Л.И.Арнольди, присутствовавший в Москве на чтении, был в восторге: «Удивительно, бесподобно… тут везде слышится жизнь, как она есть, без всяких преувеличений».

Л.О.Смирнова отметила: «Здесь юмор возведен был в высшую степень художественности и соединился с пафосом, от которого захватывало дух».

Судя по этим высказываниям, успех второго тома был бы не менее, а более, чем от первого. Сам автор считал: «Что второй том «Мертвых душ» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус».

П.В.Анненков, И.С.Тургенев в целом положительно отозвались о втором томе, но Н.А.Некрасов и Писемский не могли не отметить ложность изображения действительности.

Непререкаемый для Гоголя, мученика веры в святость человеческой души, был авторитет отца Матвея, который: «…воспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить…, сказавши, что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями». Цитата из воспоминаний отца Матвея, опубликованных в «Тверских епархиальных ведомостях» №5 от первого марта 1902 года

Может быть, слова «уничтожить», «осмеют» и сыграли роковую роль в повторном решении сжечь «Мертвые души». Однако основная причина сожжения осталась загадкой не только для современников писателя, но и до настоящего времени скрыта завесой тайны.

Несколько тетрадей второго тома «Мертвых душ» случайно уцелели, завалившись за книги в шкафу. Они вышли тиражом 3600 экземпляров вместе с «Авторской исповедью» спустя три года после смерти Гоголя. Еще через год вышло их второе издание.

   Глава 8

Пути к вере господней

«Сказал Господь Сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», - пророк ИОВ.

Душа Гоголя всю жизнь блуждала в потемках, ощупью отыскивая то, что зовется представлением о мире, человеке, любви, чести, достоинстве. Он искал совершенства, а встречал дисгармонию и среди жизненного хаоса выбрал, наверное, единственно верный путь – это путь к Богу, который указали родители еще с детства.

На безбожье вера не рождается, но семя, брошенное в душу, должно прорости, окрепнуть, заколоситься и дать плоды. Труден путь к настоящей вере. У каждого своя Голгофа и чем выше гора, тем тяжелее становится крест.

С детства мальчик шел к богу не через любовь, а через страх, тоску. Ребенком мать водила его по церквям, постоянно напоминая о страшном суде и его неотвратимости за содеянные грехи. Это вызвало в юношеские годы отчуждение и негативное отношение к религии.

“В церкви, например, Гоголь никогда не крестился пред образами святых отцов и не клал пред алтарем поклонов… Дьячков он осуждал за гнусавость пения, невнятность чтения псалтыря и за скороговорку великопостной службы”, - вспоминал о нем товарищ по нежинской гимназии.

Молитвы, посты, чтение религиозной литературы потом будут осуждены юношей. “К несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей… На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но, стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился, потому что видел, что все крестятся”.

В ранних произведениях писателя обязательно присутствовали черти, попы, дьячки, которые изображались с присущим для Гоголя юмором, не злым, но острым.

...«бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем… как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет», - вспоминал римскую встречу с Гоголем в 1837 году один из друзей. Подтверждение отрицательного отношения к религии Гоголь высказывает в письме к сестрам: - «Теперь я должен вам сделать замечания насчет двух выражений в письме вашем… вы говорите, что я истинный христианин. Прежде всего – это неправда. Я от этого имени далее, чем кто-либо из вас…».

За юмором, бравадой скрывалось истинное отношение к вере. В Риме он часто бывал у княгини Зинаиды Волконской, принявшей католичество, дружил с католичкой М.П.Балабиной, которая старалась склонить его к измене христианству, как и Ксендз П.Симоенко и Иероним Кайсевич, но безрезультатно. Гоголь писал матери: «…как религия наша, так и католическая, совершенно одно и тоже и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую… Итак, насчет моих религиозных чувств вы не должны сомневаться».

Многие друзья Гоголя думали, что он не устоит под натиском фанатичной княгини и наденет на себя католический крест. Пройдя через соблазн, выстоял и спустя время писал уверенно С.П.Шевыреву: «Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видел, в душу ей не заглядывал… что же касается до католичества, то скажу тебе. Что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем… Я встретился со Христом, изумясь в нем прежде всего мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потому уже поклоняюсь божеству его».

