…, ни магазинов, театра, собраний. Я не могу видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей ляпинского дома. И не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого". Из статьи "Так что же нам делать?".

"Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. Все устраиваются. Когда же начнут жить? Несчастные! И нет жизни", - из дневника за 5 октября 1881 года. 160. Отдушину Лев Николаев находил в творчестве, продолжая работать над "Азбукой" и урывками заканчивал "Анну Каренину", кроме этого, ездил в Самару и Оренбург покупать лошадей. С дороги писал жене: "… в эту поездку всякую минуту думаю о тебе с нежностью и готов все письмо наполнит нежными словами. Прощай, душенька, милая, я так радуюсь тому чувству, которое имею к тебе, и тому, что ты есть на свете. Только бы ты была здорова, и потому сама, какая есть…".

Людям свойственно подводить итог прожитому. Из дневника Софьи Андреевны от 26 августа 1882 года. Ясная Поляна. "Двадцать лет тому назад, счастливая, молодая, я начала писать эту книгу, всю историю любви моей 20 лет, сижу всю ночь одна и читаю и оплакиваю свою любовь. В первый раз в жизни Левочка убежал от меня и остался в кабинете. Мы поссорились о пустяках… Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтобы уйти из семьи. Умирать буду я, а не забуду этот искрений его возглас, но он как бы отрезал от меня сердце. Я ревную. Я не лягу сегодня спать на брошенную моим мужем постель…. Помоги, Господи! Я хочу лишить себя жизни, у меня мысли путаются. Бьёт 4. Я загадала: если он не придет, он любит другую. Он не пришел…"Затем следует приписка: "Он пришел, но мы помирились только через сутки. Мы оба плакали, и я с радостью увидела, что не умерла та любовь, которую я оплакивала в эту страшную ночь". "Видимся мы мало, а когда видимся, тогда я уже так уставши, нервы мои так расстроены, что я начинаю с ним ссориться. Ведь он, кстати, не признает во мне ни усталости ни болезни, - разве уже совсем плохо", - следующее её письмо сестре от 1 октября 1882 года.

Лев Николаевич тоже хандрил, и, чтобы отвлечься, поехал к друзьям в Тверскую губернию. Вернувшись в Москву, переключился на более спокойные рассуждения и зачастил к мужикам на Воробьевы горы пилить и рубить дрова. Физическая разрядка шла на пользу не только ему, но и семье. Наступало затишье, и жизнь шла своим чередом. "Левочка спокоен и добр, иногда прорываются прежние упреки и горечи, но реже и короче. Он делается все добрее и добрее…"…, - из дневников Софьи Андреевны за сентябрь 1882.

Арендуемый дом оказался не удобным и на шумном месте. В 1882 году Толстой за 27 тысяч рублей купил у И.А.Арнаутова в Хамовническом переулке приличное двухэтажное деревянное строение, потратив на его благоустройство еще 10тысяч. Зиму 1882 - 83 года семейство прожило в Москве. Льву Николаевичу столица показалась "большим нужником".

Покой в семье положительно сказался на творчестве писателя. Он продолжал работу над "евангельскими сочинениями", чтобы увидеть свет в глубоком и непонятном колодце этих мудрствований. Из дневника за февраль 1883 года Софьи Андреевны: "…все пишет о христианстве, здоровье не совсем хорошее, и нервы не крепки, но лучше гораздо, чем в прошлом году. Мы очень дружны". На основании поисков была написана статья "В чем моя вера".

Спокойствие в семье было относительным и напряженностью напоминало затишье перед бурей. Страх перед очередной беременностью не оставлял Софью Андреевну. Осенью 1883 года сбылось, чего она опасалась. В этот страх примешался и другой – разрыв духовной связи с мужем. Лев Николаевичи под разными предлогами уезжал из Москвы в Ясную Поляну.

9 ноября 1883 года Софья Андреевна писала сестре Татьяне: "Левочка уехал в Ясную Поляну на неделю. Он там будет охотиться и отдыхать. Мы ведем все ту же однообразную, занятую жизнь и решительно никуда не выезжаем. Не знаю, долго ли продолжится мое полусумасшедшее, оцепененное состояние… А мне ни вместе, ни одной, ни с детьми – ни с чем уж жить не хочется, и все чаще и чаще, и страшное приходит в голову мысль: неужели надо жить, и нельзя иначе…".

