мне жизнь – до сих пор отравляет! 15 лет! Слабость, безволие…"

Галина Николаевна оставила мемуары о нем - "Грасский дневник" и статью "Памяти Бунина".

21

В 1922 году Р.Роллан выдвинул Бунина кандидатом на Нобелевскую премию. Мотив и условия выдвижения знаменитый французский писатель изложил в письме к русскому писателю-эмигранту М.А.Алданову: "Конечно, я восхищаюсь Иваном Буниным. С моей точки зрения, это один из крупнейших художников нашего времени. Я готов поддержать кандидатуру Бунина на Нобелевскую премию, но не совместную кандидатуру Бунина и Мережковского. К этому я должен прибавить, что я выступлю за Бунина, только если у меня будет уверенность, что Горький не хочет, чтобы была выдвинута его кандидатура. Если бы был выдвинут Горький, то я прежде всего голосовал бы за него…" Выдвигался на премию и писатель А.И.Куприн. Однако нобелевский комитет пальму первенства отдал ирландскому поэту В.Б.Йэтс.

В 1926 года началась новая компания среди русских эмигрантов за выдвижение Бунина на Нобелевскую премию. Алданов ему писал 19 сентября: "… Думаю, что у русских писателей, то есть у вас, Мережковского и – увы - у Горького, есть очень серьезные шансы получить Нобелевскую премию. С каждым годом шведам все труднее бойкотировать русскую литературу. Но это все-таки лотерея…"

К этим претендентам присоединился и писатель-эмигрант Шмелев. Алданов вел переписку с немецким писателем Томасом Манном, уверяя его, что Бунин самый достойный из всех русских соискателей на премию.

16 мая 1931 года Алданов сообщил Вере Николаевне Буниной: "… Во вторник я обедал в Пен Клубе с Томасом Манном и долго с ним разговаривал, в частности о кандидатуре Ивана Алексеевича. Должен с сожалением Вам сообщить, что он мне сказал следующее: ему с разных сторон писали русские писатели, просили его выставить Ивана Алексеевича в качестве кандидата на Нобелевскую премию, и он считает необходимым прямо ответить, что он этого сделать не может: есть серьезная немецкая кандидатура и он, немец, считает себя обязанным подать голос за немца".

Нобелевская премия за 1931 год была присуждена незадолго умершему шведскому поэту Э.А.Карлфельду. По этому поводу русский поэт-эмигрант В.Ходасевич саркастически заметил: "… вручение денежной премии мертвецу приобретает само собой какой-то мрачно-иронический и в некотором смысле символический отпечаток".

Наступил 1933год. "Решением Шведской академии от 9 ноября 1933 года Нобелевская премия по литературе за этот год присуждена Ивану Бунину за строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературе типичный русский характер". Ходило и другое мнение: премия вручена по политическим мотивам.

16 ноября 1933 года В.Ходасевич в статье "О Бунине" писал: "… они присудили лавры гонимому страннику, почти беззащитному и почти бесправному, да еще в такую как раз минуту, когда безумная корысть и корыстное безумие с особой силою толкают людей пресмыкаться перед гонителями… Таким образом, прислушиваясь к голосу совести (и может быть – к ропоту русской литературы, давно ожидавшей к себе справедливости), члены Шведской академии не только увенчали Бунина, но и отстояли собственную честь. Сознаю, что, кончено, в этих словах моих много гордости. Но наше положение не дает нам права быть смиренными, ибо, здесь, в Европе, мы не самих себя представляем и не во имя свое находимся…"

Церемония вручения премии состоялась в главном концертном зале Стокгольма в присутствии короля Швеции и его семьи. Член шведской академии Петр Гальстрем сделал доклад о творчестве Бунина и вручил ему папку с Нобелевским дипломом, медаль и чек на 715 тысяч французских франков.