У Гоголя устремления сердца часто расходились с устремлениями духа, и он противился не богу, а миру, созданного им и все силы направлял на переустройство несовершенного здания. Дух, требовал возвышенного, а сердце клонило к земному.

Поняв, что писательским смехом жизни не изменить, писал матери: "Старайтесь видеть во мне христианина и человека, чем литератора".

В письме к архиепископу Херсонскому Иннокентию Гоголь был откровенным: - «Я дал себе слово остановиться писать, видя, что на это нет воли Божьей. Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется; говорить же о высоком, - но тут на всяком шагу встречаешься с Христом и можешь наговорить нелепостей».

У Гоголя в жизни были не только кризы в здоровье, но были и религиозные, и один из них пришелся на 1847 - 1848 годы. Писатель в эти годы напоминал птицу, со связанными крыльями, которой хотелось взлететь, да путы мешали. Развязать их помог священник из Ржева Матвей Константиновский. Неоднозначная фигура в религиозных исканиях писателя.

По-разному к нему относились современники. Одни называли «самым обыкновенным мужичком», другие находили в нем «несокрушимость веры», третьи видели его «суровым, печальным, строптивым, мрачным фанатиком». Д.С.Мережковский впоследствии был близок к последнему мнению. На это были основания.

Протоиерей же Ф.И.Образцов видел отца Матвея: «… всегда радостным, мягкая улыбка очень часто виднелась на его кротком лице; никто не слыхал от него гневного слова; всегда он был ровным, спокойным, самообладающим… Простота слов, живая образность поражали слушателя, искреннее убеждение неотразимо действовало на сердце».

Считается, что именно отец Матвей, якобы, подтолкнул писателя на сожжение второго тома «Мертвых душ», увидевшего себя в персонаже священника Савонаролы, что не соответствовало действительности. Сторонник «строгой христианской православной жизни», он некоторыми поучениями вызывал у Гоголя протест: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно». В рвении отец требовал от Гоголя отречься от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, он был грешник и язычник». Это было выше сил писателя. Расходился писатель со святым отцом и во взгляде на искусство. «Среди света есть много такого, что для всех отделившихся от христианства служит незримой ступенью к христианству. Такую роль играет театр и искусство вообще». Отец Матвей считал, что не искусство ведет к Богу, а покаяние.

Червь сомнения подтачивал душу Гоголя и днем и ночью, доводя до изнурения дух, до сомнения в любви к Богу. Это привело к отсрочке на неопределенное время поездку в желанный Иерусалим. «Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильнее…, но в груди моей равнодушно и черство… Как молиться, если Бог не захочет?… Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе… я не дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу», - письменно доверялся Гоголь отцу Матвею Константиновскому.

Каковыми бы ни были мнения, одно ясно, что обостренная интуиция подсказала писателю, что отец Матвей именно та рука, которая поможет встать на ноги, обрести уверенность и пережить кризис.

Вначале 1848 года, переборов страх, сомнения и, получив благословение от епископа Харьковского Иннокентия Борисова, писатель отправляется в Иерусалим. Пятого февраля был на месте. Оттуда матери шлет письмо: «Не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь, более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы». Видимо тяжко было на душе паломника, если просил мать, помочь хотя бы молитвой.

В.А.Жуковскому Гоголь писал: «Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя… и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».

В Иерусалиме Гоголь получил от митрополита Петраса Мелентия камешек от гроба Господня и часть дерева от двери храма Вознесения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня. Даже эти реликвии христианства не могли повлиять на холод мыслей Гоголя. Общение с первоисточником христианства не очистило души, не смягчило черствости и не побудило к покаянию. «Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только взлететь, и никогда еще так ощутительно не виделись мне моя бесчувственность, черствость и деревянность»,- признался он графу А.П.Толстому в письме от 25 апреля 1848 года.

О поездке на Святую землю Гоголь не любил вспоминать и не советовал ехать туда А.О.Смирновой: «…потому что комфортов совсем нет».

