…росвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства… Приглядитесь по пристальнее, и вы увидите, что это (русский народ) по натуре глубоко атеистический народ». Отрицание бога по тому времени сурово каралось властями.

Петрашевский стоял на позиции легального переустройства правления в России, но мыслил масштабно: «Мы здесь, в нашей стране, начнем преобразование, а кончит его вся земля». Достоевский был солидарен: «Россию и русских в этом смысле ждет высокая, великая будущность».

Видя, что Петрашевский стоит на либеральных позициях, Достоевский  примкнул к революционному крылу Дурова, в которое входил Филиппов, Плещеев, Львов, Спешнев, Головинский, Григорьев, Пальм и др. Их целью была подготовка народа к восстанию, создание тайной типографии для распространения «Катехизиса революционера», «Солдатских бесед» и другой подобной литературы. Революционно настроенный Спешнев предлагал создать из народа боевые террористические «пятерки» и путем вооруженного восстания добиться победы.

Пальм свидетельствовал о радикальных взглядах Достоевского: «Когда однажды спор сошел на вопрос: «Ну, а если бы освободить крестьян оказалось невозможным иначе как через восстание?» - Достоевский со своей обычной впечатлительностью воскликнул: «Так хотя бы через восстание!».

Среди заговорщиков оказался осведомитель Антонелли, который доносил чиновнику внутренних дел Липранди, как они вели « рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против помещиков, против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства… проповедуя, что религия препятствует развитию человеческого ума, а потому и счастья». Предательство всегда хорошо оплачивалось властями. Государь всемилостивейше повелел: «… чиновника Антонелли произвести в следующий чин и выдать ему негласным образом тысячу пятьсот рублей серебром…».

22 апреля 1849 года шеф жандармов граф Орлов подал прошение монарху об аресте петрашевцев. Резолюция не заставила себя долго ждать. На первой странице Николай I написал: «Я все прочел; дело важно, ибо ежели было одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию, как полагается. С Богом! Да будет воля Его!».

На следующий день Петрашевский, Достоевские: Федор, Андрей, а позже и Михаил и еще 33 человека были арестованы. Их вначале содержали в здании III –его отделения, которое находилось на Фонтанке у летнего сада. По распоряжению шефа жандармов генерала Дубельта арестованных отправили в Петропавловскую крепость. Достоевского поместили в одиночку Алексеевского равелина, стены которого помнили мучения сына Петра I - Алексея, писателя - бунтаря Радищева и декабристов: Рылеева, Пестеля, Каховского.

Всеволоду Соловьеву Достоевский потом рассказывал: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал? Я писал «Маленького героя – прочтите, разве в нем видно озлобление и муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом, чем дальше, тем было лучше».

Царем была создана следственная комиссия во главе с комендантом крепости генералом Набоковым. В нее вошли князья: Долгорукий и Гагарин, генералы: Дубельт и Ростовцев, кстати, то, который предал в свое время декабристов. С 6 мая началось следствие. Из-за отсутствия улик Михаила и Андрея Михайловича Достоевских отпустили. «Ваш арест, - зачитал князь Гагарин при освобождении Андрея Достоевского, - произошел от ошибки, часто неизбежной при огромном механизме государственного управления».

В объяснительной записке следственной комиссии Федор Достоевский написал: «Да, если желать лучшего – есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец. Я вольнодумец в том же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя в праве быть гражданином, чувствует себя в праве желать добра своему отечеству».

Заключенного Достоевского допрашивал генерал Дубельт: «Не могу поверить, чтобы человек, написавший «Бедных людей», был заодно с этими порочными людьми. Нет, нет, это невозможно. Вы мало замешаны, и я уполномочен от имени самого Государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать все дело». После неоднократных допросов, на которых подследственный все отрицал и никого из друзей не выдал, генерал дал ему такую характеристику: «Умный, независимый, хитрый, упрямый».

До вынесения приговора Федор Михайлович восемь месяцев провел в одиночной камере. За это время его единомышленники Григорьев и Котенев сошли с ума; Ястржембский пытался покончить собой.