На вопрос корреспондента французской газеты "Матен" от 12 ноября, не понявшего, за какое произведение Бунин получил премию, он ответил: "Возможно за совокупность моих произведений… Я, однако, думаю, что Шведская академия хотела увенчать мой последний роман "Жизнь Арсеньева"…

Бунина поздравили русские эмигранты, в том числе была телеграмма из США от С.В.Рахманинов, которому Бунин когда-то говорил: "Спасибо и вам, мой высокий друг, за то бесконечное наслаждение, какое вы доставляете мне, нам, всем русским людям своей музыкой…" Кстати, Сергей Васильевич считал: "Уехав из России, я потерял желание сочинять. Лишившись родины, я потерял самого себя. У изгнанника, который лишился музыкальных корней, традиций и родной почвы, не остается желания творить, не остается иных утешений, кроме нерушимого безмолвия нетревожимых воспоминаний". Гимном России стала его "Третья симфония". Поздравлений из Советской России нобелевский лауреат не получил.

"Если брать литературные аналогии, позже говорил советский писатель Н.П.Смирнов, - то "Третью симфонию" надо сравнить с романом-эпопеей "Жизнь Арсеньева", те же элегические виденья детства и юности, та же несказанная красота и радость отчего дома и родной природы, та же цикута ностальгии, то же душевное смятение, та же удручающая тяжесть дум о смерти, то же пронзительное ощущение свершившихся в мире катаклизмов".

Бунин был далек от финансовых тонкостей и большую часть премии раздал нуждавшимся русским эмигрантам и благотворительным фондам. Корреспонденту парижской газеты "Сегодня" нобелевский лауреат говорил: "… Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120000 франков. Да и вообще с деньгами я не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получаю с просьбами о вспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 таких писем".

Часть денег Бунин вложил в сомнительные ценные бумаги, и прогорел. Поэтесса княгиня Зинаида Шаховская в своей книге воспоминаний "Отражение" отметила: "При умении и доле практичности премии должно было хватить до конца их дней. Но Бунины не купили ни квартиры, ни виллы…"

Издержав премиальные франки, семья начала бедствовать.

22

В 1936 году, будучи в Германии по издательским делам, Бунин испытал на себе что такое фашизма. Чтобы выехать из Германии в Швейцарию писатель проходил таможенный контроль. Процедура оказалась унизительной; его завели в камеру и полностью раздели, выискивая чего-то недозволенное. На этом издевательство не закончилось. Плохо одетого, вспоминал он: "Меня вели долго, через весь город, под проливным дождем. Когда же привели, ровно три часа осматривали каждую малейшую вещицу в моих чемоданах и моем портфеле с такой жадностью, точно я был пойманный убийца, и все время осыпали меня кричащими вопросами, хотя я уже сто раз заявил, что не говорю и ничего не понимаю по-немецки. Каждый мой носовой платок, каждый носок был исследован на ощупь и даже на свет… Приехав ночью в Цюрих, я не спал до утра – меня так простудил раздевший меня "господин", что у меня уже был кашель и жар, 38,5. Приехав в Женеву, я почувствовал себя совсем больным…"

Несмотря на перенесенные мучения, поездка оказалась удачной. В берлинском издательстве "Петрополис" за период с 1934 по 1936 годы вышло собрание сочинений Бунина в одиннадцати томах.

В следующем году в одном из парижских издательств вышла книга Бунина "Освобождение Толстого", а вот написать совместный с Алдановым сценарий для фильма о Льве Николаевиче не получилось.

В 1938 году Бунин посетил прибалтийские республики. Об этом вспоминал академик К.Корсакас: "С 21 по 27 апреля 1938 года в Каунасе гостил известный русский писатель Иван Алексеевич Бунин… Он провел у нас два литературных вечера, на которых читал воспоминания о Ф.Шаляпине, Л.Толстом и кое-что из своей художественной прозы". Академика удивила: "… откровенная враждебность, с которой Бунин говорил о фашистских режимах в тогдашней Европе. Вспомнив о своем недавнем посещении Италии, он с раздражением рассказал о том, как его всюду сопровождали фашистские охранники, которые, в конце концов, так надоели ему, что он телеграммой пожаловался самому Муссолини".

Намеревался Бунин посетить и Печерский край, но, боясь простудить голову, остался в Тарту. Из поездки он вернулся больным и раздраженным. Н.Д.Телешову 8 мая 1941 года Бунин писал: " … мы сидим в Grasse, где провели лет 17 (чередуя его с Парижем), теперь сидим очень плохо. Был я "богат" – теперь, волею судеб, вдруг стал нищ, как Иов. Был "знаменит на весь мир" – теперь никому в мире не нужен, - не до меня миру! В.Н. очень болезненная, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу – написал недавно целую книгу новых рассказов, но куда ее теперь девать? … Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой". 