Так называемые "бегства" из Москвы для Льва Николаевича были своеобразными протестами против барской, праздной жизни, заведенной Софьей Андреевной в доме, против пустых выездов на балы и рауты. К тому же творческий человек нуждался в отдыхе, которого в доме не было. На этой почве стена отчуждения между супругами росла выше и выше. У каждого была своя правда и свое нежелание вчувствоваться в переживания друг друга.

Наступал 1884 год. Софья Андреевна вся поглощена устройством новогодних елок для детей, выездами. "…Чудный был бал (у Самариных), ужин, народ такой, что лучше бала и не было… У нас третьего дня был танцевальный вечер. Было пар 16, все как следует", - сообщала Софья Андреевна сестре после праздников.

Лев Николаевич уехал в Ясную. Жена писала ему: "… ты полной грудью вдыхаешь в себя воздух, и простор и нравственную свободу. Мне немного завидно: я все более и более в бальных атмосферах и обыденной мелочной жизни… Не пеняй, что я тебе, в твой поэтический мир бросаю из Москвы комки грязной грязи; но ведь я не виновата, что живу в дрязгах, обмане, материальных заботах и телесной тяжести… Устала я от жизни, которую не сумела никогда устроить, и которая усложняется все больше и больше". Муж тут же ответил, укоряя за то, что она снова собирается на бал, а в это время он поит чаем мальчика – побирушку, у которого отец и дядя пьяницы, и вокруг него только злые люди.

Софья Андреевна в ужасе. 5 февраля 1884 года сообщает сестре: «Вчера Сергей Николаевич (брат Л.Н.) вернулся из Тулы и видел Левочку в Ясной Поляне. Сидит в блузе, в грязных шерстяных чулках, растрепанный и невеселый, с Митрофаном шьет башмаки Агафье Михайловне. Мне такое юродство и равнодушное отношение к семье до того противно, что я ему теперь и писать не буду. Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей, и у меня к нему все больше и больше чувствуется презрения и холодности. Мы совсем не ссоримся, ты не думай, я даже не скажу ему этого. Но мне так самой трудно с большими мальчиками, с огромной семьей и беременностью, что я с какой-то жадностью жду, не заболею ли я, не разобьют ли меня лошади, - только как-нибудь отдохнуть и выскочить из этой жизни». Из письма видно, что разногласия между супругами стали принципиальными. Он призывал домашних к упрощению жизненного уклада, к физическому труду, чтобы добывать средства для пропитания и не погружаться в праздность, а она отстаивала принципы старого дворянства.

Накануне очередных родов Софьи Андреевны произошел скандал, после которого Лев Николаевич собрался уйти из дома и пошел. Однако мысль о жене, её состоянии заставили вернуться с половины пути к Туле. В такой неблагоприятной обстановке 18 июня 1884 года родилась дочь Александра.

Рождение дочери не сблизило родителей, а еще больше разъединило. Начавшиеся во время беременности у Софьи Андреевны истерические припадка участились из-за того, что Лев Николаевич был против отказа жены кормить малютку грудью, а воспользоваться кормилицей. "Сожитие с чужой по духу женщиной, т.е с ней – ужасно гадко… Только что я написал это, она пришла ко мне и начла истерическую сцену. – Смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-нибудь убежать… Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, надо так. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? … Я успокоил, как больную". Из дневника 19 июля 1884 года.

Семейные отношения этого периода послужили сюжетом для повести "Смерть Ивана Ильича" - крика души писателя о раз и навсегда ушедшем тепле из его жизни. Прочитав, жена отметила: …"мрачно немножко, но очень хорошо, вот пишет-то, точно пережил что-то важное". Она, к сожалению, не увидела аналгию со своей семьей.

Мало помалу здоровье Софьи Андреевны улучшалось. Отношения супругов наладились, и она уехала в Москву. Оставшись в деревне, Лев Николаевич не сидел, сложа руки, а занимался физическим трудом, хозяйством, размышлял. Переписка супругов была задушевной и полной забот о здоровье друг друга. Тем не менее, Софья Андреевна не забывала напоминать и о разных взглядах на жизнь. "… Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, и любишь всю эту первобытную жизнь, из которой, женясь на мне, ты вышел. Я – городская, и как бы я не рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, любить это всем своим существом не могу и не буду никогда… Но жаль, что своих детей ты мало полюбил…".