Наконец-то Федору Михайловичу разрешили переписку с братом Михаилом. 11 июля с воли пришло письмо, и заключенный тут же ответил: «Я не унываю; конечно, скучно и тошно, да что же делать! Впрочем, не всегда скучно… Я времени даром не терял: выдумал три повести и два романа». Из восьми задуманных произведений в тюрьме через восемь лет вышел лишь «Маленький герой. Из известных мемуаров».

Трудно представить человека, сидящего в каменном мешке, и способного на творческий подъем. «Я весь как-будто под воздушным насосом из-под которого воздух выгоняют. Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все, и, несмотря на то, это работа с каждым днем увеличивается… Я ожидал гораздо худшего, и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь». Из письма брату 14 сентября.

Любил Николай I разыгрывать душещипательные спектакли, сценарии которых писал собственной рукой. 22 декабря 1849 года был разыгран еще один под условным названием «Расстрел петрашевцев». Он состоялся в двадцатиградусный мороз над людьми в легких одеждах.

«Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться ко кресту, переломали над головами шпаги и устроили нам предсмертный туалет (белые рубахи) Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось неболее минуты… Я успел обнять Плещеева, Дурова… Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовал настоящий приговор. Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем… в каких бы то ни было несчастьях, не унывать и не пасть, - вот в чем жизнь, в чем задача ее…во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь… Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело, не знаю… Да, если нельзя будет писать, я погибну! Как оглянусь на прошлое, да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, праздности, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обливается сердце мое. Жизнь – это дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья… Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце мое в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое!». Эти строки были написаны брату Михаилу, через несколько часов после зачтения приговора, который гласил: «Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредствам домашней литографии лишить всех прав состояния и сослать на каторжную работу в крепость на восемь лет». Император смягчился: «На четыре года, а потом рядовым».

Читая строки письма, написанное двадцатисемилетним человеком, бывшим на шаг от смерти, не верится, что в его душе сохранилась потрясающая мощь, жажда жизни и оптимизм!

В «Дневнике писателя», за 1873 год есть такие строки: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… Если не все мы, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почли бы за бесчестие отречься от своих убеждений. То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только требующими раскаяния, но даже чем-то очищающим, мученичеством, за которое нам многое простится. И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь подтверждали наш дух сознания исполненного долга». Эти строки созвучные словам декабриста С.Г.Волконского: «Избранный мною путь довел меня в Верховный уголовный суд, и в каторжную работу в Сибири, и к ссылочной жизни тридцатилетней, но все это не изменило вновь принятых мною убеждений, и на совести моей не лежит никакого гнета упрека... что чистота моих убеждений о необходимости переворота в России никогда не ослабевала".

Всего под следствием оказалось 123 человека, из них суду преданы 22; 21 приговорили к расстрелу.

Петрашевский был осужден на вечную каторгу и отбывал ее в Забайкалье. В 1856 году Александр II дал амнистию петрашевцам, но руководителя оставил на поселении в Иркутске, где он умер в возрасте 45 лет.

Перед отправкой на каторгу у Достоевского были отобраны все рукописи, в том числе и законченная повесть «Детская сказка», которая в августе 1857 года в «Отечественных записках» вышла, но под названием «Маленький герой» и под псевдонимом - «М-ий».

Последние часы перед дальней дорогой Федор Михайлович провел с братом Михаилом. Присутствующий при прощании А.Милюков вспоминал об мужестве каторжанина: «Перестань же, брат, ты знаешь меня, не в гроб же я иду, не в могилу провожаешь, - и в каторге не звери, а люди, может еще и лучше меня, может достойнее меня. Да мы еще увидимся, я надеюсь на это, я даже не сомневаюсь, что увидимся… Книги присылайте, я напишу какие: ведь читать можно будет… а выйду из каторги – писать начну. В эти месяцы я много пережил, а там впереди-то, что увижу и переживу – будет, о чем писать».