После путешествия Гоголь сразу же уехал в родную Васильевку. По словам сестры Ольги, поездка в Иерусалим не только ничего не дала брату, но и подорвала здоровье. Вторая сестра, Елизавета, записала в своем дневнике: «1848г. 9 мая, именины брата. Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам». Имениннику было тридцать девять лет.

Свое отношение к религии Гоголь выразил в восьмом письме «переписки с друзьями» под заглавием «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве». В нем автор затрагивает вопросы взаимоотношения церкви и государства, каковой должна быть настоящая церковь и ее служители: «Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть церковь наша и нами же должны возвестить ее правду… Замечание, будто власть церкви оттого слаба, что наше духовенство мало имеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как и утверждение, будто бы духовенство у нас…связано в своих действиях с правительством»… Далее касается облика и одежды священников. «Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил сам спаситель». Это взгляд писателя с высоты своей колокольни.

У Белинского взгляд на религию был иной. В резком письме к Гоголю, он обвинил церковь за то, что «…всегда была опорою кнута и деспотизма…, поборницей неравенства, льстецом власти…» и дальше критик спрашивал автора: «Про кого русский народ рассказывал похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника… По-Вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!… русский человек произносит имя божье, почесывая себе задницу… Приглянитесь пристальнее, и Вы увидите, что по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности». Это было ощутимым ударом по религиозному воззрению Гоголя и одним из главных пунктов его расхождения с критиком.

Среди духовных лиц, поддержавших Гоголя в минуты отчаяния и сомнений, был архимандрит Федор Бухаров, который разгадал замысел второго тома «Мертвых душ». Ему удалось между строк прочесть то, что другие читатели и критики пропустили мимо - «воскрешение» мертвых душ и возврат их к духовной жизни. Не зря же в последние часы своей жизни писатель записал: «Мертвые, будьте живыми».

В поисках истины Гоголь трижды посетил старцев Оптиной Пустыни: два раза в июне 1850 года и затем в сентябре следующего. Особенно впечатлил его светлый ум, доброта игумена Моисея и старца Макария. О благодати посещения Гоголь сообщает графу А.П.Толстому: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше… близка к небесам пустыня и радушный прием оставили в душе моей самое благодатное впечатление».

Может быть, старцы и подсказали ему путь к смирению, о чем пишет Смирновой: «Крестом сложивши руки и подняв глаза к Нему, будем ежеминутно говорить: «Да будет воля Твоя», и все примем, благословляя и саму тоску и скуку и тяжелую болезнь».

В «Пустыне» он читал старцам «Мертвые души». Подаренный экземпляр хранился в ее библиотеке.

На отношениях царской семьи с писателем, следует сделать акцент, поскольку царь считался посланником бога на земле.

Николай Ι хорошо помнил, как «ценой крови подданных» взошел на престол, помнил «сумасшедшего» Чаадаева, гибель Пушкина, Лермонтова и понимал, что травля Гоголя не принесет ему лавр, и относился к нему снисходительно. Держа писателя на расстоянии, монарх сумел поставить его в определенную материальную зависимость.

Царский фавор пошел с подачи Василия Андреевича Жуковского, воспитателя цесаревича Александра. Придворный поэт увидел в молодом Гоголе талант и взял под свое покровительство, что было важно по тому времени. Дружба их потом длилась долгие годы.

По поводу внимания государя Гоголь писал В.А.Жуковскому из Гамбурга 28 июня 1836 года: «… Не знаю, как благодарить вас за хлопоты ваши доставить мне от императора на дорогу».

Ему же в 30 октября 1837 года. «Я получил данное мне великодушным нашим государем вспоможение. Благодарность сильна в груди моей… как некий бог он сыплет полною рукою благодеяния».

В сентябре 1839 года Гоголь просил Василия Андреевича походатайствовать перед императрицей о помощи его сестрам при выпуске из «Патриотического института».

В ноябре 1842 года император пожаловал писателю пять тысяч рублей.

Затем по ходатайству А.О.Смирновой Николай I назначил Гоголю трехгодичный пансион и 15 марта 1845 года добавил еще 1000 рублей серебром для лечения.