Нет гармонии ни в мыслях, ни в чувствах, ни стремлениях, осталось только что-то эфемерное, уходящее в далекое виртуальное пространство с множеством неизведанных дорог. "Нынче думаю о своем несчастном семействе: жене, сыновьях, дочерях, которые живут рядом со мною и старательно ставят между мною и собою ширмы, чтобы не видать истины и блага, которые обличают ложь их жизни и избавляют их от их страданий. Хотя бы они то поняли, что их праздная, трудами других поддерживаемая жизнь, только одно может иметь оправдание, чтобы употребить весь досуг, чтобы одуматься, чтобы думать. Они же старательно наполняют этот досуг суетой так, что им есть меньше времени одуматься, чем задавленными работой»,- из дневника писателя 5 апреля 1885 года.

Софья Андреевна всеми силами старалась оградить детей от влияния отца, считая, что ему лучше подольше находиться вне дома и пишет в Ясную Поляну 21 октября: " Могу огорчаться, что когда ты живешь вместе с семьей, ты с ней больше еще врозь, чем когда мы врозь живем", - далее пишет о детях: "А я вижу, как они идут, падают, шатаются, спотыкаются и опять весело идут по жизни; и я старюсь тут помочь, там придержать и зорко смотреть, чтобы не свернули куда-нибудь, куда можно провалиться безвозвратно. Насколько я это умею и могу – это другой вопрос….". В этих строках мать ясно и четко изложила свое жизненное кредо, и Лев Николаевич ничего не мог возразить.

Приехав в Москву, он отдался физическому труду: пилил, рубил дрова, возил на санках в бочке воду, топил в доме печи, вегетарианствовал, что было вызовом дворянскому укладу. Дети на "причуды " отца смотрели с усмешкой

Очередной скандал разразился в конце декабря 1885 года. Крайне взволнованный Лев Николаевич сказал жене, что праздности пора положить конец иначе он уедет в Париж или Америку. "Что случилось" " – "ничего, но если на воз накладывать все больше и больше, лошадь станет и не везет". Что накладывать – неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова… а когда он сказал, что "где ты, там воздух заражен", я велела принести сундук и стала укладываться… Прибежали дети, рев… ревут на крик… Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас просто…Левочка, - и всего трясет и дергает от рыданий… Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние, отчужденность, все это во мне осталось… и пометка "Читай одна". Из письма Т.Кузминской 20 декабря 1885 года.

До окончательного разрыва на этот раз не дошло, Лев Николаевич уехал с частью детей к родственникам Олсуфьевым в Подмосковье. В переписке Софья Андреевна пыталась выяснить причину столь бурной сцены, но не удалось. В письме от 25 декабря жаловалась мужу: "Мне плохо все это время… Нервы расстроены страшно, спазма слез в горле не оставляет ни на минуту; и моя живучая, энергетическая, здоровая натура так и сломалась на этот раз. Хочу, хочу встряхнуться: жить, спать, думать, разобраться в жизни – и не могу. Ужас перед сумасшествием так велик, что не могу преодолеть его". Не успела Софья Андреевна "встряхнуться", как 18 января 1886 года умер четырехлетний любимец Алеша. Если раньше Лев Николаевич видел в каждой смерти трагедию, то теперь увидел естественный ход жизни, и нашел силы в этот день написать В.Г.Черткову, что "…я знаю только, что смерть ребенка, казавшаяся мне прежде непонятной и жестокой, мне теперь кажется и разумной и благой… Мы все соединились этой смертью еще любовнее и теснее, чем прежде". Иначе отнеслась мать к смерти сына. К сестре Татьяне 20 января 1887 года писала: " … Ах, Таня, если бы ты знала, как я терзаюсь, что меня Бог наказал за грехи. Я не хотела еще детей иметь, и вот отнят за это чудный, умненький, красивый мальчик, к которому, как это всегда бывает, я особенно привязывалась со дня на день больше и больше".