25 декабря 1849 года Достоевского, Дурова и Ястржембского заковали каждого в кандалы весом почти в шесть килограммов и с фельдъегерями, под усиленной охраной повезли на каторгу. Федор Михайлович вспоминал «… с жандармом и на четырех санях, фельдфебель впереди, мы отправились из Петербурга… Я промерзал до сердца и едва мог отогреваться потом в теплых комнатах. Но чудно: дорога поправила меня совершенно… впереди Сибирь, и таинственная судьба в ней, позади все прошедшее – грустно было, и меня прошибли слезы… 11 января мы приехали в Тобольск… Ссыльные старого времени (то есть не они, а жены их) заботились об нас, как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением! Мы видели их мельком, ибо нас держали строго, но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас….».

Надежда Дмитриевна Фонвизина, жена декабриста - генерала и жена декабриста Анненкова - Прасковья Егоровна, как могли, заботились об едущих на каторгу и на прощание подарили каждому по Евангелию и по 25 рублей ассигнациями. С книгой Федор Михайлович не расставался всю жизнь. Достоевского и Дурова повезли в Омскую каторжную тюрьму, а Ястржембского в Тарский округ на Екатерининский винокуренный завод. Переписка им была строго запрещена.

23 января 1850 года Достоевский и Дуров прибыли на место и оказались за высоким тыном среди 150 убийц, насильников, грабителей, фальшивомонетчиков и прочего людского сброда. По статейному списку Достоевский выглядел так: «… лицо чистое, белое, глаза серые, нос обыкновенный, волоса светло-русые, на лбу, под левой бровью, небольшой рубец (рассек во время одного из припадков; телосложения крепкого; вероисповедания православного; ранжирная метка: 2 аршина 6 вершков; холост. Какое знает мастерство: чернорабочий, грамоте знает».

Нового «чернорабочего» определили обжигать и толочь алебастр. «… куда бы я не приткнулся помогать во время работы, везде я был не у места, везде мешал, везде меня чуть не бранью отгоняли прочь». Но работать надо было, чтобы не сойти с ума.

Позже, когда переписка была разрешена, Федор Михайлович писал младшему брату Андрею Михайловичу: «Эти четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, мой друг. Это было страдание невыносимое, бесконечное, потому что в всякий час, всякая минута тяготела, как камень у меня на душе». Было отчего лечь камню на душу. Одно описание каторжан и условий чего стоят: «Это народ грубый, раздражительный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому, нас дворян, встретили они враждебно и со злобной радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если бы им дали… Жили мы в куче, все вместе в одной казарме… Все полы прогнили… Пол грязен на вершок, можно скользить и падать… Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются, и ставится в сенях ушат, а потому духота нестерпимая. Все каторжане воняют, как свиньи… Блох, вшей, тараканов четвериками… В пост капуста с водой и почти ничего больше. Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен… Прибавь ко всем этим неприятностям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читаешь украдкой… кругом себя брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены». Все это описано в «Записках из мертвого дома». Тем не менее, в конце жизни Федор Михайлович признался Д.Аверкиеву, что «… петрашевцев и себя, в том числе, полагает начинателями и распространителями революционных учений».

Находясь на «дне», Достоевский вызывал не только сочувствие к себе, но и нашел друзей в лице осетина Нурры оглы, дагестанца Али, И.Ф.Бумштейна, осужденного за убийство жены. Открыл ему душу и острожник двадцати семи лет, убивший восемь душ. Благоволили и охранники – «морячки», бывшие гардемарины, исключенные из Морского кадетского корпуса, штаб – лекарь Трощинский, а вот с единомышленником Дуровым доверительные отношения не сложились.

Вряд ли можно предположить, что человек дворянской крови, ранее чутко реагирующий на малейшую грубость, выживет в таких условиях. Для того надо было покориться судьбе, а там, куда кривая выведет. Был и еще один путь – добровольно уйти из жизни. Однако Достоевский нашел свой путь – путь уединения, беспощадного самосуда, по поводу которых писал: «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в свое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялся бы ни суд над самим собой, ни этот пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу… Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута!».  

