…до. Даже наверное так надо". Софья Андреевна жаловалась сестре в письме в канун Нового, 1897 года: "О себе ничего хорошего не могу написать. Какая-то я вышла шальная…. Вообще сложная и трудная вещь – жизнь человека. Сколько в ней всего неожиданного, и так мало, в сущности, хорошего…. Таня, не забывай меня грешную…".

Лев Николаевич был откровенен с женой, доверяя ей переписку своих дневников. Одна из записей, видимо, не понравилась ей, и высказала мужу неудовольствие. В оправдание он записал 4 февраля 1897 года: "Соня без меня читала этот дневник, и ее очень огорчило то, что из него могут потом заключить о том, что она была нехорошей женой. Я старался успокоить ее; вся жизнь наша и мое последнее отношение к ней покажет, какой она была женой… Одно знаю, что нынче ночью ясно представил себе, что она умрет раньше меня, и ужасно стало страшно за себя. 3-го дня я писал ей, что мы особенно, вновь и понемногу (что всегда бывает особенно твердо), начали сближаться лет 5 или 4 тому назад и хорошо бы, чтобы это сближение все увеличивалось до смерти одного из нас, - моей, которая, я чувствую, очень близка".

Внутренний конфликт условий жизни с верой и неспособность жены понять суть страданий, привели Льва Толстого к новой попытке уйти из дома. 8 июня 1879 года он написал жене два письма. Одно Софья Андреевна прочитав, тут же порвала, а строки другого таковы: "Дорогая Соня, уже давно меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями. Заставить вас изменить вашу жизнь, ваши привычки, к которым я же приучил вас, я не мог, думая, что я лишу детей, пока они были малы, хотя того малого влияния, которое я мог иметь на них, и огорожу вас; продолжать же жить так, как я жил эти 16 лет, то борясь, то раздражая вас, то сам попадая под те соблазны, к которым я привык и которыми окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что я давно хотел сделать – уйти; во – первых, мне, с моими все увеличивающимися годами все тяжелее и тяжелее становится эта жизнь, и все больше и больше хочется уединения, а, во – вторых, потому что дети выросли, влияние мое уже в доме не нужно, и у всех вас есть более живые для вас интересы, которые сделают для вас малозаметными мое отсутствие… вступая в свой 70-й год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения, и хотя не полного согласия, но не кричащего разноголосия своей жизни и своими верованиями, с своей совестью… Соня, отпусти меня добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня… То, что я ушел от тебя, не доказывает того, чтобы я был недоволен тобой … Я не осуждаю тебя, а напротив, с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени… Ты дала мне и миру то, что могли дать, и дала много материнской любви и самоотвержения и нельзя не ценить тебя за это. Но в последнем периоде нашей жизни, последние 15 лет мы разошлись… Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной, а благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать  за то, что  ты дала мне. Прощай, дорогая Соня. Любящий тебя Лев Толстой". Уход не был осуществлен и на этот раз.

Болезни физические и болезнь духа не покидали супругов, а возраст все больше и больше углублял страдания. Не разность взглядов на физическое влечение, а нравственная тяжесть становилась основополагающей причиной в их предстоящем разрыве. 19 ноября 1897 года Софья Андреевна писала мужу: "Таня говорила даже, что ты говорил, будто бы жизнь твоя в Москве – самоубийство. Так как ты ставишь вопрос, что ты приезжаешь для меня, то это не самоубийство, а я тебя убиваю, и вот спешу тебе написать, что ради Бога, не приезжай; твой мучительный приезд лишит нас обоих спокойствия и свободы. Ты будешь считать себя постоянно убиваемым, а я буду считать себя убийцей. Хорошая жизнь во имя любви…. Теперь я тебя ждать больше не буду…. Будь здоров и счастлив…".