Время сгладило и эту потерю. Много времени у Софьи Андреевны занимала забота о детях и переписка новой статьи мужа "О жизни и смерти". Статья, статьей, но жена не разделяла религиозных исканий мужа и моментов, касающихся устоев семьи. Не только искания стали враждебными для Софьи Андреевны, но и многочисленные последователи учения Льва Николаевича, в частности И.Б.Фейнерман, а в В.Г.Черткове она видела скрытого своего врага, о чем и записала в дневнике. "Отношения с Чертковым надо прекратить. Там все ложно и зло, а от этого подальше… Не люблю я его: не умен, хитр, односторонен и не добр. Лев Николаевич пристрастен к нему за его поклонение".

Разногласия между родителями и выяснения отношений оставляли след в душах детей. Софья Андреевна писала в дневнике: "Да простит мне Бог и люди за то недоброе, но чисто материнское осуждение моего мужа, как отца детей, но я не могу осуждать его, я слишком много перестрадала и слишком тяжелые последствия видела потом в жизни особенно последних детей, только оттого, что у них не было отца". Лишь шестнадцатилетняя Мария разделяла мысли отца и старалась ему подражать. Остальные приняли сторону матери, которая называла соратницу не иначе, как – «Машка». Илья Львович в "Моих воспоминаниях" так отозвался о сестре: "Тихая, скромная по природе, она всегда производила впечатление как-будто несколько загнанной. Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех нас отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону. Вечная заступница за всех обиженных и несчастных. Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками, и, главное, своим большим отзывчивым сердцем".

31 марта 1888 года родился сын Ваня. Софье Андреевне было 44 года, а Льву Николаевичу – 60 лет.

Через неделю Лев Николаевич уехал в Ясную Поляну. Отказавшись от мяса, табака, вина, занимался землепашеством и окружил себя единомышленниками, что крайне негативно восприняла супруга. Ей был нужен отец в доме, воспитатель детей, а не философ и филантроп, раздающий деньги бедноте. Лев Николаевич 23 ноября 1888 года сделал запись в дневнике: "С женой тяжелые отношения, распутать которые может только смиренная жизнь, как узел, – только покорное следование всем клубком за ниткой".

Софья Андреевна 21 марта следующего года в письме укоряла мужа: "Ты всегда так старательно обходишь вопрос о семейных обязанностях… Но я не могу дать вырасти негодяями и необразованными – детей, данных мне Богом, во имя блага чуждых мне людей. Может быть, к старости исполню свою заветную мечту".

Философско – евангелический взгляд имел Лев Николаевич на рождение детей, о чем писал 23 марта Черткову: "Деторождение в браке не есть блуд… Это не грех, а воля Божия… Недаром Христос хвалил детей… и не было бы детей, не рождались бы новые дети". Раздумья о семье и браке он развил в статье "В чем моя вера?". В частности: "Все зло раздора из-за половых отношений уничтожается тем, что нет мужчин и женщин одинаковых, лишенных брачной жизни… Не могу поощрять безбрачное житье людей зрелых для брака". Дальнейшее продолжение мысли о семье и браке получили в "Крейцеровой сонате", "Дьяволе", "Отце Сергии" и в "Воскресение".

Если недавно Толстой не признавал за грех рождение детей в браке и осуждал безбрачие, то спустя короткое время отказался от своего убеждения в пользу целомудрия, чистоты брачных. В "Послесловии к Крейцеровой сонате он писал: "Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак, есть служение себе и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения – падение, грех". Естественно, Софья Андреевна выступила против такой метаморфозы мужа, который одним махом перечеркнул все: интимные с ней отношения, многочисленные беременности и роды, и главное - разрушил стержень, вокруг которого она строила свою иллюзорную жизнь – любовь. В дневнике 6 августа 1889 года она записала: "… придет ласковый и любимый Левочка – и вот моя жизнь, в которой я наслаждаюсь сознательно и за которую благодарю Бога. Во всем этом я нашла благо и счастье. И вот я переписываю статью Левочки "О жизни и смерти", и он указывает на совсем на иное благо. Когда я была молода, очень молода, еще до замужества, я помню, что я стремилась даже к аскетизму. Но судьба мне послала семью, я жила для нее, и вдруг я теперь должна признаться, что это было что-то не то, что это не была жизнь". Таким образом, Лев Николаевич поставил на карту 27 лет совместной жизни, детей и все то, что служило основой мировоззрения Софьи Андреевны. Это дало ей основание думать, что вся прожитая жизнь – сплошная ложь и семья не имеет будущего. Нервы окончательно сдали. Из дневника Льва Николаевича за 1889 год. "За обедом Соня говорит о том, как ей, глядя на подходящий поезд, хочется броситься под него, и очень жалка мне стала. Главное, я знаю, как я виноват…".