 

Глава 4

Жизнь, слезы и любовь

15 февраля 1854 года Достоевский вышел из Омской каторжной тюрьмы. «Мертвый» дом остался позади. Впереди желанная свобода. Засверкал радужным блеском снег, солнце не грело, но уже чувствовалось, что весна не за горами, а пока предстояла служба рядовым Сибирского 7-го линейного батальона, расквартированного на окраине Российской империи – Семипалатинске. Брату Михаилу рядовой написал: «Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убежал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд, об которых я не думал… Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно…. Мне надо жить, брат. Не бесплодно пройдут эти годы… Услышишь обо мне… На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня, как перед глазами. Я доволен своей жизнью…». И далее просит выслать книги, в том числе: Коран, Гегеля, Канта, «физику Писарева» и какую-нибудь физиологию.

Счастливый человек не задумывается над тем, откуда ему благодать исходит. По выходе из острога, в письме Н. Д. Фонвизиной, Федор Михайлович рассуждал: «Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н.Д. Не потому, что вы религиозны, но потому, что сам пережил и перечувствовал это, скажу вам, что в такие минуты ждешь, как «трава иссохшая», веры и находишь ее, собственно потому, что в несчастии яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнений до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято, этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть…». Дальнейшая жизнь Федора Михайловича пойдет именно по пути любви к Иисусу Христу.

Тяжела лямка солдатская, но «Я не ропщу: это мой крест и я его заслужил», - из письма брату. В унылой солдатчине Достоевский увидел свет. В 1854 году в город приехал недавний выпускник Царскосельского лицея прокурор барон Врангель, знавший Федора Михайловича по роману «Бедные люди». Завязалась дружба, и большую часть вечеров, солдат проводил в обществе прокурора, который вспоминал: «Часто, возвращаясь домой со службы, я заставал у себя Достоевского, пришедшего уже ранее меня. Расстегнув шинель, с чубуком во рту, он шагал по комнате, часто разговаривал сам с собой, так как в голове у него вечно рождалось нечто новое… в то время он задумал писать «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». Он был в поразительно веселом настроении, хохотал и рассказывал приключения дядюшки, распевая какие-то отрывки из опер».

Беседы друзей не касались политических вопросов, а больше говорили о литературе, искусстве. Вопросы религии мало занимали их время, но прокурор сделал вывод: «… он был скорее набожный, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом».

Не без помощи покровителей Достоевскому разрешили снять отдельную квартиру. Теплая дружба завязалась у Федора Михайловича с будущим просветителем Казахстана Ч.Ч.Валихановым, служившим адъютантом западносибирского генерал-губернатора. Валиханов писал из Омска 5 декабря 1856 года: «Мне так приятны эти немногие дни, проведенные с Вами  в Семипалатинске, что теперь только о том и думаю, как бы еще побывать у Вас… Вы, конечно, знаете, как я к Вам привязан и как я Вас люблю».

Врангель ввел Достоевского в круг семипалатинского «высшего» общество среди которого была и замужняя, имевшая сына Павла, двадцативосьми лет Мария Дмитриевна Исаева, которая, по словам барона, была: «… красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная… была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительная».

Федор Михайлович влюбился в нее. Любовь оказалась для него страстью. Когда Исаева уезжала в Кузнецк на новое место службы спившегося мужа, Федор Михайлович «рыдал навзрыд, как ребенок». Проводив повозки, он: «…лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил трубку за трубкой… Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень… стал суеверен, навещал гадалок», - из воспоминаний Врангеля.

Внезапную смерть мужа Марии Дмитриевны Достоевский тяжело принял к сердцу, однако надеялся создать с ней семью. Словно дразня Федора Михайловича, Исаева в письмах из Кузнецка сообщала, что к ней сватаются многие, в том числе и Вергунов, ее любовник, с которым готова связать судьбу. Достоевский в отчаянии писал Врангелю в Петербург: «Люблю ее до безумия. Мысль о ней свела бы меня в гроб или буквально довела бы меня до самоубийства, если бы я не видел ее, только слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде – болезнь. Я это чувствую».