В 1846 году Николай Васильевич сообщает Виельгорскому о помощи венценосца, когда оказался:… «без всяких средств, рискуя умереть не только от болезней, страданий душевных, но даже от голода. Спасен я был государем».

Лето 1850 года. «Состояния у меня нет никого; жалования не получаю ниоткуда; небольшой пенсион прекратился по моему возвращению в Россию… и надеюсь, великодушный государь не прогневается на своего верного поданного». Письмо не было отправлено.

Чтобы собрать материал для нового тома «Мертвых душ» нужны были средства для поездок по России, и Гоголь просит графа А.Ф.Орлова походатайствовать перед цесаревичем Александром о пособии, которое тут же получил.

Перед паломничеством в Иерусалим писатель обратился к Николаю I с письмом о выдаче заграничного паспорта, на что получил ответ через В.Ф.Адлерберга от 9 января 1847 года: «… государь император приказал министру иностранных дел снабдить вас беспошлинным паспортом на полтора года для свободного путешествия по святым местам».

И в последние годы жизни государь не оставлял писателя без внимания. Так что у Гоголя, в отличие от Пушкина и Лермонтова, были основания благодарить царствующий дом.

Письмом к графу Уварову Гоголь как бы извинялся пред царем: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий… Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен». Второй том «Мертвых душ», вероятно, – попытка угодить венценосцу. В конце концов, Гоголь считал себя способным стать «писателем Его Императорского Величества».

Глава 9

Смерть - врата в бессмертие

«Скорбным листом» врачи прошлого называли нынешние истории болезней. В них фиксировали все, в том числе и как она развивалась. Болел Николай Гоголь с малых лет.

Родители и некоторые родственники его страдали нарушениями психики. Гены сказались на сыне. К сожалению, о психическом здоровье дочерей нет нигде упоминаний.

Мальчик рос слабым, болезненным и неуравновешенным. Временами на него накатывали волны необъяснимого ужаса, тоски, возникающие из-за боязни смерти и возмездия за грехи, которые постоянно внушала ему маменька. Слышались и голоса, исходящие неизвестно откуда. Позже он опишет их в «Старосветских помещиках»: «Признаюсь, мне всегда был страшен этот непонятный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал – иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя… я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимаемым дыханием». В юношестве возникли странности, и даже суицидальные мысли, связанные с ранней смертью отца. Почти в сумеречном состоянии он совершил поездку на пароходе в Любек…

Как считал биограф П.А.Кулиш, у Гоголя вся «… болезненность происходила главным образом от геморроидального расположения и хронического расстройства желудка». Относительно желудка понятно, но какой смысл вкладывал Кулиш в «геморроидальное расположение», не совсем ясно? Попробуем разобраться, расположив годы болезни приблизительно по годам.

У гимназиста Гоголя случались расстройства желудка, бывали и изменения настроения, но не в лучшую сторону, которые в 1833 году перешли в длительную депрессию, «умственный запор». После кризиса мозг восстанавливался, и новые литературные произведения жемчужинами скатывались на нить ожерелья.

С годами светлые промежутки между болезнями становятся все реже. «Недуг, который, казалось было облегчился, теперь усилился вновь», - пишет он Погодину из Италии. Затем, вслед за необыкновенным взлетом мысли, настроения на Гоголя нападает фатальная тоска, доходящая до «обмороков и столбняка». «На мозг мой только надвинули колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли … голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать».

Изнуренный писатель, завершая «Мертвые души», делился с В.А.Жуковским: - «Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я более, нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы». И Данилевскому сообщил, что нашел силы для победы …«над болезнями хворого тела».

В Москве, куда автор привез «Мертвые души», цензоры проволочками, непониманием довели автора до припадков, которые «приняли теперь такие странные образы». «Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как не уединенно я здесь живу, но меня все тяготит… Я чувствую, что разорвались последние узы, связывающие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение», - тягостно сообщает из Москвы поэту Н.М.Языкову.