Казалось, что в декабре напряжение между супругами достигло предела. Они страдали, обвиняли друг друга в неспособности и не желании войти в другой образ жизни и мыслей. Однако все заканчивалось примирением. Письмо Софьи Андреевны от 27 октября 1898 года сестре: "Пишу тебе из Ясной, куда приехала навестить Левочку, Таню, Веру. Трогательно обрадовался мне муж, даже совестно, до чего он ласков и любит меня до сих пор. Живут они тут серо, т.е. тесненько, грязно… Левочка спешить кончить "Воскресенье", много работает и совсем здоров… без него на меня находят прежние мои тревоги и безумия, при нем я, как при нянюшке, спокойна и совершенно разумна, и потому гораздо счастливее". В ноябре пишет мужу: "Очень мне жаль, милый друг, что твое вдохновение ослабело, и меня мучает, что не я ли тому причиной и мой приезд? Что делать, и я живой человек с моими слабостями и жизненными требованиями, и некуда меня девать, - такое назначение мое быть твоей женой и мешать, а иногда и помогать тебе".

Если с женой отношения были неустойчивыми, волнообразными, но тем не менее, они вольно или невольно тянулись друг другу за поддержкой, то с детьми у Льва Николаевича отношения был натянутыми. 15 мая 1895 года Лев Николаевич записал в дневнике: "Очень тяжело живется. Все нет охоты, работать, писать. Все мрачное настроение. Третьего дня Андрюша без повода наговорил мне грубостей. Я не мог простить. То не хотел здороваться с ним, то стал выговаривать ему, но он опять еще хуже стал говорить, и я не выдержал и ушел, сказав, что он мне чужой. Все это дурно. Надо простить, простить совсем и тогда помогать ему".

"Жизнь эта в том, чтобы стараться быть лучше, добрее – не перед людьми, а перед собою и Богом. Я иногда болею о том милый Андрюша, а иногда надеюсь особенно на то, что ты дойдешь до конца пустой и вредной и другой жизни мирских соблазнов и опомнишься и станешь жить хорошо и совсем переменишься", - из письма Андрею Львовичу. Октябрь 1896 год. Далее отец пытался раскрыть Андрею смысл настоящей жизни, и уберечь от чудаков: " … есть какие-то люди, которые что-то исповедуют странное, ходят скверно одетые, едят дурно, не пьют, не курят, то по всему, что вы видите, слышите и читаете даже про них, вы убеждаетесь, что это какие-то чудаки, от которых вы вперед решаете, что ничего нужного вам не узнать и потому не интересуетесь ими… Во мне же вы видите писателя, который прекрасно написал бал и скачки и охоту, но который что-то странное и неинтересное говорит и пишет теперь и никак не укажет на того, что нужно нам, простым молодым людям, делать. Вы, близкие мне, особенно тупы и жестоки в этом отношении"… "Ты, я думаю, ни разу не заглянул ни в одну из моих книг, кроме романов".

В письме к сыну Михаилу от 19 октября 1895 года чувствуется раздражение отца: " … мне особенно больно и вот это-то самое разъединение между нами, - мною и всей молодежью, - разъединение искусственное, устроенное врагами добра, и хотелось бы мне разрушить этим письмом. Толстовцы, темные, Поша, Чертков – чудаки; вегетарианство, оборванцы, религия – горшки носить. И готово, и все решено. Решено, что все это фантазии, непрактичные, неприложимые вообще к жизни, годные для чудаков, но никак уже не для нас, для простых молодых людей, не хотящих ничем отличаться, а хотящих жить, как все. Вот этот-то взгляд на то, что я исповедую, но не то, что я посвятил все свои силы и посвящу до конца своих дней, особенно мучителен мне".

Более холодными отношениями у Льва Николаевича были с сыном Львом, который одно увлекался идеями отца и считался последователем их. Отец не верил в искренность сына, и не ошибся в этом, о чем писал ему в декабре 1899 года: "Я получил твое письмо, Лева, и, к сожалению, почувствовал, что не могу тебе писать просто и искренно, т.к. твое непонятное для меня и очень тяжелое недоброе отношение ко мне сделало то, что из невольного чувства самосохранения стараюсь, как можно (меньше) иметь общения с тобой. Будем надеяться, что это пройдет, как только пройдет такое недоброе отношение. Исправлять же эти отношения не надо. Объяснения никогда не улучшают, а только ухудшают отношения. Прощай, желаю тебе того внутреннего блага, вследствие которого устанавливаются без заботы об этом самом дружеские отношения со всеми людьми…". Через журнал "Новое временя" и свою книгу Лев Львович стал одним из публичных нападающих на идеи отца, которому горько было читать несправедливые строки.