Далекая от переживаний по поводу смерти мужа, вдова подала надежду Федору Михайловичу. С необходимой суммой, взятой в долг, он поехал к ней. 15 февраля 1857 года состоялось венчание в Одигитриевской церкви. Жениху 34 года, невесте – 29. Поручителем невеста взяла Николая Вергунов. Все бы, возможно, было хорошо, но, возвращаясь со свадьбы, в Барнауле у новобрачного возник приступ падучей, испугавший жену. Она и без того считала его «человеком без будущего», а теперь и вовсе отдалилась и семь лет совместной жизни превратила в мучения. Последние годы супруги жили врозь.

Сознавая свое предназначение в жизни как писателя, Федор Михайлович написал брату 13 января 1856 года: «Более, чем когда-нибудь, знаю, что я не даром вышел на эту дорогу и что не даром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я смогу написать что-нибудь хорошее».

Творчества без свободы души не бывает и, чтобы показать властям благонадежность, Достоевский сочинил два патриотических стихотворения, отправив их в разные высокие инстанции. Первое, написанное «На европейские события 1854 года», дальше генерала Дубельта в Петербурге не пошло. Втрое посвящено дню рождения вдовствующей императрицы Александры Федоровны. Посвящение командир Сибирского корпуса Гасфорт передал военному министру. За «теплоту патриотических чувств» автор получил чин унтер-офицера. По случаю коронации Александра II весной 1856г. Федор Михайлович написал такие строки.

Идет наш царь принять корону,

Молитву чистую творя,

Взывают русских миллионы:

Благослови, Господь, царя!

Не дождавшись ответов и ходатайства генерала – адъютанта - Э.И.Тотлебина, в январе 1858 года Достоевский отправил прошение об отставки на имя Императора. «Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства; я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда я был слеп, верил в теории и утопии… Мысли, даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противную сторону, - страдать за прежние заблуждения». 299 Раскаяние был услышано. Достоевскому присвоили звание прапорщика с правом увольнения со службы, восстановления в правах дворянства, но с условием негласного надзора, который продолжался до 1875 года.

2 июня 1859 года Федор Михайлович с женой, выехали в Тверь. Задержавшись в Омске несколько дней, забрали из кадетского училища сына жены - Павла и снова отправились в путь. В Твери за 11 рублей серебром сняли 3-х комнатную квартиру. Жили скудно. Федор Михайлович обращался к брату: «Теперь еще просьба, и великая: у жены нет никакой шляпки, но посуди сам: неужели ей сидеть взаперти?... Ради бога, брат, не откажи. Продам тарантас – деньги отдам тотчас».

Литературная работа еще не давала прибытка. Катков отказался издавать «Село Степанчиково», написанное Достоевским еще в Семипалатинске. Казалось, из бедности нет выхода, но приехал брат Михаил и показал письмо от Некрасова, в нем говорилось: «Милостивый государь Михаил Михайлович… Я всегда уважал и никогда не переставал любить вашего брата – печатать его произведения в моем журнале мне будет особо приятно. Уверен, что в условиях мы сойдемся легко».

До гонорара далеко. Не работалось. Чахоточная, нервная жена и пасынок не давали покоя. «Положение мое здесь тяжелое, скверное, - жаловался Федор Михайлович в письме к брату, - и грустное. Сердце высохнет. Кончатся ли когда мои бедствия и даст ли мне Бог наконец возможность обнять Всех вас и обновиться в новой и лучшей жизни?

Прожив в Твери еще некоторое время, назвав её «самым ненавистнейшим городом на свете», Федор Михайлович искал возможность переехать в Петербург, и снова написал прошение Александру II. «Вы, Государь, как солнце, которое светит на праведных и неправедных… Состояния я не имею никакого и снискиваю средства к жизни единственно литературным трудом, тяжким и изнурительном в моем болезненном положении. Но медицинскую помощь, серьезную и решительную, я могу получить только в Петербурге. В Вашей воле вся судьба моя, здоровье, жизнь! Благоволите дозволить мне переехать в С. – Петербург». В этой же бумаге просил устроить пасынка на казенный счет в гимназию или кадетский корпус.