В письме речь идет о тридцативосьми рассказов, объединенных названием "Темные аллеи". Название сборника, очевидно, автором дано не случайно, в нем скрыл смысл темных аллей своей эмигрантской жизни. На "Темные аллеи" он возлагал надежду поправить финансовое положение.  

Андрею Седых, проживающему в США, Бунин 13 июня 1941 года обращался с просьбой: "Шлю Вам и madame сердечные приветствия и обращаюсь с усердной просьбой: помогите, если можете, издать там у вас по-русски, а может быть, и по-английски, мою новую книгу "Темные аллеи, рукопись которой находится у Марка Александровича (Алданова). Мне кажется, что, будучи издана в небольшом количестве экземпляров (по-русски), она могла бы разойтись и принести мне некоторую сумму. Прошу помощи в этом деле именно у вас потому, что вы единственный деятельный человек из всех моих тамошних друзей, совсем теперь забывших меня. Был бы ужасно рад, если бы это дело вышло – вы знаете, в какой нужде я… На условия я согласен всякие".

Русское издание вышло спустя два года, а английский перевод вызвал много волнений. Вначале не было издателя, потом, некто Танько, предложил аванс 300 долларов и исключить из книги "натуралистические" страницы, подпадавшие под закон США о порнографии. Несколько фраз пришлось изменить. В книгу вошли лишь одиннадцать рассказов, изданных в 1947 году тиражом 600 экземпляров. Гонорар автору не полагался, мол, достаточно и аванса.

"Темные аллеи" вышли в полном объеме в Париже в 1946 году. Европейские критики тоже посчитали, что в них много эротики и подобных переживаний самого автора. "Я считаю "Темные аллеи" лучшими, что я написал, - жаловался Бунин поэтессе И.Одоевцевой, - а они, идиоты, считают, что я ими опозорил свои седины… не понимают, фарисеи, что это новое слово, новый подход к жизни".

В письме к Н.Теффи Иван Алексеевич раскрывал суть "Темных аллей": "Все рассказы этой книги только о любви, о ее "темных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях".

И это действительно так, многие его герои, не найдя выхода из темных аллей любви, кончали собой, что и описано в рассказах: "Темные аллеи", "Дело корнета Елагина", "Легкое дыхание", "Митина любовь" и др.

Несмотря на всплеск интереса, вызванный книгой в среде соотечественников во Франции, тяга к литературе русских эмигрантов, в общем, снижалась. Терял популярность и Бунин. В одной из парижских газет того времени, было сказано: "Эмигрантская литература постепенно вымирает, а мертвая традиция вряд ли может оказать существенное влияние на советскую литературу".

23

После возвращения в СССР из эмиграции А.Куприна и М.Цветаевой, Бунин попросил доктора Л.Ф.Зурова, отправить в Москву почтовую открытку писателю А.Н.Толстому с двумя словами: "Хочу домой". Алексей Николаевич откликнулся на крик души Ивана Алексеевича и написал письмо И.В.Сталину с характеристикой творчества и просьбой разрешить писателю вернуться на родину. В письме отмечено, что "Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример – как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму… Мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?" Письмо поступило в кремлевскую канцелярию 18 июня 1941, а 22 началась война.

В Грассе арестовали всех русских. Из-за возраста, Бунина не тронули, но в вилле произвели обыск. Рискуя быть арестованным, Бунины оказывали помощь пленным красноармейцам и скрывали в своей вилле знакомых русских эмигрантов. На предложения сотрудничать в профашистских газетах и журналах Бунины отказывались. Вера Николаевна вспоминала время фашисткой оккупации:"… Голодали… Скажу одно, в те годы население Грасса съело всех собак и кошек… Немного помогал огород…".

Несмотря не на что, Иван Алексеевич продолжал жить творческой жизнью: писал стихи, прозу, устраивал литературные "четверги".