В 1897 году Мария Львовна обвенчалась с князем Н.Л. Оболенским. Лев Николаевич боялся, что дочь отойдет от его позиций и запутается в делах житейских. "Маша для меня вроде как человек пьяный. Я знаю, что она поймет меня, но не теперь. Теперь с ней говорить нельзя, пока она не выспится и не переболела похмельем…. Избави нас Бог от этих опьянений. Это опьянение не хуже религиозности, патриотизма, аристократизма ставят преграды между людьми, мешают тому единению, которого хочет Бог…". Из письма В.Г.Черткову 13 октября 1897 года.

В 1899 году Татьяна Львовна вышла замуж за М.С.Сухотина, который был на много лет старше избранницы и имел от первого брака взрослых детей. Лев Николаевич не был доволен браком. Софья Андреевна после свадьбы писала сестре Татьяне: "Ты не можешь себе представить, до чего мы с Левочкой горюем и тоскуем, проводив Таню. И знаешь, если б я была одна огорченная, мне было бы легче, а горе Левочки удваивает мое состояние. Обвенчали мы ее с Сухотиным 14-го утром. Народу было очень мало… человек тридцать. Венчали в нашем приходе. Таня не надела даже вуали и цветов, а простоволосая…. Было так мрачно, точно на похоронах, а не свадьба. Когда Таня пошла прощаться с Левочкой, он так плакал, что страшно было на него смотреть… Но когда она уехала в церковь, и я вошла в ее опустевшую комнату, на меня нашло такое безумное отчаяние, я так рыдала, точно после смерти Ванички…". Ясная Поляна с отъездом старших детей опустела, но жизнь не остановилась. Софья Андреевна всю энергию направила на оставшихся детей, а Лев Николаевич продолжал разбираться в вопросах религии, души, находя в поисках радость и покой.

Наступил XX век. Софья Андреева сообщала сестре 13 февраля 1900года: "Жизнь меня забрала так, как давно не забирала. Требования семьи и людей относительно меня возрастают не по дням, а по часам. Я думала, что с отсутствием Тани опустеет дом. Вышло наоборот: никогда не было столько посетителей и гостей, живущих, как в нынешнюю зиму… В мае Лев Николаевич как бы вторит жене:"Мне очень, очень хорошо… Были тяжелые настроения, но религиозное чувство побеждало… До умиления трогает природа – луга, леса, хлеба, пашни, покос. Думаю, не последнее лето доживаю… как радостно…".

Софья Андреевна находилась в Москве. Лев Николаевич пишет ей в состоянии депрессии. "Грешен тем, что и прежние дни, и в особенности нынче чувствую стремление к смерти: уйти от этой всей путаницы, от своей слабости, не скажу – своей личной, но условий, в которых особенно трудно вступить в новую школу… Помоги мне то, что может помочь. Плачу почему-то пиша это. И грустно, и хорошо. Все невозможно, кроме любви. И все-таки, как праздника, именно праздника, отдыха жду смерти…. Как само собой растет молодое тело младенца, так сам собой растет дух старика, освобождаясь от страстей…". Чувство лишнего в семье не давали Льву Николаевичу покоя, и в дневнике 21 августа 1900 года записал: "Странное мое положение в семье. Они, может быть, и любят меня, но я им не нужен, скорее неудобный. Если нужен, то нужен, как всем людям. А им в семье меньше других видно, чем я нужен всем…".

Минуло 38 лет, как Лев Толстой предложил руку и сердце Софье Андреевне. По этому поводу она написала ему 23 сентября 1900 года: "Сейчас встала, и первое, что мне захотелось сделать, это написать тебе, милый Левочка, и вспомнить тот день, который соединил нас на многие годы. Мне стало очень грустно, что мы не вместе сегодня, но я гораздо глубже, умиленнее и лучше отношусь сердцем к воспоминаниям нашей жизни и к тебе, и мне захотелось поблагодарить тебя за прежнее счастье, которое ты мне дал, и пожалеть, что так сильно, полно и спокойно оно не продолжается всю жизнь…. Целую тебя, и давай еще подольше поживем вместе".