В декабре 1859 года, после десятилетней разлуки, Достоевский вернулся в Петербург. Многое изменилось в культурной жизни города: открылись новые журналы, цензура стала либеральнее, печаталось множество книг разного направления, в университеты пошла разночинная молодежь, всех волновала предстоящая крестьянская реформа. Однако тревожно было на душе Федора Михайловича. Денег как не было, так и нет, в семье не прекращались раздоры. «Записки из мертвого дома» продвигались с трудом. Если до каторги Достоевский был во власти идей философа Руссо, считавшего, что «человек от природы добр», то, побывав в «мертвом доме», пришел к иному выводу: «Нет, лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек (Газин, один из уголовников Омской тюрьмы) в обществе и, чтобы общество оградить от «чудовищ и нравственных Квазимодо» необходимы для них тюрьмы и каторги».

Михаил Михайлович Достоевский в Петербурге издавал журнал «Время», и в качестве заведующего художественного и критического отделов пригласил брата; цензором был назначен писатель И.А.Гончаров. Издание просуществовало с 1861 по 1863г. В нем печатался Некрасов, Тургенев, Щедрин, Майков, Плещеев, Лесков и др. Вышли в нем «Записки из мертвого дома» и «Униженные и оскорбленные». Относительно первой работы А.И.Герцен так отозвался: «… эта эпоха оставила нам одну страшную книгу… которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад …» Вторил Герцену и А.Милюков: «Сочинение это выходило при обстоятельствах довольно благоприятных; в цензуре веял в это время дух терпимости, и в литературе появились произведения, какие недавно еще были немыслимы в печати… «Записки из мертвого дома» производили потрясающее впечатление; в авторе видели как бы второго Данте, который спускался в ад, тем более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности».

Лев Николаевич Толстой в письме к Страхову написал: «… не знаю лучшей книги изо всей новой литературы, включая Пушкина… Я наслаждался вчера целый вечер, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю».

В сентябрьском номере «Современника» появилась статья Добролюбова «Забытые люди». В ней критик отметил: «Достоевский принадлежит к разряду тех, которые постигаются и познаются не вдруг. Много в продолжении его поприща явится талантов, которые будут противостоять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет окончания своей славы… Словом сказать, роман Достоевского до сих пор представляет лучшее литературное явление нынешнего года».

Доброжелательно отозвался на роман «Униженные и оскорбленные» Н.Г.Чернышевский и Ап. Григорьев.

Отмена крепостного права в России в 1861 году сгладила у писателя впечатления о «Мертвом доме». Он в реформе увидел не только светлое будущее России, но и путь - сближения интеллигенции с простым народом, который «…с любовью оценит в образованном сословии своих учителей и воспитателей, признает нас за настоящих друзей своих, оценит в нас не наемников, а пастырей…».

Работа в журнале стала основной для Достоевского, она поглощала не только время, а работал он с полуночи до раннего утра, но и здоровье. Приступы падучей давали о себе знать почти ежемесячно. «Но успех начинавшегося журнала был мне дороже всего».

Казалось, написал много, что с выходом романов бюджет семьи должен увеличиться, но этого не произошло. Много средств уходило на содержание журнала, лечение жены и на снабжение пасынка. Работал на пределе сил, а годы шли. Вот уже и сорок накатило. Поздравили лишь Страхов и Майков.

В 1861 году писатель увлекся актрисой Александрой Ивановной Шуберт, женой давнего своего друга С.Д.Яновского. По выражению актрисы М.Г.Савиной это была «… маленькая, худенькая брюнетка с густыми чудными волосами и небольшими чрезвычайно живыми глазами». Разлад с мужем заставил актрису уехать в Москву, следом поехал и Достоевский. В одном из писем к Александре Ивановне он писал: «…Как я счастлив, что Вы так благородно и нежно ко мне доверчивы: вот так, друг! Я откровенно Вам говорю: Я Вас люблю: я вас люблю очень и горячо до того, что сам Вам сказал, что не влюблен в Вас, потому что дорожил вашим правильным мнением, и, Боже мой, как горевал, когда мне показалось, что вы лишили меня вашей доверенности. Вот мука-то была… Прощайте, голубчик мой, с благоговением и верою целую вашу маленькую, шаловливую ручку и жму ее от всего сердца». Страсть так же быстро улеглась, как и загорелась.