С тщательностью военного стратега Иван Алексеевич следил за событиями на восточном фронте. Об этом написал в своих воспоминаниях А.В.Бахрах: "… Всякое поражение союзных армий, раздуваемой местными радиостанциями, он переживал как трагическое и непоправимое событие… Помню также, с каким волнением он следил за Сталинградской битовой – то считая, что все потеряно, то – несколько часов спустя – переходя от чрезмерного пессимизма к преувеличенно радужным надеждам. В жизни Бунин был крайне нетерпелив, и оттого ему непременно хотелось, чтобы военные события развивались в том темпе, который был свойственен его природе… В своей комнате он развесил огромные карты Советского Союза и внимательно следил за штабными сводками, негодуя, когда какую-нибудь местность, упомянутую в этих сводках, он не находил в своих картах. Только когда нацистские армии проникли слишком далеко в глубь советской территории, перестал он делать отметки на картах, "чтобы не огорчаться". Помню, как в дни Тегеранского совещания он говорил: "Нет, вы подумайте, до чего дошло - Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай бог, чего в дороге не случилось".

В дневниках военных лет Бунин делал записи: "1. VII.41 Вторник… Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится.

24. VIII. Воскресенье. Немцы пишут, что убили русских уже более 5 миллионов. С неделю тому назад немцы объяснили невероятно ожесточенное сопротивление русских тем, что это война не то, что во Франции, в Болгарии и т.д., что в России война идет с дикарями, не дорожащими жизнью, бесчувственными к смерти…"

23. IX. 42. И с Царицыным и Кавказом немцы все-таки жестоко нарвались. Последние дни им просто нечего сказать: "берем дом за домом…" Перебили их русские, конечно, в ужасном количестве"…

1. II.43. Паулюс, произведенный вчера Хитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще 17 генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч 3000. Но в Берлине речи – 10летие власти Хитлера"…

2. IV. Пятница. Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?"

20. I (44). Просмотрел свои прежние заметки о России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию? А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то".

24

Из-за постоянного недоедания состояние здоровья Ивана Алексеевича оставалось желать лучшего. Бывший секретарь писателя - А.Седых, посетивший его перед своим отъездом в США, записал слова Бунина: "Плохо мы живем в Грассе, Ну картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-то или свеколка. Это зазывается супом. Вера Николаевна стала так бледна и худа, что смотреть страшно. Я так слаб, что задыхаюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой – нестерпимый холод, жестокая нищета. Тоска смертная – суп из картошки и картошка из супа". Однако от предложения Седых уехать в Америку на жительство, Бунин категорически отказался.

14 июня 1946 года парижские эмигрантские газеты напечатали Указ Президиума Верховного Совета СССР "О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции". Бунин отозвался о нем, как о "великодушной мере Советского правительства и очень значительном событии в жизни русской эмиграции". Но дело дальше этой оценки не пошло. Одни считали, что возвращению помешало постановление ЦК ВКПб от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором писателя М. Зощенко и поэтессу А. Ахматову назвали чуждыми и безыдейными, исключив их из Союза советских писателей, и что-то подобное, могло коснуться и Бунина. Другие выдвинули свою версию, мол, помешала гордость, самолюбие, дворянская "голубая кровь" и чувство вины, за прошлые негативные высказывания против СССР.

Видя бедственное положение писателя, посол СССР во Франции А.Е.Богомолов, пригласил его на беседу. "Бунин, - как вспоминал посол, - пришел. В оживленной беседе с ним, касавшейся как политических, так и других вопросов, я спросил Ивана Алексеевича, как он относится к Советскому Союзу и предполагает ли он вернуться в СССР. И.А. ответил, что к Советскому Союзу, разгромившему гитлеровцев, он относится с большой симпатией и благодарит за любезное предложение вернуться в СССР. И.А. очень одобрительно отозвался о факте возвращения Куприна на родину и о том, как его приняли в Москве. Что касается себя самого, И.А. заметил, что он подумает относительно перспективы возвращения в СССР, добавив, что он больше всего беспокоится о том, сколько времени ему понадобиться на то, чтобы изучить так Советский Союз, чтобы слияние с советской тематикой и советскими писателями были бы для него органичными".