Нельзя оставить без внимания факт из жизни Толстого, как отречение от церкви, опубликованное Священным Синодом 24 февраля 1901 года. Софья Андреевна в этом случае проявила себя достойно. Защищая мужа от нападок, направила на имя Председателя Синода Победоносцева и митрополита Антония резкое письмо протеста. Её поддержала Москва и вся Россия. 2 марта Софья Андреевна сообщила сестре: "В этот же день во всех газетах напечатано было отлучение от церкви Льва Николаевича. Глупее не могло поступить то правительство, которое так распорядилось. В этот день и в следующие мы получили столько сочувствия и депутациями и письмами, адресами, телеграммами, корзинами цветов и проч. И проч. Негодуют все без исключения, и все считают выходку Синода нелепой". Великого писателя за "хульные" мысли отлучили от церкви, предали анафеме и приготовили камеру - одиночку в Спас - Ефимиевском монастыре Суздаля. Общественное мнение в Европе и выступления в России спасли Толстого от заточения. Иоанн Кронштадтский в своем поучении высказывался так: " Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого, и всех его горячих, закостенелых последователей…".

Перипетии с церковной властью обострили болезни Льва Николаевича: мучили боли в желудке, общее недомогание и слабость. Жена, как добрая нянька ухаживала за больным. Если в начале июня Толстой мог передвигаться самостоятельно, то в конце месяца от изнуряющей лихорадки слег окончательно. Возникло опасение за жизнь больного. Стали съезжаться дети. Софья Андреевна сообщала 1 июля 1901 года сестре: "Я не могу и не могу еще верить, что Левочка плох. Сколько раз я пугалась и все обходилось хорошо. Но на меня нашло какое-то оцепенение, я точно пришибленная хожу, все отупело и остановилось во мне. Иногда сижу, или лежу ночью возле него, и так хочется ему сказать, как он мне дорог и как я никого на свете так не любила, как его. Что если когда внешне, наваждением каким-то, я и была виновата перед ним, но внутренне крепко сидело во мне к нему одному серьезная, твердая любовь, и никогда ни одним движением и пальца я не была ему неверна. Но говорить ничего нельзя, волновать его нельзя и надо самой с собой сводить эти счеты 39-летней, в сущности, очень счастливой и чистой брачной жизни, но с виноватостью, что все-таки не вполне, не до конца мы делали счастливыми друг друга". "Вчера утром я привязываю ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: "Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…" И голос его оборвался от слез, и я поцеловала его милые, столь знакомые мне руки и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю виноватость перед ним, если недовольно дала ему счастья чтобы он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего желала душа моя, - это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений во всей 39-летней жизни вместе…. Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой, внутренней связи самой хорошей любви между нами". - Записано Бирюковым со слов Софьи Андреевны.

Благодаря усилиям и трогательной заботе жены, Лев Николаевич поправился не только телом, но и воспрянул духом. Слова благодарности ей выразил в письме сыну Сергею 13 июля 1901 года: "Мне во время всей моей болезни было очень, очень хорошо. Одно смущало и смущает меня, что так ли это было бы, если бы за мной не было такого, облегчающего болезнь – боли, ухода. Если бы я лежал во вшах, на печи с тараканами, под крики детей, баб, и некому было бы подать напиться…". В дневнике чуть позже он записал: "Болезнь была сплошной духовный праздник и усиленная духовность, и спокойствие при приближении смерти, и выражение любви со всех сторон".

Оправившись, Толстой продолжил писать, редактировать, вести активную переписку с друзьями, встречаться с различными просителями, единомышленниками и находил время для прогулок в одиночестве – своеобразным творческим лабораториям, в тиши которых зарождались новые планы и идеи.