Наконец-то сбылась давняя мечта Федора Михайловича, 7 июня 1862 года он отправился в путешествие по Европе. «… господи, сколько я ожидал себе от этого путешествия! Пусть не разгляжу ничего подробно, зато я все видел, везде побывал; зато из всего ценного составиться что-нибудь целое, какая-нибудь общая панорама». Германия, Австрия, Франция, Англия, Италия – маршрут путешествия. Впечатления оказались разными. Берлин произвел на путешественника «кислое впечатление», в Дрездене оказались противные женщины, Париж скучным городом. Лондон, совсем иное: «Какие широкие подавляющие картины! Этот день и ночь суетящийся и необъятный, как море, город. Визг и вой машин, эти чугунки, проложенные поверх домов… Это отравленная Темза, этот воздух, пропитанный каменным углем, эти великолепные скверы… Уайтчапель, с его полуголым и голодным населением…» Федор Михайлович нашел время встретиться с А.И.Герценым, издателем «Колокола».

Путешественника ожидали разочарования на родине. Крестьянская реформа 1861 года, за которую отбывал каторгу, оказалась фикцией, «скверным анекдотом». Совсем недавно ему почти виделась пастораль; отец-помещик обнимается с пастухом-крестьянином, но реальность оказалась иной. Крестьяне не восприняли «освобождения» и по России прокатились волны недовольства. Власть применила к бунтовщикам силу.

Чахотка Марии Дмитриевны требовала более сухого климата. Весной 1863 года Федор Михайлович отвез ее из Петербурга во Владимир, а сам вернулся назад. Работа не терпела отлагательства.

В апрельской книжке журнала «Время» была напечатана статья Страхова на польское восстание в 1863 года под заголовком «Роковой вопрос». Цензура посчитала ее революционной, и журнал закрыла. Волнения, связанные с этой процедурой, отразились на здоровье Федора Михайловича. Для лечения выбрал Германию, где продолжилась его любовная связь с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой, начавшаяся еще в 1861 году. Аполлинария была дочерью бывшего крепостного графа Шереметева. Получив хорошее образование, зачитывалась Герценом, Прудоном, считала себя эмансипированной, писала рассказы, печаталась и работала в журнале «Время». Федор Михайлович влюбился в сотрудницу. Через некоторое время ей наскучил этот пожилой человек. Уехав в Париж, написала: «Я могла тебе писать, что краснела за наши прошлые отношения, но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда за границу». Тем не менее, редкая переписка между ними сохранялась. Пред отъездом на лечение они сговорились встретиться в Париже, но, остановившись в Висбадене, Федор Михайлович провел четыре дня в игорном доме, с этого времени рулетка стала его мучительной страстью. Выиграв десять тысяч четыреста франков, игрок часть денег послал больной жене и брату на нужды журнала, а остальные проиграл.

Пока Федор Михайлович играл в рулетку, Аполлинария влюбилась в испанского студента Сальвадора. Роман оказался скоротечным, студент оставил пассию, а она хотела в отместку застрелить его. Роковой выстрел не состоялся. 26 августа в Париж приехал Федор Михайлович. После бурного выяснения отношений они поехали в Баден – Баден. В своем «Дневнике» Суслова отметила: «Путешествие наше с Федором Михайловичем довольно забавно… всю дорогу говорил стихами, наконец, здесь, мы с трудом нашли две комнаты с двумя постелями… Все время он играл на рулетке и вообще очень беспечен». В Бадене Достоевский проигрался в прах и наделал много долгов. Взял взаймы и у И.С.Тургенева. Брат Михаил писал ему в сентябре 1863 года: «Не понимаю, как можно играть, путешествуя с женщиной, которую