Вопрос выезда на родину, оставался для Бунина не решенным. А пока он писал в феврале 1947 года А.Седых: "… Я только последние дни с трудом добираюсь с постели до письменного стола на несколько минут (написать две-три записочки): ровно два месяца пролежал в гриппе со страшным кашлем, от которого не спал (и еще не сплю) по ночам с потерей крови беспрерывной, следствием которой сделалось то, что доктора сказали: "положение И.А. не безнадежно, но очень серьезно", и что кровяных шариков у меня теперь меньше на 1 ½ миллиона, чем полагается быть. Доктора, лекарства, питание (кило печенки у нас стоит теперь 600 франков!) разорили меня вдребезги, а тут предстоит мне еще некоторая операция и отправка меня на юг на поправку…"

Весной 1948 года в пансионат к Ирине Одоевцевой приехали супруги Бунины. Она вспоминала, как: "… Вера Николаевна, седая, бескровно-бледная, но все еще красивая, поднималась по лестнице, нервно и беспрерывно тряся головой, будто отрицая что-то. За ней, держась за перила, шел Бунин в теплом пальто, в каракулевой круглой шапке, надвинутой на лоб, с полосатым шарфом, выглядывающим из-под поднятого воротника, заколотого большой английской булавкой… Он очень изменился и постарел за последние месяцы… он совсем не был похож на прежнего Бунина. В нем ничего не осталось от подчеркнутого, высокомерного, царственно любезного Бунина. Ничего, кроме злого острословия и уменья высмеять и передразнить живого и мертвого…"

К концу 1948 года Иван Алексеевич оказался практически без средств к существованию. В связи с этим, 5 декабря отправил А.Седых письмо: "… Решаюсь наконец сказать вам вот еще что: я стал очень слаб, задыхаюсь от эмфиземы легких, летом чуть не умер (буквально) от воспаления легких, два месяца пролежал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы (ингаляцией), которое мне стоило 24 тысячи… Короче сказать: мне пошел 79-й год и я так нищ, что совершенно не знаю, чем и как буду существовать. И вот, от совершенного отчаяния, прошу вас – сделайте ради бога, что-нибудь для меня – попросите, например Кусевицкого и добрых людей, знакомых его, помочь мне хоть немного. Возможно, что просьба моя глупа и безнадежна – тогда сожгите это мое позорное письмо".

С.А.Кусевицкий, дирижер и музыкальный деятель, президент Общества американо-советской дружбы в годы войны, тут же щедро отозвался на просьбу. А.Седых исхлопотал у владельца фирмы С.С.Атрана ежемесячную пенсию для Бунина в размере 10000 франков, которую он получал до 1951 года.

С надеждой, что сможет поправить здоровье, Бунин, было, взялся за отъезд в Америку. А.Седых писал по этому поводу: "… Я его всячески отговаривал от этой затеи. Знал, что ему тут не понравится, что начать жизнь в 79 лет нельзя. Он и сам скоро передумал, так как здоровье было уже в ужасном состоянии, что о поездке в Америку нечего было и думать".

Здоровье за весну восстановилось настолько, что Иван Алексеевич мог самостоятельно выходить в сад, гулять, читать и принимать друзей.

Летом 1949 года в Париже на квартире Бунина на улице Жака Оффенбаха собрались "на четверг": писательница Н.А.Теффи, поэт и критик Г.К.Адамович и поэтесса Одоевцева. Сидя в кресле, Иван Алексеевич читал свои воспоминания, в которых коснулся отношений к современной русской литературе и литераторам. В частотности он считал: "Силы (да и литературные способности) у "декадентов" времени Чехова и тех, что увеличили их число и славились впоследствии, называясь уже не декадентами, и не символистами, а футуристами, мистическими анархистами, аргонавтами, равно как и у прочих… позднее, например, у дохлого от болезней Арцыбашева или у Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным, как труп проститутки, - были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, юроды, помешанные; ибо кто же из них мог называться здоровым в обычном смысле этого слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания, но ведь обладает всеми этими качествами и большинство истериков, юродов, помешанных. И вот: какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных в той или иной форме, в той или иной степени было еще при Чехове и как все оно росло в последующие годы! Чахоточная и совсем недавно писавшая от мужского имени Гиппиус… автор "Тихих мальчиков", потом "Мелкого беса", иначе говоря патологического Передонова, певец смерти и "отца" своего дьявола, каменно-неподвижный и молчаливый Сологуб, - "кирпич в сюртуке", по определению Розанова, буйный "мистический анархист" Чулков, исступленный Волынский, малорослый и страшный  своей огромной головой и стоячими черными глазами Минский…" Досталось от хозяина квартиры покойным: Горькому, Блоку, Маяковскому, Есенину, Волошину, Ю.Олеши, Катаеву, А.Н.Толстому и др. писателям и поэтам Советской России, которых он называл "проклятыми монголами".