Для восстановления здоровья доктора рекомендовали Толстому – Крым. Решено было ехать с женой и дочерьми. Канун поездки омрачился внезапным обращением дочери Марии к отцу уточнить завещание, которое еще в 27 марта 1895 года было написано в его дневнике. В него Толстой включил Софью Андреевну, распорядился о похоронах, рукописях и издании своих сочинений. Софья Андреевна, в случае смерти мужа, хотела пригласить священника и быть полновластной хозяйкой доходов за работы мужа. Понять ее можно, любя по-своему мужа, отдавая ему и детям силы, здоровье, имела такое право. Лев Николаевич написал любимице: "Спасибо, Машечка, за письмо. Мама его прочитала, и я вижу, что ей стало неприятно… кроме того, кто-то ей рассказал, что ты дала мне подписать мое последнее желание, и она сейчас пришла в ужасном раздражении об этом говорить".

Страсти кое-как улеглись. Семейство отправилось в Гаспру, имение графини С.В.Паниной и прибыло на место 25 июня 1902 года. Конец лета и осень оказались холодными, влажными. Лев Николаевич чувствовал себя нездоровым. 25 января 1903 года заболел воспалением легких, которое для людей его возраста крайне опасное. Брату Сергею Лев Николаевич дал телеграмму 31 января: "Радостно быть на высоте готовности к смерти, с которой легко и спокойно переменить форму жизни. И мне не хочется расставаться с этим чувством, хотя доктора и говорят, что болезнь повернула к лучшему". Забота жены, дочерей спасли больного, но на этом болезни не кончились: привязался брюшной тиф, не менее опасный, чем воспаление легких. "Тиф у Левочки прошел, это прямо чудо, что он выздоровел от двух смертельных болезней. Прямо выходили…", - из письма Софьи Андреевны к Татьяне Кузминской 18 мая 1903 года.

Благополучно вернувшись в Ясную Поляну, Софья Андреевна развила бурную деятельность по хозяйству и изданию сочинений мужа, но ее тревожило завещание, а вопрос передачи в общую собственность всего написанного им считала безумным. " … Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградили бы богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цейтлена (евреев) и другие. Я сказала Льву Николаевичу, что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения, и если бы я считала это хорошим и справедливым, я при жизни его добавила бы ему большую радость отказа от прав, а после смерти это не имеет смысла". - Цитата из воспоминаний В.Бирюкова.

Споры вокруг злополучной бумаги вызвали у Льва Николаевича прилив дисфории. 8 августа 1903 года он записал в дневнике: «Очень тяжелый день. Болит печень, и не могу победить дурного расположения». 11 августа Софья Андреевна написала сестре: "Ведь на – днях ем 74. Духом он довольно мрачен, непроницаем, необщителен, неприветлив ни с кем, точно все виноваты, что он дряхлеет".

Несмотря на круговерть жизни: гости, гости, гости, встречи с иностранцами, забота о детях, хозяйстве, Софья Андреевна не могла избавиться от навязчивой мысли, что Левочка может умереть раньше ее. Тревогой делилась с Татьяной Кузминской 31 августа 1903 года: "Живу я с Левочкой скоро 41 год, и какой-то у меня безумный, вечный страх, что он без меня умрет. Куда ни поеду, все спешу, мучаюсь, и даже, приехав, заболеваю от нервного напряжения… Левочка здоров, бодр, много гуляет, к сожалению, опять много верхом ездит и лихорадочно, спешно работает свою умственную работу, точно спешит при жизни сделать, как можно больше… Ты мне как-то писала, что нам с тобой мало жить осталось. Что мне-то о себе думать! Я жила содержательно и полно свою жизнь и теперь и теперь все кончила. Вот Левочке жаль уходить из жизни, хотя ему и 75 лет. Он так бы мог еще работать".

Постоянное напряжение нервов заставило Лев Николаевича, как бы, отгородился от семьи, и жить ради возвышенного духа и благоденствия народа. Ему доставляло удовольствие встречаться с единомышленниками, рассуждать с ними об истинной вере, а не той, которая идет напоказ и противоречит Божьему писанию: "Любить ближнего, как самого себя". В тоже время с противоречиями в своей жизни он встречался каждодневно, и эта двойственность вызвала в нем душевную боль. Участнику общины М.С.Дудченко он писал: "Как ни кажется странно и недобро то, что я, живущий в роскоши, позволяю себе советовать вам продолжать жить в нужде, я смею делать это, потому что ни на минуту не могу усомниться в том, что ваша жизнь есть жизнь хорошая, перед совестью, перед Богом".