Казалось бы в такой напряженной обстановке не до интимных отношений, тем более, что с ними связано, особенно в последнее время, множество неприятностей, но жизнь требовала своего. "Соня огорчена опасением беременности. Вот где опыт перенесения дела на суд одного Бога…"… "Соня в горе и упадке духа"…."Соня пришла с известием, что беременности нет. Я сказал, что надо спать врозь и что мне нехорошо…" – "С Соней говорил. Она говорит, что рада. Но не хочет врозь" Цитаты из его дневников. Если записи Льва Николаевича носили спокойно – деловитый характер, то дневник Софьи Андреевны был полон отчаяния и обид на мужа. 20 ноября 1890года: "Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и что невыносимо больно… Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь, - все, только не жить с человеком, который несмотря ни на что, всю жизнь за что-то я любила, хотя теперь я вижу, как я его идеализировала, как я долго не хотела понять, что в нем была одна чувственность. А мне теперь открылись глаза, и я вижу, что моя жизнь убита… Он не умел любить, и не привык смолоду". В декабре снова запись: "Я перечитала его письма ко мне. Было же время, когда он так сильно любил меня, когда для меня в нем был весь мир, в каждом ребенке я искала его же, сходство с ним. Неужели с его стороны это было отношение физическое, которое, исчезнув с годами, оголило ту пустоту, которая осталась…". "Страшно забеременеть, и стыд этот узнают все и будут повторять с злорадством выдуманную теперь в московском свете шутку: "Вот настоящее "Послесловие к "Крейцеровой сонате".

Небосвод семейной жизни Толстых в начале 1890 года был относительно безоблачным. Софья Андреевна 14 февраля сообщала сестре Татьяне: "Левочка все время весел и здоров, очень много гуляет, рубит дрова, ездит верхом и пишет". Он делится с Бирюковым: "У нас дома мир и согласие все больше и больше". Святой самообман. Они щадили друг друга, внутренне готовясь к окончательному разрыву. Мысли о семье у Льва Николаевича были мрачными, как никогда: "Тяжело, скучно, праздность, жир, тщета разговоров. Точно жиром заплыли, засорены зубья колес и не цепляются… Писать для этих людей? Зачем?" – "Страдаю оттого, что окружен такими людьми с искривленными мозгами, такими самоуверенными, с такими готовыми теориями, что для них писать что-либо тщетно: их ничем не прошибешь". Считая, что причиной духовной гибели семьи является достаток, шедший от имения и гонораров за изданные произведения, Толстой принял решение публично отказаться от прав на литературную собственность и разделить между членами семьи движимое и недвижимое состояние. В состоянии аффекта, вызванного заявлением мужа, Софья Андреевна отправилась на ближайшую станцию Козлову – Засеку, чтобы лечь под поезд. Случайная встреча с мужем сестры, изменила намерение. В дневнике 22 июля 1891 года Лев Николаевич записал: "Разговор с женой все о том, чтобы отказаться от прав собственности на сочинения; опять то же непонимание меня. "Я обязана для детей…" Не понимает она и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой".

Из осенних писем за 1891 год Софьи Андреевны сестре: "У меня с конца августа навалился камень на сердце, и с тех пор я его чувствую…"…-…"Я все задыхаюсь, и по ночам лихорадит, в виске невралгия"…-…"Я лишняя, ненужная и мещающая… Так яснее и яснее, что надо уйти из жизни. Умри Ваничка, и я никому не нужна".