В письме А.Т.Аксакову из Рима Гоголь сравнивал себя с «глиняной вазой в трещинах, которую следует транспортировать бережно», и, тем не менее, снова продолжает путешествовать, видя в дороге главное лекарство от всех болезней. Но не от всех. Желанного покоя не обрел: возникали «видения» и «…в брюхе сидит дьявол», о котором рассказывал Н.П.Боткину.

Страдая сам душевной раздвоенностью, художнику А.А.Иванову Николай Васильевич советовал: «… взять власть над собою, не то мы вечно будем зависеть от всякой дряни… я уже несколько лет борюсь с неспокойствием душевным… Человек такая скотина, что он тогда принимается серьезно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать». Мысли о смерти никогда не покидали Гоголя.

Критическим для тридцатишестилетнего писателя оказался 1845 год - год «летаргии». Страх смерти, страх быть заживо погребенным, сковали волю и довели до мысли «повеситься или утопиться». Не обошлось и на этот раз без черта. «Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой».

В Германии болезнь зашла так далеко, что был вынужден обратиться к протоиерею И.И.Базарову во Франфуркт с просьбой: «Приезжайте ко мне причастить: я умираю». Приехав, «… я нахожу мнимого умирающего на ногах… мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден».

Шереметевой разочарованный Гоголь признавался: «Силы мои гаснут; от врачей и их искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно».

В.А.Жуковскому из Берлина: «По моему телу можно теперь проходить курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости».

Немецкие врачи считали «странной» болезнь русского пациента и лечили по всем правилам того времени: холодными купаниями, укутываниями, обтираниями и питьем минеральной воды. Больному мозгу это не помощь.

Дорога – единственная целительница для измученного мозга и, превозмогая болезнь, Гоголь отправился в Италию. Из Рима в марте 1846 года послал письмо А.О.Смирновой: «Из всех лекарств доселе действовало лучше других на мое здоровье путешествия, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствия и постараюсь, так устроиться, чтобы можно было в дороге писать». Такое признание косвенно подтверждает то, что серьезной болезни тела нет, а была серьезная болезнь психической сферы.

Гоголь критически относился к своему состоянию, но, находясь во власти мысли о ранней смерти, сообщал Н.М.Языкову: «Болезни моей ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в коем случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни».

Летом 1848 года Гоголь приезжает в Васильевку. «Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и голове от этой адской духоты… даже читать самого легкого чтения не в силах», - В.А.Жуковскому.

На истощенных нервах Николай Васильевич продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и, не выдержав напряжения, снова «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может действовать в состоянии безумия человек, и воображая в то же время, что действует умно… Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе», - из Москвы он сообщал С.М.Соллогубу в конце мая 1849 года.

Погодин, у которого жил Гоголь, отмечал: «его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание». Ужиться с хозяином Николай Васильевич не смог, пришлось съехать.

Гоголь прожил жизнь по-монашески: дома своего не имел, семьей не обзавелся, богатств не скопил. Долю имения отказал в пользу матери, а из небольших средств, получаемых за издания книг, часть тратил на поддержку бедных студентов. После смерти друзья обнаружили, что все его богатство состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей. Среди прочих оказался коричневый кожаный портфель с оторванными ремнями и почерневшей застежкой и ключиком – хранитель таланта писателя.

Последним пристанищем Николая Васильевича, где и скончался, был дом на Никитском бульваре, только что купленный графом А.П. Толстым. Комнаты на первом этаже с низкими потолками и сыростью, вполне устраивали, тем более, что ручей Чарторой, с поросшими камышом берегами и лягушачьими концертами, напоминали детство. Поэт Н.Б.Берг описал условия жизни писателя у графа: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем».

В 1851 и начале 1852 года многие, с кем встречался Гоголь, отмечали в нем веселость, остроумие, желание творить. Он внутренне просветлел, всем и все прощал, а глаза при этом все чаще и чаще смотрели вдаль, словно что-то высматривая впереди. Что виделось вдали? Предстоящие страдания, или встреча с Богом? А может быть, сердце терзало сожаление? «Два года, как уже пошел мне пятый десяток, а стал ли я умней, бог весть знает один. Знать, что прежде не был умен, еще не значит поумнеть».