На какое-то время в доме Толстых наступило затишье. Глава семейства погрузился в творчество, а хозяйка продолжала заниматься детьми, перепиской сочинений мужа и еще множеством дел.

Революционные события 1905 года вызвали у Льва Николаевича еще больший внутренний протест, связанный с контрастом жизни его семьи с малоимущими. Запись из дневника: "Пропасть народа, все нарядные, едят, пьют, требуют. Слуги бегают: исполняют. И мне все мучительнее и мучительнее, и труднее и труднее участвовать и осуждать". В конце декабря еще записано: "Сидим во дворе, обедаем 10 кушаний, мороженое, лакеи, серебро, и приходят нищие, и люди добрые продолжают есть мороженое спокойно. Удивительно!!!" – из дневников за июль. Естественно, такой взгляд возбуждал и без того возбужденные нервы хозяйки дома. Хранительница семейного очага и традиций дворянского сословия не могла воспринимать психологию мужа. Дети, кроме Марии, были на стороне матери и всячески старались уколоть в разговорах и действиях отца, особенно преуспели в этом сын Андрей и Лев. Из дневника Льва Николаевича от 22 мая 1906 года: "В это последнее время минутами находило тихое отчаяние в недействительности на людей истины. Особенно дома. Нынче все сыновья, и особенно тяжело… Иногда, как нынче, хочется убежать, пропасть… Не могу (не) жалеть тех слепых, которые мнят себя зрячими и старательно не обращают то, что я вижу".

В доме, казалось, сплелись все страсти человеческие, которые заметили друзья и сподвижники. А.Б.Гольденвейзер записал в дневнике 11 июня 1906 года: "У Толстых царит какой-то чуждый, неприятный дух, так что общение с ними мало радует". И далее раскрывает причину этого: "У Льва Николаевича тяжела драма: Софья Андреевна и сыновья упорно не понимают и отрицают его отношение к жизни. Софья Андреевна хочет посадить в острог мужиков, срубивших несколько дубов в их лесу. Все это невыносимо тяжело Льву Николаевичу. Я знаю от Александры Львовны, что Лев Николаевич этим летом два раза был близок к тому, чтобы уйти из дому. Раз из сыновей Андрея и Льва Львовичей, грубо защищавшие смертную казнь, а другой раз теперь, из-за мужиков".

Длительная женская болезнь у Софьи Андреевны осложнилась в конце лета 1906 года воспалением брюшины – перитонитом. Даже в условиях современной медицины заболевание считается очень серьезным, а для успеха оперативного лечения требуются антибиотики и соответствующая аппаратура, чего в то время не было. Лев Николаевич с трудом согласился на операцию, которую сделали в домашних условиях под примитивным масочным наркозом. П.И.Бирюков вспоминал: "Перед операцией Софья Андреевна готовилась к смерти и прощалась со всем домом, начиная с Льва Николаевича и кончая последним слугой и служанкой, просила у всех прощения, и все плакали, умиленные ее высоким духовным настроением". Операция прошла успешно. Толстой записал в дневнике 2 сентября 1906 года: "Нынче сделали операцию. Говорят, что удачно. А очень тяжело. Утром она была очень духовно хороша. Как умиротворяет смерть! Думал: разве не очевидно, что она раскрывается и для меня… Соня пожелала священника, и я не только согласился, но охотно содействовал…". Через месяц Софья Андреевна писала сестре: «Я впервые в жизни близко столкнулась со смертью, увидала и поняла ее и принимала спокойно, серьезно, сурово. Суета на земле, особенно столичная, городская сутолока мне показавшись так странны, ничтожны, не понятны, что хотелось закричать всем: "не стоит, бросьте все, не суетитесь, ведь вот – вот и всему конец". Мне жаль было то, что торжественность, загадочность, поэзия смерти, которую я испытывала при смерти мне близких: матери, детей, совсем мною не ощущалась при моем умирании».