Предстоящий раздел вызвал у Льва Николаевича депрессию. "Причина моей тоски и физическая, должно быть, и нравственная: вчера был с детьми Таней и Левой разговор по случаю раздела. Я застал их на том, что они напали на Машу, упрекая ее в том, что она отказывается от своей части. И мне было очень грустно. Я никого не обижал, не сердился, но не люблю. И тяжело". - Письмо к Черткову 5 июля 1892 года. Акт раздела вступил в силу 28 сентября 1892 года. Ясная Поляна досталась Софье Андреевне и младшему сыну – Ивану.

Словно по давнему предсказанию 23 февраля 1895 года умер семилетний Ваня. "… Таня…ты этого не поймешь, потому что я уже стара, мы с Левочкой похоронили наше дитя старости… Утром, первое пробуждение после короткого мучительного сна – ужасно! Я вскрикиваю от ужаса, начинаю звать Ваничку, хочу его схватить, слышать, целовать, и это бессильно перед пустотой, это – ад! Не слышно никого и ничего в доме теперь – это могильная тишина… Левочка совсем согнулся, постарел, ходит грустный с светлыми глазами, и видно, что для него потух последний луч светлый его старости. На 3-й день смерти Ванички он сидел, рыдал и говорил: "В первый раз в жизни я чувствую безысходность". Как больно было смотреть на него, просто ужас! Сломило его горе… неужели возможно долго жить с такими страданиями? Все, все от меня отпало, и что ужаснее всего, что у меня осталось восемь человек детей, а я чувствую себя одинокой со своим горем и не могу прицепиться к их существованию, хотя они добры и ласковы со мной очень… Вдруг кончилась жизнь…. Здоровье мое плохо, меня лечит профессор по женским болезням, но мне не лучше. Если б ты видела, на что я стала похожа. Бродячий, седой скелет….",- из письма Т.Кузминской 7 марта 1895 года. Если для матери смерть любимого сына означала и собственную кончину, то отец, несмотря на горе, увидел в этом: "… великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец. Благодарю тебя". После череды раздумий Лев Николаевич приписал в дневник: "Не только не могу сказать, чтобы это было грустное, тяжелое, но прямо говорю, что это… милосердие от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее к новому событию".

Толстой не отвернулся от жены в скорбный час. Поддерживая морально записал в дневнике: "Как-будто раздвинулись двери и обнажилась та божественная сила любви, которая составляет нашу душу. Она поражала меня первые дни своей удивительной любовностью: все, что чем-нибудь нарушало любовь, что было осуждением кого-нибудь, чего-нибудь даже, недоброжелательностью, все это оскорбляло, заставляло страдать ее. Заставляло болезненно сжиматься обнажившийся" росток любви"… "Соня переходит с тяжелым страданием на новую ступень жизни. Помоги ей, Господи". Еще одна запись того же периода. "Душевная боль ее очень тяжела, хотя, мне думается, не только не опасна, но благотворна и радостна, как роды, как рождение к духовной жизни. Горе ее огромно… И она невольно приведена к необходимости подняться в другой духовный мир, в котором она не жила до сих пор… Она поражает меня своей духовной чистотой – смирением, особенно… Хорошо в ней то, что она покорна воле Бога и только просит его научить ее, как ей жить без существа, в которое вложена была вся сила любви…." Из мартовских дневников 1895 года.

Однако мать, потерявшая любимого дитя, прежде всего, думает не о религиозном понятии любви к ближнему, а о житейском, дающим надежную опору в жизни. В этом было главное отличие взглядов на смерть сына между отцом и матерью. Лев Толстой написал в дневнике: "Она страдает в особенности потому, что предмет любви ушел от ее, и ей кажется, что благо было в этом предмете, а не в самой любви. Она не может отделять одно от другого; не может религиозно посмотреть на жизнь вообще и на свою… Я стараюсь помочь ей, но вижу, что до сих пор не помог ей. Но я люблю ее, и мне тяжело и хорошо быть с ней". В письме к Черткову Лев Николаевич продолжил эту мысль: "Как ни больно видеть страдания жены, не имеющей религиозной точки опоры, и как ни безнадежно иногда кажется передать ей эту точку опоры, я не отчаиваюсь и говорю ей все одно и одно, что смерть Ванички есть только маленький, крошечный эпизод жизни, что есть другая жизнь, вечная, Божественная, которой мы можем быть участниками, и такая, живя которой, нет зла, нет горя. Я рад, что она хоть слушает меня и не раздражается, и надеюсь, что от Бога в моих словах, то западет в ее душу".