Присутствующие были в недоумении от подобных оценок. Смутясь, Иван Алексеевич сказал в заключении: "Слишком поздно родился я. Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания".

О Шолохове в дневнике от 30 августа 1941 года Бунин записал: "Кончил читать вчера вторую книгу Тихого Дона". Все-таки он хам, плебей. И опять испытал возврат ненависти  к большевизму". Правда, к произведениям Пришвина Бунин относился с уважением.

Победа в Великой Отечественной войне изменила отношения Бунина к советской литературе. В частности, к поэту А.Твардовскому, К.Симонову, писателю В.Катаеву и К.Паустовскому.

С Н.Д.Телешовым Бунин делился впечатлением: "Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А.Твардовского ("Василий Теркин") и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, - это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова! Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно простить ему за "Теркина".

Константину Паустовскому 15 сентября 1947 года Бунин писал: "Дорогой собрат! Я прочел ваш рассказ "Корчма на Брагинке" и хочу вам сказать с той редкой радостью, которую испытал я: если исключить последнюю фразу этого рассказа ("Под занавес"), он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы".

После одной из встреч с Буниным, К.Симонов отметил, что "… он был человеком глубоко и последовательно антидемократичным по всем своим повадкам. Это не значило, что он в принципе не мог в чем-то сочувствовать нам, своим советским соотечественникам, или не мог любить всех нас, в общем и целом как русский народ. Но я был уверен, что при встрече с Родиной конкретные современные представители этого русского народа оказались бы для него чем-то непривычным и раздражающим. Это был человек, не только внутренне не принявший никаких перемен, совершенных в России Октябрьской революцией, но и в душе все еще никак не соглашавшийся с самой возможностью таких перемен, все еще не привыкший к ним как к историческому факту".

25

Когда-то Чехов сказал Бунину: "Вы же здоровеннейший мужчина, только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли, и будете жить сто лет".

Приближалось восьмидесятилетие Ивана Алексеевича, средств на юбилей собрать не удалось. 15 января 1951 года Бунин писал А.Седых в Штаты: "Дорогой Яшенька, очень благодарю за 50 долларов – сколь не скромна эта "сумма"… все-таки и она порадовала, - мы уж совсем впали в нищету за три недели моего плеврита с почти каждодневным приездом доктора, с пенисиллином, с сульфамидами и т.д. … Вообще мое восьмидесятилетие вышло просто замечательно! "Визгу много, а щетины – на грош" – как говорили на ярмарках про свиней самой низкой породы… И если бы я не продал в Америку и тут Calman Levy мои "Воспоминания", пришлось бы В.Н – не на улице милостыньку просить".

Посетив больного, Н.А.Теффи писала А.Седых: "Несколько дней тому назад навестила Бунина. У него был вид лучше, чем на юбилее. С аппетитом поговорили о смерти. Он хочет сжигаться, а я отговаривала".

Сердечно-легочная недостаточность прогрессировала. Ослабленный, измученный одышкой, кашлем, Иван Алексеевич, сидя в постели, продолжал редактировать свои произведения, читать, принимать друзей. В общую столовую выходил редко.

Просмотрев ранее написанное, подвел итог: "Жить мне осталось, во всяком случае, недолго. И приводя в порядок по мере моих уже слабых сил мои писания, в надежде, - тоже довольно слабой, - что они будут когда-нибудь изданы, я перечитал их почти уже все и вижу, что я не ценил их прежде так, как они того заслуживают, что они во многих отношениях замечательны по своей оригинальности, по разнообразию, сжатости, силе, по внутренней и внешней красоте, - говорю это не стыдясь, ибо уже без всякого честолюбия, только как художник. Некоторые из них мне особенно дороги, кажутся особенно восхитительны…"

Стихотворение "Ночь", датировано 1952 годом.