В теории все выглядит прекрасно, на практике – иначе. "Что вам сказать о мама΄: она и физически и нравственно делается прежней собой. Теперь здоровье ее настолько хорошо, что она стала бодрым шагом ходить, громким голосом говорит… хотя радуешься этому, как возвращению к жизни, но параллельно с этим идет удаление того серьезного, трогательного настроения, которое было в самое слабое физически время, и удаление от той мама΄, которая появилась во время умирания. И мне жаль расставаться с той и терять ее". Из письма Марии Львовны к Л.Ф.Анненковой, 10 октября 1906 года. Строки приведены не в укоризну "черствой", рационально мыслящей дочери, а в оправдание материнским чувствам, так явно проявившимся ко всем во время ее болезни. Лев Николаевич, погруженный в беспросветный мрак собственного бытия, в октябре записал в дневнике: "Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, потому что обязанностей нет. Ужасно!!! Все чаще и чаще чувствую это".

Рок, нависший над семейством Толстых, продолжал свое дело. 26 ноября 1906 года умерла от скоротечного воспаления легких – Мария. Горе не раздавило отца физически, а возвысила духовно. Он записал: "Сейчас час ночи. Скончалась Маша. Странное дело: я не испытал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя… Она умирала: удивительно спокойно… Для меня она была раскрывающееся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне … как в минуты серьезные, когда как теперь лежит непохороненное еще тело любимого человека, ярко видна безнравственность и ошибочность и тяжесть жизни богатых. Лучшее средство против горя – труд. А у них нет необходимости труда, есть только веселье. А веселье – неловко, и остается невольная фальшь, сентиментальная болтовня". И затем: "Сейчас увезли, унесли хоронить. Слава Богу, держусь в прежнем хорошем духе. С сыновьями сейчас легче"… "Нет – нет, и вспоминаю о Маше, но хорошими, умиленными слезами, - не об ее потере для себя, а просто о торжественно пережитой с нею минуте, от любви к ней".

Софья Андреевна на удивление всем стойко перенесла смерть дочери. В письме к Татьяне Кузминской 3 декабря 1906 года есть и такие строки: "…Я проводила Машу до каменных столбов, сил у меня мало, Левочка до конца деревни, и мы вернулись домой. И вот опять жизнь идет обыденная, точно и ничего не случилось, а только где-то глубоко сидит сердечная боль, растревожившая и прежние раны. Что испытывает Левочка, я не знаю. На вид он спокоен, занят по-прежнему своим писаньем, гуляет, ездит верхом, и даже играл на днях в винт. Маша из всех детей его любила больше всех, и в ней мы теряем ту сердечную опору, которая всегда была наготове помочь, сочувствовать всякому и тем более тому, что касалось отца…".

Последующие годы, до трагической развязки, ничем значимым в семейных отношениях Толстых не были отмечены. Продолжались "бои" местного значения. Лев Николаевич был против стремления жены предать суду крестьян то за порубку их леса, то за украденную капусту с огорода, то за разор пасеки… Он был далек от этих мелочей и вступался за тех, кто покушался на его собственность. На графа большая часть родственников и окружающих помещиков смотрели как на чудака.

Дочь Александра разделяла мысли и действия отца. "Сейчас с Сашей говорил. Она рассказывала про жадность детей и их расчеты на мои писания, которые попадут им после моей смерти, следовательно, и на мою смерть. Как жалко их. Я отдал при жизни все состояние им, чтобы они не имели искушения желать моей смерти, и все-таки моя смерть желательна им. Да, да, да, несчастные люди, т.е. существа, одаренные разумом и даром слова, когда они и то и другое употребляют для того, чтобы жить, как животные. Нехорошо сужу их; и если так живут, то, значит, иначе не могут. А я сужу".

Надо отдать должное Татьяне, Сергею и Илье Львовичам, которые достойно вели себя с отцом, стараясь быть корректными и предупредительными.