Дневник от 6 апреля. "Всего больше страданий, вытекающих из общения мужчин и женщин, происходит от совершенного непонимания одного пола другим. Редкий мужчина понимает, что значит для женщин дети, какое место они занимают в их жизни, и еще более редкая женщина понимает, что значит для мужчины долг чести, долг общественный, долг религиозный". Отойдя от божественного, занес вполне мирские строчки: "Странно трагично положение матери. Природа вложила в нее прежде всего неудержимую похоть (то же она вложила и в мужчину, но в мужчине это не имеет тех роковых последствий - рождение детей), последствием которой являются дети, к которым вложена еще более сильная любовь и любовь телесная, так как ношение, и рождение, и кормление, и выхаживание есть дело телесное. Женщина, хорошая женщина, полагает всю свою душу на детей, отдает всю себя, усваивает душевную привычку жить только для них и ими (самый страшный соблазн; тем более, что все не только одобряют, но восхваляют это); проходят годы, и эти дети начинают отходить – в жизнь или смерть… Жить надо, а жить нечем. Нет привычки, нет даже сил для духовной жизни, потому что все силы затрачены на детей, которых уже нет".

Чтобы сменить гнетущую обстановку в доме, Софья Андреевна уехала в Киев к сестре Татьяне, вернувшись в Ясную Поляну, не нашла ожидаемого покоя и с душевной тоской написала Татьяне 14 июня: "Здесь все – страданье. Здесь больше, чем в Москве, где постоянно видишь людей, чувствуешь свое одиночество, и свою потерю того, что мне было дороже всего на свете – любви, участия и общества Ванички и тебя. Мы все живем здесь врозь и сходимся только к ужину. Вчера Левочка трогательно позвал меня погулять. Я пошла с ним, но расстроила его очень, потому что плакала все время… Нет для меня ничего: ни природы, ни солнца, ни цветов, ни купанья, и хозяйства, ни даже детей. Все мертво, на всем могильная тоска". В следующем письме сделала вывод: "Пока Левочка жив, еще и я жива, а потом уйду куда-нибудь при монастыре жить. Есть женский монастырь в ½ версте от могилки Ванички и Алеши; там я хочу кончить жизнь".

Софья Андреевна поехала в Москву. Проводив, Лев Николаевич записал тут же в дневнике: "Сейчас уехала Соня с Сашей. Она сидела уже в коляске, и мне стало страшно жалко ее… У ее я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее, не люблю ее, как могу любить всей душой, и что причина того – наша разница взглядов на жизнь. И она думает, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне. Не думай этого. Еще больше люблю тебя, все понимаю и знаю, что ты не могла, не могла придти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, я такую, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя". Жена ответила в письме на любовь мужа: "Точно ты мне открыл свои душевные двери, которые долго были заперты от меня крепким замком; и теперь мне все хочется входить в эти двери и быть душевно с тобой. В прежних наших разлуках нам часто хотелось сойтись для жизни совместной материальной; теперь же естественно и непременно должно придти к тому, что нам врозь было душевно одиноко, и чтобы душевно хотелось жить одной жизнью".

В бальзаме этих отношений не хватало еще чего-то. Недостающее Софья Андреевна попыталась найти в музыке. Домашние в этом увидели очередной каприз. Лев Николаевич же смотрел снисходительно до тех пор, пока в увлечение жены не вмешался композитор Сергей Иванович Танеев, которому было 39 лет. Он часто бывал в Хамовниках, лето провел в Ясной Поляне, зимой встречался с Софьей Андреевной у знакомых и на музыкальных вечерах.

Из письма Софьи Андреевны к сестре Татьяне 6 мая …"Флигель отдали опять за 130 рублей Танееву, которого и ждем на днях и радуемся, что он будет у нас. Его чудесная игра и веселый, добрый нрав необыкновенно приятны в жизни и общение с ним". Иначе реагировал Лев Николаев. Его раздражал Танеев и довел до вопроса: "Не пора ли уйти из дома?" Не ушел, а решил смириться. Из его дневников Толстого за июль 1896 года: "За это время переживал много тяжелого. Господи, Отец, избавь меня от моего гнусного тела. Очисти меня и не дай погибнуть и заглохнуть Твоему духу во мне"… "Утро, Всю ночь не спал. Сердце болит не переставая. Продолжаю страдать и не могу покорить себя Богу. Одно: овладел похотью, но хуже – не овладел гордостью и возмущением и, не переставая, болею сердцем…"…"Много еще страдал и боролся и все не победил… надо жалеть, что она страдает и что моей вины нет конца"…"Надо терпеть унижение и быть добрым. Могу".