На волне прилива сил писатель закончил «Размышления о Божественной литургии», задуманной шесть лет назад. В письме за три недели до смерти просил В.А.Жуковского: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн Красоте небесной». Такие строки мог написать человек, наделенный уверенностью пережить время.

Никто из друзей не мог предположить, что писателю осталось жить совсем мало.

Современники считали, что толчком к добровольному уходу из жизни Гоголя была безвременная кончина 26 января 1852 года обожаемой им сестры Языкова, Елены Михайловны - по мужу Хомяковой. На панихиде Николай Васильевич с тоской обронил: «Все для меня кончено». Лавина безысходности сорвалась и понеслась в пропасть. Мысль о собственной скорой смерти полностью овладела его сознанием.

Ю.Ф.Самарин: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаваться, что он начинал подрумянивать действительность». Это заключение справедливо, как справедливо и то, что писатель всю жизнь страдал не оттого, что жизнь плоха, а оттого, что не давалась ему в руки и главное - не нашел себя в быстротекущем времени, не нашел пристанища, не изведал возвышенной, окрыляющей любви. Разочарование, неуверенность, болезни привели к отказу борьбы за жизнь.

С начала февраля Гоголь начинал говеть и большую часть ночей проводил в молитвах. Седьмого февраля 1852 года причастился в церкви Саввы Освященного, на Девичьем поле. «Перед принятием святых даров, за обеднею, пал ниц и много плакал и почти шатался».

В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, предупреждающие о скорой смерти. На следующий день попросил графа А.П.Толстого передать все рукописи митрополиту Филарету для новых изданий. Граф отказался, чтобы не утвердить у больного мысль о смерти.

Глубокой ночью 12 февраля Гоголь попросил слугу Семена растопить печь на втором этаже; пачки рукописей, в том числе и главы «Мертвых душ», полетели в огонь. Не рукописи сгорели, а сгорела душа писателя. Он не часто выражался по-украински, но когда бумага стала пеплом, сказал слуге: «Не гарно мы зробыли, недоброе дило». После чего «… перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал», - вспоминал М.П.Погодин.

Утром Гоголь признался А.П.Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел».

Уничтожив рукопись, Гоголь окончательно слег. А.С.Хомяков навестил его и услышал: - «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру». В довершении к этому, стал отказываться от пищи.

После сожжения рукописи граф пригласил к больному психиатра А.Т.Тарасенкова, который высказал мнение, что у Гоголя психическая болезнь, подтверждая тем, что отказы от пищи и смерть от голода наблюдал у своих пациентов. Впечатление доктора от пациента было удручающим: «Увидев его, я ужаснулся. Не прошло месяца, как я с ним обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья… И теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткой… Мне он показался мертвецом». Видя крайнее истощение больного, доктор начал убеждать в необходимости питания и приема предписанных лекарств. Гоголь едва ответил: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра», но оставался твердым в своем решении. Даже священники, посещавшие Гоголя, не могли уговорить его ослабить изнуряющий пост, мотивируя тем, что …«нескольких капель воды с красным вином» - этого мало для больного человека.

П.А.Плетнев сообщал В.А.Жуковскому как Гоголь «продолжал стоять коленопреклоненный пред множеством поставленных перед ним образов и молиться. На все увещевания он отвечал тихо и кротко: «оставьте меня; мне хорошо… Он забыл обо всем: не умывался, не чистился, не одевался».

Несмотря на тяжелое состояние 10 февраля 1852 года он отправил матери последнее письмо и написал духовное завещание: «отдаю все имущество, какое есть, матери и сестрам. Я бы хотел, чтобы по смерти был выстроен храм, в котором производились бы частые поминки по грешной душе моей… Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено не в церкви, то в ограде церковной, чтобы панихиды по мне не прекращались…». Не обошел в завещании напутствием и друзей: «… не смущайтесь никакими событиями, какие не случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молитесь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий честный человек займется собою, и будет жить как христианин и человечество двинется вперед».

Силы стремительно таяли. На второй неделе поста, в халате и сапогах Николай Васильевич лег в постель и больше с нее не вставал.