 

 

 

Глава 6

  Конец драмы

Софья Андреевна видела в супруге большого ребенка и старалась окружить его заботой и вниманием. Мелочная опека раздражала Льва Николаевича. Летом 1909 года он получил предложение выступить в Стокгольме на конгрессе мира, приняв его. Софья Андреевна решение мужа возвела в трагедию. "После обеда заговорили о поездке в Швецию, поднялась страшная истерическая раздражительность. Хотела отравиться морфином, я вырвал из рук и бросил под лестницу. Но когда лег в постель, спокойно обдумал, решил отказаться от поездки. Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею её. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось", - из дневника Толстого от 26 июля 1909 года. Жена колебалась. "Пришла С.А., объявила, что она поедет, но «… все это наверное кончится смертью того или другого и бесчисленные трудности». Так что я никак уже в таких условиях не поеду». Дневник от 2 августа. Через три дня новая запись: «С.А. готовится к Стокгольму и, как только заговорит о нем, приходит в отчаяние. На мои предложения не ехать, не обращается никакого внимания. Одно спасение: жизнь в настоящем и молчание».

Если Лев Николаевич владел своими эмоциями и направлял на созидание, сохранение добрых отношений с женой, то ее эмоции носили деструктивный характер. Иногда и металл от перенапряжения ломается. "Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удалиться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать… Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь, кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва, и во вред всем". Мысль об уходе из дома в 1909 году стала главенствующей у Льва Николаевича, и он не один раз возвращался к ней, но не уходил, надеясь на добрую душу жены и возможное спокойствие в доме.

Татьяна Львовна писала матери 2 августа: "Вы окружили его материальную жизнь всевозможной заботой, а то, что ему дороже всего, как-то упускается Вами из вида. Как бы он был тронут и как бы воздал за это сторицей, если бы Вы также заботливо отнеслись к его внутренней жизни". Софья Андреевна давно не понимала, чем дышит и живет муж, окончательно отдалилась от него, замкнувшись на хозяйственных делах и тяжбах с крестьянами.

Мучительным был 1910 год для Льва Николаевича. Не менее мучительным, а может быть и более - для Софьи Андреевны. Профессор невролог Г.И.Россолимо определил у нее тяжелую истерию, депрессию и маниакальный синдром. Это значит, что любой раздражитель мог вызвать бурную реакцию с непредсказуемыми последствиями.

Толчком к обострению ее болезни стало окончательное завещание, подписанное Толстым 21 июля 1910 года в лесу, близ деревни Грумант. На бумаге поставили свои подписи: А.Б.Гольденвейзер, А.П.Сергиенко и А.В.Калачев. По завещанию все написанное "…как художественные, так и всякие другие, оконченные и не неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки…" переходили младшей дочери Александре Львовне, а в случае ее смерти Т.Л.Сухотиной. 31 июля В.Г.Чертков составил "Объяснительную записку", подписанную Львом Николаевичем. Она содержала четыре пункта. По-первому, сочинения не должны быть "ничьей частной собственностью". Таким образом, переходили на общую пользу. Второй пункт гласил о передаче рукописей и бумаг Черткову для того, чтобы он "… занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования". В последних пунктах говорилось о последующих наследниках. Жена не знала о содержании ценной для нее бумаги, и приложила немало сил для поиска ее. Мания преследования не давала покоя Софье Андреевне: везде чувствовала козни, направленные против мужа, её и семейства: "Вокруг дорого мне человека создана была атмосфера заговора, тайно получаемых и по прочтении обратно отправляемых писем и статей, таинственных посещений и свиданий в лесу для совершения актов, противных Льву Николаевичу по самому существу, по совершении которых он уже не мог спокойно смотреть в глаза ни мне, ни сыновьям, так как раньше никогда ничего не скрывал, и это была в нашей жизни первая тайна… что против меняя старательно восстанавливают моего мужа что нас ждет ужасная роковая развязка. Лев Николаевич все чаще грозил уходом из дома, и эта угроза еще больше мучила меня и усиливала мое нервное, болезненное состояние". Из "Автобиографии С.А.Толстой", изданной в 1921 году.

О напряженности в Ясной Поляне П.И.Бирюков 30 июля 1910 года записал: "Обитатели Ясной Поляны переживали тогда тяжелое время. Приезжие туда получали впечатление какой-