Злые языки поговаривали, что между Толстой и Танеевым были интимные отношения. Это опровергли историографы Толстых, изучавшие переписку Танеева, в которой не нашли даже намека на что-либо порочащее. Тому свидетельствуют строки из письма Софьи Андреевны к Л.Ф.Анненковой осенью 1896 года относительно мужа: "Меня нечего убеждать ценить и любить того редкого, как вы пишите, и достойного во всех отношениях человека, с которым я теперь связана судьбой уже 34 года. Я не знаю, можно ли больше любить, как я его всегда и теперь особенно люблю… О своем отношении к тому делу и человеку, который невольно и даже совсем неведомо для него самого нарушил мой семейный мир, я одно могу сказать, что я в эту область, с его отъезда, не заглядываю и стараюсь не думать. Мне очень больно и жалко прервать с ним дружеское знакомство и обидеть прекрасного, доброго и кроткого человека, но от меня это настойчиво требуют… Минутами сердце мое возмущается, и мне не хочется уступить радости тех музыкальных минут, которые давал мне этот человек; не хочется отказаться от тех простых ласково – дружеских отношений, которые мне дали столько хороших часов в моей жизни эти два последние года… когда я вспоминаю страдания моего мужа, его слепую ревность, мне делается страшно, горько, стыдно и хочется как-нибудь уйти из жизни, даже умереть, лишь бы не чувствовать на себе этих обидных обвинений, мне, которая всю жизнь больше всего дорожила своей чистотой и строгостью поведения; чтоб ни муж, ни дети не могли никогда краснеть за меня. А теперь даже страшно думать о каких бы то ни было подозрениях, - ведь мне 52 года минуло! Впрочем, я дурно выразилась: подозрений нет и не может быть… В будущем все страшно. Лев Николаевич еще далеко не успокоился, а я не сумею, может быть, его упокоить, что теряю сама душевное равновесие… Душа продолжает томиться, искать утешений, новых ощущений совсем в других областях…".

Поездка с женой в ближайший монастырь не принесла Льву Николаевичу успокоения. Софья Андреевна уехала в Москву, а он остался в Ясной Поляне.  Переписка между супругами была спокойной и доверительной.

Софья Андреевна пришла к выводу: "… что действительно года идут наши, и старость несомненно наступила; что будущего уже нет, а есть прошедшее, за которое надо благодарить Бога, и есть настоящее, которым надо дорожить каждую минуту, и просить Бога, чтоб он помог нам ничем его не портить". Лев Николаевич уверен, что "… та сила жизни, энергия жизни, которая есть в тебе, запутавшись сначала после потери привычного русла, и попадая, куда не надо, найдет тот путь, который предназначен, - один и тот же всем нам. Я надеюсь и верю, потому что я люблю тебя… Как-то жутко за тебя: ты кажешься так не тверда и вместе с тем так дорога мне". В другом письме писала: "Ты спрашиваешь, люблю ли я все тебя? Мои чувства к тебе такие, что мне думается, что они никак не могут измениться, потому что в них есть все, что только может связывать людей… Нет не все. Недостает внешнего согласия и в верованиях… Связывает же прошедшее, и дети, сознание своих вин, и жалость, и влечение непреодолимое. Одним словом, завязано, зашнуровано и плотно. И я рад". Не все так крепко связано и зашнуровано у супругов, они желаемое принимали за действительное; противоречия стояли между ними непреодолимым препятствием, и каждый был прав по-своему и каждый страдал в одиночку. Л.Толстой записал в дневнике: "Плохо выучиваюсь. Все страдаю, беспомощно слабо… Сейчас была Соня. Говорили. Только еще тяжелее стало"… "Гадко, что хочется плакать над собой, над напрасно губимым остатком жизни. А может быть, так на… Продолжение »