Ледяная ночь, мистраль

(Он еще не стих).

Вижу в окна блеск и даль

Гор холмов нагих.

Золотой недвижный свет

До постели лег.

Никого в подлунной нет,

Только я да бог.

Знает только он мою

Мертвую печаль,

Ту, что я от всех таю…

Холод, блеск, мистраль

В конце января 1953 года Бунин записью в дневнике, как бы подвел итог своей жизни: "Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь, и чаще всего об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и неотомщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А вот-вот все, все поглотит могила".

Последнюю запись он сделал 2 мая 1953 года: "Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время, меня не будет - и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны".

В октябре 1953 года у Ивана Алексеевича воспалилось левое легкое с высокой температурой, кашлем, резкой слабостью. Лечил его доктор Зернов. Из-за тяжести состояния потребовался консилиум в составе доктора Бенсодома и профессора Мукена, которые отвергли предполагаемый рак легкого. Проводимая терапия дала определенный результат: упала температура, уменьшился кашель и одышка. Почувствовав облегчение, больной стал отказываться от приема лекарств и даже от пищи. Вере Николаевне с трудом удалось уговорить мужа не делать этого.

В.К. Зайцев несколькими штрихами описал последнее убежище Бунина на "рю Оффенбах": "В верхней квартире – в части ее - живет теперь Зуров… Там бедный Иван и скончался, в тяжком душевном состоянии (озлобления, это горестная страница…)

Пражский литератор А.В.Бахрах, посетивший Бунина 7 ноября 1953 года, вспоминал: "Когда я пришел, он лежал полузакрыв глаза, еще больше отощавший за эту неделю, что я его не видел, еще более подавленный и измученный, и красивое лицо его, сильно заросшее щетиной, было почти пепельного цвета… На его постели лежал томик Толстого, и когда я спросил его, что он теперь читает, он, как мне показалось, слегка приподнялся и ответил, что еще раз хочет перечитать "Воскресение": но сказал при этом, что читать ему уже трудно, трудно сосредоточиться, а особенно трудно, держать книгу в руках…"

Восьмого ноября, утром в субботу, Вера Николаевна отлучилась в клинику навестить своего "приемного" сына Л.Ф.Зурова и оттуда позвонила домой. Ухаживающая Л.А.Махина попросила ее быстрее возвратиться. Состояние Ивана Алексеевича было тяжелым: частое дыхание и нитевидный ускоренный пульс. Дав мужу камфару, Вера Николаевна вызвала по телефону доктора Зернова. Введя внутривенно лекарство, доктор сказал, что "пульс очень слаб, дыхание плохое".

О последних часах жизни мужа Вера Николаевна написал в письме А.Седых 13 ноября 1953 года: "… Около десяти часов мы остались вдвоем. Он попросил меня почитать письма Чехова, мы вторично прочитывали их, и он говорил, что нужно отметить… И Ян сказал: Ну, довольно, устал". - "Ты хочешь, чтобы я с тобой легла?" – "Да"… Затем, это было 12ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе. Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. . Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним "Задыхаюсь", "нет пульса… Дай салюкамфр". Я встала и накапала двадцать капель… Он сел на кровать. Через минуту я увидела, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему – "возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь", но он молчит и недвижим… Конечно, в это момент он ушел от меня…"

С вошедшим в это время в комнату Н.И.Введенским, Вере Николаевне удалось положить бездыханного Ивана Алексеевича на кровать. Уложив, побежала к соседям напротив, чтобы по телефону вызвать доктора Зернова, который вскоре приехал.

Далее в письме А.Седых Вера Николаевна писала: "Я прочла его завещание: чтобы лицо его было закрыто, "никто не должен видеть моего смертного безобразия", никаких фотографий, никаких масок ни с лица, ни с руки; цинковый гроб (он все боялся, что змея заползет ему в череп) поставить … Продолжение »