Граф А.П. Толстой не бездействовал, созвал консилиум из пяти видных докторов Москвы: Овера, Эвениуса, Клименкова, Сокологорского и Ворвинского. Мнения докторов разошлись. Предполагали «неврогенную горячку», «религиозное помешательство», «общее истощение» и «малокровие мозга». Точного диагноза нет, и по предложению Овера, начали лечить от менингита, воспаления мозговых оболочек.

Поскольку больной отказывался и от лечения, доктора решили, все проводить насильно: пиявки, обливания холодной водой в теплой ванне, примочки к голове, горчичники на конечности, лед на голову, шпанские мушки на затылок, алтейный корень, лавровишневую воду и каломель внутрь. По мнению консилиума, все делалось по правилам медицинской науки. К лечению был добавлен сеанс магнетизера Альфонского. Сеанс не был доведен до конца. Гоголь отказался.

Превозмогая слабость, оцепенение, он дрожащей рукой на бумажке написал последний совет живущим: «Будьте не мертвые, а живые души». И еще была одна запись: «Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста». Не оказалось у господа Бога такой веревки…

Обращение докторов с больным было не безупречным из-за того, что видели в нем сумасшедшего и кричали «перед ним, как пред трупом». Фельдшер Клименков мял, ворчал, поливал на голову какой-то едкий спирт. На фоне крайнего истощения и обильного носового кровотечения были поставлены восемь пиявок к ноздрям. Больной твердил: «Снимите пиявки…». Сняли, но к затылку привязали шпанские мушки… «Лечение» привело больного к глубокому обмороку. Придя в себя, больной еще был в состоянии проглотить несколько глотков бульона и сказать: «Как сладко умирать». … «Однако, вскоре дыхание сделалось хриплое и еще более затрудненное, лицо опустилось, как у мертвеца…». Всю ночь проводилось лечение. Гоголь находился без сознания и стонал. Примерно в одиннадцать часов ночи в бреду закричал: «Лестницу поскорее давай, лестницу». У Иоанна Лествичника ли он просил лестницу, чтобы подняться в царство небесное? а может быть требовал пожарную? чтобы залить пламя в своей сгорающей душе – это осталось вечной тайной.

Двадцать первого февраля 1852 года у Гоголя остановилось сердце. «Долго глядел я на умершего: мне казалось, что лицо его выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесенную в гроб»,- записал доктор А.Т.Тарасенков. Он же подвел итог проводимой «терапии»: «Все это, вероятно, помогло ему поскорее умереть». Современная медицина располагает средствами и методиками лечения таких больных, как Гоголь и не дала бы уйти сегодня из жизни во цвете лет.

Похоронен был Николай Васильевич Гоголь в Даниловском монастыре. На памятнике были высечены слова из книги пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеются».

Пройдет время и прах писателя будет перезахоронен на Новодевичьем кладбище, а потом снова вернется на изначальное место. Пока не дадут покоя усопшим, Россия так и будет находиться во мгле.

Безымянный посмертный некролог был напечатан в «Москвитянке» спустя две недели после кончины писателя.

21 февраля 1852 года И.С.Тургенев в письме к Полине Виардо в Париж скорбел: «… нас поразило великое несчастие…нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в настоящую минуту… надо быть русским, чтобы понимать, кого мы лишились».

26 февраля И.С.Аксаков – И.С.Тургеневу: «Теперь все лопнуло, надо начинать жить без Гоголя! Он изнемог под тяжести неразрешимой задачи, от тщетных усилий найти примирение и светлую сторону там, где ни то, ни другое невозможно, - в обществе».

Петербургский свет с равнодушием отнесся к кончине Гоголя, официальный представитель власти, попечитель Петербургского университета Мусин-Пушкин, назвал Гоголя «писателем лакейским».

И.С.Тургенев, не выдержав холода отношения, написал «Письмо из Петербурга», опубликованное 13 марта 1852 года в «Московских ведомостях». «Гоголь умер! – какую русскую душу не потрясут эти два слова? …Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, называть великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как … Продолжение »